Сократ, по всегдашней своей привычке, обвел собравшихся взглядом, улыбнулся
и сказал:
ї Симмий говорит дело. Если кто из вас находчивее моего, пусть отвечает.
Кажется, Симмий метко поддел [наше] рассуждение. И все-таки, на мой взгляд,
прежде чем отвечать, нужно сперва выслушать еще Кебета, ї в чем упрекает
[наши] доводы он, а мы тем временем подумаем, что нам сказать. И тогда уже,
выслушав обоих, мы либо уступим им, если выяснится, что они поют в лад, а
если нет ї будем отстаивать свое доказательство. Ну, Кебет, теперь твой
черед: говори, что тебя смущает.
ї Да, Сократ, я скажу, ї отозвался Кебет. ї Мне кажется, [наше]
доказательство не сдвинулось с места, и упрек, что мы делали ему раньше,
можно повторить и теперь. Что наша душа существовала и до того, как
воплотилась в этом образе, доказано ї я не отрицаю ї очень тонко и, смею
сказать, очень убедительно. Но что она и после нашей смерти продолжает
где-то существовать, это мне представляется далеко не столь убедительным.
Правда, я не разделяю возражения Симмия, будто душа не сильнее и не
долговечнее тела. Наоборот, сколько я понимаю, душа обладает огромным
преимуществом перед всем телесным. "Как же так? ї спросят меня. ї Откуда же
тогда твои сомнения, если ты видишь, что после смерти человека даже более
слабая его часть продолжает существовать? Разве тебе не кажется. что более
долговечная часть непременно должна сохраняться в целости все это время?"
Смотри, есть ли толк в том, что я на это отвечаю. Естественно, что и мне,
как раньше Симмию, понадобится какое-нибудь уподобление.
Так рассуждать, на мой взгляд, примерно то же самое, что применить этот
довод к умершему старику ткачу и утверждать, будто он не погиб, но где-то
существует, целый и невредимый, и в подтверждение предъявить плащ, который
старик сам себе соткал: плащ-то ведь цел, ему ничего не сделалось, он
невредим. А если кто усомнится, тогда спросить, что долговечнее, люди или
плащи, которые постоянно в употреблении, в носке, и, услыхав в ответ:
"Разумеется, люди", ї считать доказанным, что человек, соткавший этот плащ,
без всякого сомнения, цел и невредим, раз не погибла вещь менее
долговечная.
Но я думаю, Симмий, что на самом-то деле все обстоит иначе. Следи и ты за
там, что я говорю. Кто так рассуждает, судит нелепо ї это каждому видно.
Ведь наш ткач соткал и сносил много этаких плащей и пережил их все, за
исключением, правда, одного, последнего, но из этого никак не следует,
будто человек негоднее или бессильнее плаща.
То же самое уподобление, по-моему, применимо и к душе, связанной с телом,
и, кто говорит о душе и тела теми же самыми словами, что о ткаче и плаще,
мне кажется, говорит верно: он скажет, что душа долговечнее, а тело слабее
и кратковременнее; к этому, однако ж, он должен прибавить, что всякая душа
снашивает много тел, в особенности если живет много лет: тело ведь
изнашиваатся и отмирает еще при жизни человека, и, стало быть, душа
беспрерывно ткет наново, заменяя сношенное. И когда душа погибает,
последняя одежда на ней непременно должна быть цела ї она одна только и
переживает душу. Лишь после гибели души обнаруживает тело природную свою
слабость и скоро истребляется тлением. Значит, приняв наше доказательство,
мы всР еще не можем твердо надеяться, что душа наша, когда мы умрем, будет
где-то продолжать свое существование. Мало того, скажут мне, допустим, мы
сделаем стороннику этих доводов еще большие уступки, чем сделал ты, и
согласимся, что душа существует не только до нашего рождения, но, что
вполне возможно, некоторые души существуют и после того, как мы умрем, и
будут существовать, и много раз родятся, и снова умрут: ведь душа по
природе своей настолько сильна, что способна вынести много рождений.
Допустим, со всем этим мы согласимся, но не признаем, что душа не несет
никакого ущерба в частых своих рождениях и не погибает однажды совершенно в
какую-то из своих смертей, ї а никто не похвастается, будто знает хоть
нибудь об этой последней смерти и о разрушении тела, несущем гибель душе,
ибо такое ощущение никому из нас не доступно. Раз это так, не следует нам
выказывать отвагу перед смертью; она просто безрассудна, такая отвага, ї
ведь доказать, что душа совершенно бессмертна и неуничтожима, мы не можем.
А раз не можем, умирающий непременно будет бояться за свою душу, как бы,
отделяясь от тела на этот раз, она не погибла окончательно.
Выслушав Симмия и Кебета, мы все помрачнели. Потом мы признавались друг
другу, что прежние доводы полностью нас убедили, а тут мы снова испытывали
замешательство и были полны недоверия не только к сказанному прежде, но и к
тому, что нам еще предстояло услышать. Может быть, это мы никуда не годны и
не способны ни о чем судить? Или же сам вопрос не допускает ясного ответа?
Эхекрат. Клянусь богами, Федон, я вас отлично понимаю. Послушал я тебя, и
вот что примерно хочется мне сказать самому себе: "Какому же доказательству
мы теперь поверим, если Сократ говорил так убедительно, и, однако же, все
его рассуждения поколеблены! До сих пор меня всегда особенно привлекал
взгляд на душу как на своего рода гармонию. Когда об этом зашла речь, мне
словно напомнили, что я давно держусь такого мнения и сам, и теперь снова,
как бы с самого начала, мне до крайности нужно какое-нибудь иное
доказательство, которое уверит меня, что душа умирает вместе с телом.
Продолжай, ради Зевса! Как Сократ вернулся к своему доказательству? И был
ли он заметно удручен ї так же как и вы ї или же, напротив, спокойно помог
вашему исследованию? И вполне ли успешной была его помощь или не вполне?
Расскажи нам обо всем как можно точнее!
Федон. Знаешь, Эхекрат, я часто восхищался Сократом, но никогда не
испытывал такого восхищения, как в тот раз. Он нашелся, что ответить, но в
этом нет еще, пожалуй, ничего странного. Если я был восхищен сверх всякой
меры, так это тем, во-первых, с какой охотой, благожелательностью и даже
удовольствием он встретил возражения своих молодых собеседников, далее,
тем, как чутко подметил он наше уныние, вызванное их доводами, и, наконец,
как прекрасно он нас исцелил. Мы были точно воины, спасающиеся бегством
после поражения, а он ободрил нас и повернул назад, чтобы вместе с ним и
под его руководительством внимательно исследовать все сначала.
Эхекрат. Как же именно?
Федон. Сейчас объясню. Случилось так, что я сидел справа от Сократа, подле
самого ложа ї на скамеечке ї и потому гораздо ниже его. И вот, проведя
рукой по моей голове и пригладив волосы на шее ї он часто играл моими
волосами, ї Сократ промолвил:
ї Завтра, Федон, ты, верно, острижешь эти прекрасные кудри?
ї Боюсь, что так, Сократ, ї отвечал я.
ї Не станешь ты этого делать, если послушаешься меня.
ї Отчего же? ї спросил я.
ї Да оттого, что еще сегодня и я остригусь вместе с тобою, если наше
доказательство скончается и мы не сумеем его оживить. Будь я на твоем месте
и ускользни доказательство у меня из рук, я бы дал клятву, по примеру
аргосцев, не отращивать волосы до тех пор, пока не одержу победы в новом
бою против доводов Симмия и Кебета.
ї Но ведь, как говорится, против двоих даже Гераклу не выстоять, ї возразил
я.
ї Тогда кликни на помощь меня ї я буду твоим Иолаем, пока день еще не
погас.
ї Конечно, кликну, только давай наоборот: я буду Иолаем, а ты Гераклом.
ї Это все равно, ї сказал Сократ. ї Но прежде всего давай остережемся одной
опасности.
ї Какой опасности? ї спросил я.
ї Чтобы нам не сделаться ненавистниками всякого слова, как иные становятся
человеконенавистниками, ибо нет большей беды, чем ненависть к слову.
Рождается она таким же точно образом, как человеконенавистничество. А им мы
проникаемся, если сперва горячо и без всякого разбора доверяем кому-нибудь
и считаем его человеком совершенно честным, здравым и надежным, но в скором
времени обнаруживаем, что он неверный, ненадежный и еще того хуже. Кто
испытает это неоднократно, и в особенности по вине тех, кого считал самыми
близкими друзьями, тот в конце концов от частых обид ненавидит уже всех
подряд и ни в ком не видит ничего здравого и честного. Тебе, верно,
случалось замечать, как это бывает.
ї Конечно, случалось, ї сказал я.
ї Но разве это не срам? ї продолжал Сократ. ї Разве не ясно, что мы
приступаем к людям, не владея искусством их распознавать? Ведь кто владеет
этим искусством по-настоящему, тот рассудит, что и очень хороших и очень
плохих людей немного, а посредственных ї без числа.
ї Как это? ї спросил я.
ї Так же точно, как очень маленьких и очень больших. Что встретишь реже,
чем очень большого или очень маленького человека или собаку и так далее?
Или что-нибудь очень быстрое или медленное, безобразное или прекрасное,
белое или черное? Разве ты не замечал, что во всех таких случаях крайности
редки и немногочисленны, зато середина заполнена в изобилии?
ї Конечно, замечал, ї сказал я.
ї И если бы устроить состязание в испорченности, то и первейших негодяев
оказалось бы совсем немного, не так ли?
ї Похоже, что так, ї сказал я.
ї Вот именно, ї подтвердил он. ї Но не в этом сходство между рассуждениями
и людьми ї я сейчас просто следовал за тобою, куда ты вел, ї а в том, что
иногда мы поверим доказательству и признаем его истинным (хотя сами
искусством рассуждать не владеем), а малое время спустя решим, что оно
ложно, ї когда по заслугам, а когда и незаслуженно, и так не раз и не два.
Особенно, как ты знаешь, это бывает с теми, кто любит отыскивать доводы и
за и против чего бы то ни было: в конце концов они начинают думать, будто
стали мудрее всех на свете и одни только постигли, что нет ничего здравого
и надежного ни среди вещей, ни среди суждений, но что всР решительно
испытывает приливы и отливы, точно воды Еврипа, и ни на миг не остается на
месте.
ї Да, все, что ты сказал, ї чистая правда.
ї А когда так, Федон, было бы печально, если бы, узнав истинное, надежное и
доступное для понимания доказательство, а затем встретившись с
доказательствами такого рода, что иной раз они представляются истинными, а
иной раз ложными, мы стали бы винить не себя самих и не свою неискусность,
но от досады охотно свалили бы собственную вину на доказательства и впредь,
до конца дней упорно ненавидели бы и поносили рассуждения, лишив себя
истинного знания бытия.
ї Да, клянусь Зевсом, ї сказал я, ї это было бы очень печально.
ї Итак, ї продолжал он, ї прежде всего охраним себя от этой опасности и не
будем допускать мысли, будто в рассуждениях вообще нет ничего здравого,
скорее будем считать, что это мы сами еще недостаточно здравы и надо
мужественно искать полного здравомыслия: тебе и остальным ї ради всей вашей
дальнейшей жизни, мне же ї ради одной только смерти. Сейчас обстоятельства
складываются так, что я рискую показаться вам не философом, а завзятым
спорщиком, а это уже свойство полных невежд. Они, если возникает
разногласие, не заботятся о том, как обстоит дело в действительности; как
бы внушить присутствующим свое мнение ї вот что у них на уме. В нынешних
обстоятельствах, мне кажется, я отличаюсь от них лишь тем, что не
присутствующих стремлюсь убедить в правоте моих слов ї разве что между
прочим, ї но самого себя, чтобы убедиться до конца. Вот мой расчет, дорогой
друг, и погляди, какой своекорыстный расчет: если то, что я утверждаю,
окажется истиной, хорошо, что я держусь такого убеждения, а если для
умершего нет уже ничего, я хотя бы не буду докучать присутствующим своими
жалобами в эти предсмертные часы, и, наконец, глупая моя выдумка тоже не
сохранится среди живых ї это было бы неладно, ї но вскоре погибнет.
Вот как я изготовился, Симмий и Кебет, чтобы приступить к доказательству. А
вы послушайтесь меня и поменьше думайте о Сократе, но главным образом ї об
истине; и если решите, что я говорю верно, соглашайтесь, а если нет ї
возражайте, как только сможете. А не то смотрите ї я увлекусь и введу в
обман разом и себя самого, и вас, а потом исчезну, точно пчела, оставившая
в ранке жало.
Однако ж вперед! Раньше всего напомните мне, что говорили, ї на случай,
если я что забыл. Симмий, если не ошибаюсь, был в сомнении и в страхе, как
бы душа, хотя она и божественнее и прекраснее тела, всР же не погибла
первою ї по той причине, что она своего рода гармония. А Кебет, мне
кажется, соглашается со мною в том, что душа долговечнее тела, но, по его
мнению, никто не может быть уверен, что душа, после того как сменит и
сносит много тел, покидая последнее из них, не погибает и сама; именно
гибель души и есть, собственно, смерть, потому что тело отмирает и гибнет
непрестанно. Это или что другое нужно нам рассмотреть, Кебет и Симмий?
Оба отвечали, что именно это.
ї Скажите, ї продолжал Сократ, ї вы отвергаете все прежние доводы целиком
или же одни отвергаете, а другие нет?
ї Одни отвергаем, ї отвечали они, ї другие нет.
ї А как насчет того утверждения, что знание ї это припоминание и что, если
так, душа наша непременно должна была где-то существовать, прежде чем
попала в в оковы тела?
ї Я, ї промолвил Кебет, ї и тогда нашел это утверждение на редкость
убедительным, и сейчас ни в коем случае не хочу от него отказываться.
ї И я так считаю, ї сказал Симмий, ї и был бы очень изумлен, если бы мое
мнение вдруг переменилось.
Тогда Сократ:
ї А между тем, друг-фиванец, тебе придется его переменить, если ты
останешься при мысли, что гармония ї это нечто составное, а душа ї своего
рода гармония, слагающаяся из натяжения телесных начал. Ведь ты едва ли и
сам допустишь, что гармония сложилась и существовала прежде, нежели то, из
чего ей предстояло сложиться. Или все-таки допустишь?
ї Никогда, Сократ! ї воскликнул Симмий.
ї Но ты видишь, что именно это ты нечаянно и утверждаешь? Ведь ты говоришь,
что душа существует до того, как воплотится в человеческом образе, а
значит, она существует, сложившись из того, что еще не существует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134