Ты называешь его
софистом, а что такое софист, оказывается, совсем не ведаешь, хоть и
собираешься вверить себя ему.
Гиппократ, выслушав, сказал:
- Так оно и выходит, Сократ, как ты говоришь.
- А что, Гиппократ, не будет ли наш софист чем-то вроде торговца или
разносчика тех припасов, которыми питается душа? По-моему, во всяком
случае, он таков.
- Но чем же питается душа, Сократ?
- Знаниями, разумеется, - сказал я. - Только бы, друг мой, не надул нас
софист, выхваляя то, что продает, как те купцы или разносчики, что торгуют
телесною пищей. Потому что и сами они не знают, что в развозимых ими
товарах полезно, а что вредно для тела, но расхваливают все ради продажи, и
покупающие у них этого не знают, разве случится кто-нибудь сведущий в
гимнастике или врач. Так же и те, что развозят знания по городам и продают
их оптом и в розницу всем желающим, хоть они и выхваляют все, чем торгуют,
но, может быть, друг мой, из них некоторые и не знают толком, хорошо ли то,
что они продают, или плохо для души; и точно так же не знают и покупающие у
них, разве лишь случится кто-нибудь сведущий во врачевании души. Так вот,
если ты знаешь, что здесь полезно, а что - нет, тогда тебе не опасно
приобретать знания и у Протагора, и у кого бы то ни было другого; если же
нет, то смотри, друг мои, как бы не проиграть самого для тебя дорогого.
Ведь гораздо больше риска в приобретении знании, чем в покупке съестного.
Съестное-то и напитки, купив их у торговца или разносчика, ты можешь унести
в сосудах, и, прежде чем принять в свое тело в виде еды и питья, их можно
хранить дома и посоветоваться со знающим человеком, что следует есть или
пить и чего не следует, а также сколько и в какое время. При такой покупке
риск не велик. Знания же нельзя унести в сосуде, а поневоле придется,
уплатив цену, принять их в собственную душу и, научившись чему-нибудь, уйти
либо с ущербом для себя, либо с пользой. Это мы и рассмотрим, причем вместе
с теми, кто нас постарше, потому что мы еще молоды, чтобы разобраться в
таком деле. А теперь пойдем, как мы собирались, и послушаем того человека;
послушавши же его, и с другими побеседуем: Протагор ведь там не один, с ним
и Гиппий Элидский, и, думаю, Продик Кеосский, да и много еще других
мудрецов.
Порешив так, мы отправились; когда же мы очутились у дверей, то
приостановились, беседуя о том, что пришло нам в голову дорогой. Чтобы не
бросать этот разговор и покончить с ним, прежде чем войти, мы так и
беседовали, стоя у дверей, пока не согласились друг с другом. И видимо,
привратник - какой-то евнух - подслушивал нас, а ему, должно быть, из-за
множества софистов опротивели посетители этого дома. Когда мы постучали в
дверь, он, отворивши и увидев нас, воскликнул:
- Опять софисты какие-то! Ему некогда! - И сейчас же, обеими руками
схватившись за дверь, в сердцах захлопнул ее изо всей силы. Мы опять
постучали, а он в ответ из-за запертой двери крикнул:
- Эй, вы! Не слышали, что ли: ему некогда.
- Но, любезный, - говорю я, - не к Каллию мы пришли, да и не софисты мы.
Успокойся: мы пришли потому, что хотим видеть Протагора. Доложи о нас!
Человек насилу отворил нам дверь. Когда мы вошли, то застали Протагора
прохаживающимся в портике, а с ним прохаживались по одну сторону Каллий,
сын Гиппоника, его единоутробный брат Парал, сын Перикла, и Хармид, сын
Главкона, а по другую сторону - второй сын Перикла, Ксантипп, далее
Фил-липид, сын Филомела, и Антимер мендеец, самый знаменитый из учеников
Протагора, обучавшийся, чтобы стать софистом по ремеслу. Те же, что за ними
следовали позади, прислушиваясь к разговору, большею частью были, видимо,
чужеземцы - из тех, кого Протагор увлекает за собою из каждого города, где
бы он ни бывал, завораживая их своим голосом, подобно Орфею, а они идут на
его голос, завороженные; были и некоторые из местных жителей в этом хоре.
Глядя на этот хор, я особенно восхищался, как они остерегались, чтобы ни в
коем случае не оказаться впереди Протагора: всякий раз, когда тот со своими
собеседниками поворачивал, эти слушатели стройно и чинно расступались и,
смыкая круг, великолепным рядом выстраивались позади него.
Потом "оного мужа узрел я", как говорит Гомер, Гиппия Элидского, сидевшего
в противоположном портике на кресле. Вкруг него сидели на скамейках
Эриксимах, сын Акумена, Федр мирринусиец, Андреи, сын Андротиона, еще
несколько чужеземцев, его сограждан, и другие. По-видимому, они
расспрашивали Гиппия о природе и разных астрономических, небесных явлениях,
а он, сидя в кресле, с каждым из них разбирал и обсуждал их вопросы.
"Также и Тантала, да, и его я тоже увидел" , ведь и Продик Кеосский прибыл
сюда; он занимал какое-то помещение, которое прежде служило Гиппонику
кладовою, теперь же, за множеством постояльцев, Каллий очистил его и сделал
пристанищем для гостей. Продик был еще в постели, укрытый какими-то
овчинами и покрывалами, а на одной из соседних с ним кроватей расположился
керамеец Павсаний, а с Павсанием - совсем еще мальчик, безупречный, как я
полагаю, по своим природным задаткам, а на вид очень красивый. Кажется, я
расслышал, что имя ему Агафон, и я бы не удивился, если бы оказалось, что
он любимец Павсания. Кроме этого мальчика были тут и оба Адиманта - сын
Кепида и сын Левколофида , л некоторые другие тоже были там, а о чем они
разговаривали, этого я не мог издали разобрать, хоть и жаждал слышать
Продика, считая его человеком премудрым и даже божественным; но из-за того
что голос его низок, только гул раздавался по комнате, а слов его уловить
нельзя было.
Чуть только мы вошли, как вслед за нами - красавец Алкивиад, как ты его
называешь (да и я вслед за тобою), и Критий, сын Каллесхра. Войдя, мы еще
немного помедлили, а осмотревшись кругом, подошли к Протагору, и я сказал:
- К тебе, Протагор, мы пришли, я и вот он, Гиппократ.
- Как же вам угодно, - сказал он, - разговаривать со мною: наедине или при
других?
- Для нас, - отвечал я, - тут нет разницы, а тебе самому будет видно, когда
выслушаешь, ради чего мы пришли.
-Ради чего же, - спросил Протагор, - вы пришли?
- Этот вот юноша - Гиппократ, здешний житель, сын Аполлодора, из славного и
состоятельного дома; да и по своим природным задаткам он не уступит, мне
кажется, любому из своих сверстников. По-моему, он стремится стать
человеком выдающимся в нашем городе, а это, как он полагает, всего скорее
осуществится, если он сблизится с тобою. Вот ты и решай: надо ли,
по-твоему, разговаривать с нами об этом наедине или при других.
- Ты правильно делаешь, Сократ, что соблюдаешь осторожность, говоря со мной
об этом, - сказал Протагор. Чужеземцу, который, приезжая в большие города,
убеждает там лучших из юношей, чтобы они, забросив всех - и родных и чужих,
и старших и младших, - проводили время с ним, чтобы благодаря этому стать
лучше, нужно быть осторожным в таком деле, потому что из-за этого возникает
немало зависти, неприязни и всяких наветов.
Хотя я и утверждаю, что софистическое искусство очень древнее, однако мужи,
владевшие им в стародавние времена, опасаясь враждебности, которую оно
вызывало, всячески скрывали его: одним служила прикрытием поэзия, как
Гомеру, Гесиоду и Симониду, другим - таинства и прорицания, как ученикам
Орфея и Мусея, а некоторым, я знаю, даже гимнастика, как, например, Икку
тарентинцу и одному из первых софистов нашего времени, селимбрийцу
Геродику, уроженцу Мегар; музыку же сделал прикрытием ваш Агафокл, великий
софист, и Пифоклид Кеосский, и многие другие. Все они, как я говорю,
опасаясь зависти, прикрывались этими искусствами.
Я же со всеми ними в этом не схож, ибо думаю, что они вовсе не достигли
желаемой цели и не укрылись от тех, кто имеет в городах власть, а только от
них и применяются эти прикрытия. Толпа ведь, попросту говоря, ничего не
понимает, и что те затянут, тому и подпевает. А пускаться в бегство, не
имея сил убежать, - это значит только изобличить самого себя: глупо даже
пытаться, у людей это непременно вызовет еще большую неприязнь, так как они
подумают, что такой человек помимо всего еще и коварен.
Вот я и пошел противоположным путем: признаю, что я софист и воспитываю
людей, и думаю, что эта предосторожность лучше той: признаваться лучше, чем
запираться. Я принял еще и другие предосторожности, так что - в добрый час
молвить! - хоть я и признаю себя софистом, ничего ужасного со мной с не
случилось. А занимаюсь я этим делом уже много лет, да и всех-то моих лет
уже очень много: нет ни одного из вас, кому я по возрасту не годился бы в
отцы. Итак, мне гораздо приятнее, чтобы вы, если чего хотите, говорили об
этом перед всеми присутствующими.
А я подметил, что он хотел показать себя и Продику, и Гиппию и порисоваться
перед ними, - дескать, мы пришли к нему как поклонники, и говорю ему:
- А что, не позвать ли нам Продика и Гиппия и тех, кто с ними, чтобы они
слышали нас?
- Конечно, - сказал Протагор.
- Хотите, - сказал Каллий, - устроим общее обсуждение, чтобы вы могли
беседовать сидя?
Это всем показалось дельным, и мы, радуясь, что послушаем мудрых людей,
сами взялись за скамьи и кровати и расставили их около Гиппия, так как там
уже и прежде стояли скамьи. В это время пришли Критий и Алкивиад, ведя
Продика, которого они подняли с постели, и всех тех, кто был с Продиком.
Когда мы все уселись, Протагор начал:
- Теперь, Сократ, повтори в их присутствии то, что ты сейчас говорил мне об
этом юноше. - Я начну, Протагор, с того же, что и тогда, - с того, ради
чего я пришел. Вот Гиппократ - он н у индивидуумов жаждет проводить с тобою
время; и он говорит, что хотел бы узнать, какая для него будет из общения с
тобой польза. Вот и все.
- Юноша, - подхватил Протагор, - вот какая польза будет тебе от общения со
мной: в тот же день, как со мной сойдешься, ты уйдешь домой, ставши лучше,
и завтра то же самое; и каждый день будешь ты получать что-нибудь, от чего
станешь еще совершеннее.
Я, услыхав это, сказал:
- В том, Протагор, нет ничего удивительного: вероятно, и ты - хоть ты и
пожилой человек и такой мудрец - тоже стал бы лучше, если бы тебя
кто-нибудь научил тому, что тебе не довелось раньше знать. Но дело не в
этом. Положим, тот же самый Гиппократ вдруг переменил решение и пожелал
познакомиться с тем юношей, который недавно сюда переселился, с гераклейцем
Зевксиппом , и, придя к нему, как вот теперь к тебе, услышал от него то же
самое, что и от тебя,- что, общаясь с ним, Гиппократ каждый день будет
становиться лучше и совершеннее; так вот, если бы он его спросил: "В чем,
по-твоему, я буду лучше и совершеннее?" - Зевксипп ответил бы ему, что в
живописи. И если бы, сойдясь с фиванцем Орфагором и услышав от него то же
самое, что от тебя, Гиппократ спросил его, в каком отношении будет он
каждый день становиться лучше, общаясь с ним, тот ответил бы, что в игре на
флейте. Так вот и ты ответь юноше и мне на мой вопрос: Гиппократ, сойдясь с
Протагором, в тот самый день, как сойдется, уйдет от него, сделавшись
лучше, и каждый следующий день будет становиться в чем-то еще совершеннее,
но в чем же именно, Протагор?
Протагор, услышав это от меня, сказал:
- Ты, Сократ, прекрасно спрашиваешь, а тем, кто хорошо спрашивает, мне и
отвечать приятно. Когда Гиппократ придет ко мне, я не сделаю с ним того,
что сделал бы кто-нибудь другой из софистов: ведь те просто терзают юношей,
так как против воли заставляют их, убежавших от упражнений в науках,
заниматься этими упражнениями, уча их вычислениям, астрономии, геометрии,
музыке (тут Протагор взглянул на Гиппия), а тот, кто приходит ко мне,
научится только тому, для чего пришел. Наука же эта - смышленость в
домашних делах, уменье наилучшим образом управлять своим домом, а также в
делах общественных: благодаря ей можно стать всех сильнее и в поступках, и
в речах, касающихся государства.
- Верно ли я понимаю твои слова? - спросил я. - Мне кажется, ты имеешь в
виду искусство государственного управления и обещаешь делать людей хорошими
гражданами.
- Об этом как раз я и объявляю во всеуслышание, Сократ.
- Прекрасным же владеешь ты искусством, если только владеешь: ведь в
разговоре с тобой я не должен говорить того, что не думаю. Я полагал,
Протагор, что этому искусству нельзя научиться, но, раз ты говоришь, что
можно, не знаю, как не верить. Однако я вправе сказать, почему я считаю,
что этому искусству нельзя научиться и что люди не могут передать его
людям.
Я, как и прочие эллины, признаю афинян мудрыми. И вот я вижу, что когда
соберемся мы в Народном собрании, то, если городу нужно что-нибудь делать
по части строений, мы призываем в советники по делам строительства зодчих,
если же по корабельной части, то корабельщиков, и так во всем том, чему, по
мнению афинян, можно учиться и учить; с если же станет им советовать
кто-нибудь другой, кого они не считают мастером, то, будь он хоть красавец,
богач и знатного рода, его совета все-таки не слушают, но поднимают смех и
шум, пока либо он сам не оставит своих попыток говорить и не отступится,
ошеломленный, либо стража не стащит и не вытолкает его вон по приказу
пританов. Значит, в делах, которые, как они считают, зависят от мастерства,
афиняне поступают таким образом.
Когда же надобно совещаться о чем-нибудь касающемся управления городом, тут
всякий, вставши, подает совет, будь то плотник, медник, сапожник, купец,
судовладелец, богатый, бедняк, благородный, безродный, и никто его не
укоряет из-за того, что он не получил никаких знаний и, не имея учителя,
решается все же выступать со своим советом, потому что, понятно, афиняне
считают, что ничему такому обучить нельзя.
И не только в общественной жизни города, но и в частной у нас мудрейшие и
лучшие из граждан не в состоянии передать другим ту самую добродетель,
которой владеют сами. Взять хоть Перикла, отца этих вот юношей: во всем,
что зависело от учителей, он дал им прекрасное и тонкое воспитание, а в чем
сам он мудр, в том ни сам их не воспитал, ни другим того не поручил, и
бродят они тут вокруг, словно пасутся на воле, - не набредут ли невзначай
на добродетель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134