Всю жизнь любил. Со второго класса.— Алик целовал ее волосы, щеки.
— Все, все,— мягко сказала Любаша.— Тебе пора уходить, потому что я обещала взять Сашку. Татьяне Константиновне надо уйти.
— Иди бери. Я подожду.
Татьяна уже была одета и, увидев Любашу, облегченно вздохнула. Татьяна, как ни торопилась, давала самые последние наставления. Мальчишка проснулся не в духе. Температура, правда, нормальная, но, может, горлышко... Так что чай, молоко — вот бутылка с молоком. Все — только теплое. Пусть сидит на диване. На пол лучше не
спускать.
— Заседание закончится — прибегу. Не забудь: только теплое и шарфик с шеи не снимай,— договаривала Татьяна.— Не скуч-ай, сынок, я скоро приду. К окну не подпускай.
Саша собрался было закатить рев, но в дверях появился Андрей с блестящей шайбой.
— Сумасшедшая, мама,—рассмеялся брат.— Можно подумать, что на месяц оставляет ребенка. Первым делом мы с вашего Сашки шарфик и кофточки поснимаем, в окно выставим, мороженым накормим.
— Ой, опаздываю...
В комнате Любаши сразу же поднялся невообразимый шум. Когда Андрей заглянул туда, Саша сидел на шее будущего профессора, а тот, изображая коня, прыгал по комнате, подгоняемый Любашей.
Вернувшись с заседания научного общества, Татьяна негромко постучала. Звонить боялась—не разбудить бы малыша.
Открыла Любаша,
— До чего длинно все выступали,— зашептала.— Не думала, что так затянут.
— Ну, чего там?! Я телевизор смотрела, а те все равно спят,— и она открыла дверь.
Обложенный подушками, у стены лежал разрумянившийся Саша. Андрей примостился на самом краю дивана и, очевидно, для страховки держал мальчишку за ногу.
Татьяна прикусила губу. Если б Андрей сейчас открыл глаза, протянул к ней руку: наконец-то пришла! Наверное, таким оно бывает — счастье. И не догадывалась раньше, что оно такое.
Ни на что прежнее ее чувство к Андрею не похоже — ни на благодарность, которую пыталась принять за любовь к Тихону, ни на привязанность к Алику, ни на угарное увлечение Тереховым. Наверное, вот этого желания быть всегда рядом с Андреем, искренним и щедрым, знать о его любви — этого ждала всю жизнь.
Словно почувствовав ее взгляд, Андрей открыл глаза и осторожно сел, чтобы не потревожить ребенка. И это бережное движение тоже тронуло. Но ничто в выражении его лица, глаз не говорило о том, что он также рад ее видеть. В его взгляде обычная приветливость. Только обычное доброжелательство и ничего больше.
— Вы извините, я опоздала. Он не дал ей договорить:
— Пустяки. Сашка нам вовсе не мешал. Давайте-ка я перенесу его к вам.
— Нет, зачем же. Я сама,— пробормотала Татьяна, страстно желая именно этого. Пусть Андрей несет, словно отец, ее сына домой и сам уложит в постель.
Он и не слушал ее возражений. Укутал потеплее одеялом и ловко поднял мальчика.
Татьяна стояла у раскрытой двери, дожидаясь, пока войдет.
И он вошел с ребенком на руках.
Мальчик почмокал губами, повернулся к стене и продолжал спать. Андрей, замерший было над ним, повернулся к Татьяне. Мгновенье смотрели друг другу в глаза. Андрей не мог не прочесть ее чувств. Но к нему она
не смогла, не посмела бы сделать первый шаг, как это когда-то было с Виктором. Молча стояла и ждала.
— Такого тяжелющего на работу с собой носите,— обычным ровным голосом сказал он.— Хотите, я утром буду за вами заходить, помогу в троллейбус сесть. Нам ведь почти в одно время.
— Нет, не нужно,— почти беззвучно проговорила. Вот его ответ. Помощь — пожалуйста, и ничего больше. И знала, знала, а надеялась. Она просто не нужна ему.
Закрыв за Андреем дверь, долго стояла у окна, глядя на мокрый, блестевший под светом фонаря асфальт. А дождь, появляясь в его луче, сыпался и сыпался, исчезая в темноте.
А она-то была уверена, что любила и отлюбила. Уважать себя стала, когда решительно порвала с Тереховым. Выходит, тонкой ниточкой была та связь. Попробуй теперь, даже зная, что Андрей не любит, порвать, уйти.
Наверное, есть у него кто-нибудь, какая-нибудь девушка, там, на заводе. Видятся каждый день. И приведет Андрей в дом молодую жену. Зачем она, Татьяна, себя выдала? Пусть только взглядом, но к чему? Чтобы стал избегать? Тогда лишится того единственного, что имеет сейчас,— возможности видеть его.
Заворочался Саша. Татьяна поспешно подошла к нему, легла рядом, а он, коснувшись ее волос, затих.
Осторожно прижала к щеке теплую ручонку. Ее сын. Все формальности кончились, и мальчик принадлежит ей безраздельно. Пусть не произвела его на свет, но вернула ему жизнь. Он хорошо знает ее руки. Привык. Любит. И вовсе она не одинока...
ГЛАВА 47
Всю неделю было столько работы, что Елена Ивановна освобождалась очень поздно. Никак не могла выкроить хоть несколько часов, чтобы навестить Каминского, зайти к Татьяне. То прием, то дела в институте, то заседание. Вчера сессия горсовета.
На сессии Ярошенко высказала то, о чем было столько споров и волнений,— об однообразии в архитектуре, которое стало невмоготу. Хватит утилитарности. Людей необходимо обеспечить не только жильем, но и постараться украситй их жизнь.
И чья-то раздраженная реплика с места:
— Опять украшательство?!
Елена Ивановна резко обернулась в сторону, откуда прозвучала реплика... При чем тут украшательство?! Не украшать надо, а красиво строить. Дома — они должны быть, как люди, красивыми, должны запоминаться, чтобы у каждого было свое лицо. Посмотрите на памятники архитектуры. Практического значения они уже не имеют, их функции жилого помещения — нуль! Но жива эстетика. Они и сейчас волнуют нас, вызывают восхищение. Подлинный шедевр переживает своего создателя, потому что искусство вечно. Мы должны заботиться о красоте нашего города, о своеобразии. А это не только чистота, порядок и озеленение. Красота должна быть в каждом ансамбле, независимо — в центре ли его строят или на окраине.
Елена Ивановна не сомневалась, что ее поддержат. И не ошиблась. Потом докладывала о тех жилых домах, которые необходимо сдать. Улица Фрунзе получилась широкая, красивая, а те два здания стоят на нерасчищенных площадках. Каким бы привлекательным ни был дом, но когда он пуст, то производит довольно унылое впечатление. И совсем иным делается, когда на окнах появляются занавески, а на балконах, вопреки инструкции полощутся белые паруса простыней. Новоселам понравятся удобные лоджии, просторные коридоры и кухни.
На второй день после сессии хлопот по горло. Где бы ни была — тревожное чувство не оставляло ее. Первые дни, когда сообщили о гибели Пал Палыча, места себе не находила. Почти два месяца длится блокада. Бомбят. Продукты тоже, вероятно, подошли к концу. Город разбит, а судов, оказавшихся отрезанными от всего света, в порту множество. Нелегко «Иртышу» и нелегко Николаю.
Только за работой немного забываешься. К вечеру, освободившись и взяв с подоконника сетку с приготовленным для Каминского фруктовым соком, поехала в больницу. В ту самую больницу, где когда-то лежала и из которой усилиями врачей, а главным образом Лазаревой, вышла здоровым человеком. Хотелось думать, что и Каминский поправится.
Дежурного врача не было— позвали к больному, а медсестра шепотом сообщила: дни капитана сочтены. Боли у него ужасные, но по-прежнему отказывается от лю-
бых наркотических средств. Как объяснить, что человек обрекает себя на мучения, которых мог бы избежать? И живет, хотя, откровенно говоря, никто не надеялся, что столько протянет.
Было в голосе медсестры удивление и даже нечто похожее на восхищение.
С такой же интонацией о Каминском когда-то говорил Николай. В войну, сам тяжело раненный, капитан привел изувеченный торпедой «Комбед» в порт. По всем законам мореплавания, они должны были утонуть, а вот пришли! Никто никогда этого не объяснит.
Потом, когда сидела у старого капитана, стало понятно и насчет наркотиков.
Ни секунды из того, что ему оставалось, капитан не пожелал отдать блаженной апатии. Он страшно ослаб телом, по был том же капитаном Каминским, полным сознания собственного достоинства. Все тот же старый капитан с невероятным усилием, которое ему почти удалось скрыть, приподнялся на постели, приложился сухими запекшимися губами к руке гостьи и сказал о прекрасном цвете ее лица...
Елена Ивановна понимала, сколько сил ушло у капитана на это свидание, и не могла сразу же попрощаться. Он был так рад ее приходу. И руку задержал в своих дрожащих руках:
— Какой красивый перстень!
Но ей казалось — перстень тут ни при чем, может, в этих мгновеньях искал для души своей какие-то новые силы, чтобы не дать себя победить. С самого начала сказал, что категорически запретил Томочке забирать его домой. В этой наивной лжи были и гордость, и желание оправдать Томочку. Даже теперь он был сильнее ее.
Вошла с кислородной маской в руках медсестра, выразительно посмотрела на посетительницу.
— Мне пора,— сказала Ярошенко Каминскому.
— Посидите еще немного.— Он заставил себя не задохнуться и попросил сестру:— Придите попозже.
Елене Ивановне хотелось наклониться и поцеловать высохшую щеку капитана, но не смела его «пожалеть». Это было бы словно последнее «прости» и тогда — впустую усилия быть прежним Каминским.
Невероятным усилием воли заставлял себя не задыхаться, даже говорить с ней.
О Николае сказал: «Хороший у вас муж».
Именно в эту минуту Елена Ивановна твердо решила сегодня же, сейчас же, дать на «Иртыш» радиограмму. И такая радиограмма теперь, когда он в беде, когда каждую минуту грозит опасность, должна была значить лишь одно: я тебя жду!
Вместо того, чтобы идти к Татьяне, как решила раньше, поехала в пароходство.
В вестибюле тихо разговаривали женщины. Жены моряков с судов, которые находились там, в блокаде. Никакого значения не имело, что Елена Ивановна их не знала, а они не знали ее. Общие тревога и волнения сближали больше, чем годы знакомства.
Женщины говорили, что самолеты должны доставить туда продовольствие и медикаменты. Польских моряков, находившихся в блокаде, уже заменили. Экипажи высадили на аэродроме в Ханое. Наши замены не просят. Но ведь бомбежки каждый день и по несколько раз. Мы здесь спокойно работаем, спим, едим, а там... Они на войне, и кто знает, может, в эту минуту...
И так же, как у других женщин, у Елены Ивановны сжималось сердце, когда она думала, что может случиться в эту минуту.
Что же будет? Когда же прекратятся бомбежки? Когда добьются, наконец, мира, прекращения огня?
Потом Ярошенко была у начальника радиоцентра. Радиограмму обещали отправить. Радист Ковшов ухитряется регулярно выходить на связь.
Было уже довольно поздно, когда, измученная и уставшая, позвонила у дверей Татьяны.
— Как хорошо, что вы пришли!—обрадованно воскликнула та.— Чуть-чуть бы пораньше — услышали бы, как Саша сказал: масина! Честное слово. Болтает уже.
В комнате торшер прикрыт газетой, чтобы свет не падал на спящего Сашу.
— Посмотрите, какой стал красавец! — Татьяна обняла за плечи Елену Ивановну и подвела к детской кровати.
«Красавец» спал на спине, прижимая к боку длиннохвостую мохнатую обезьянку.
— Ну, как вы его находите?— не унималась Татьяна.
— Геркулес! Потолстел, вырос за эти десять дней.
— Правда?! А чубчик! Смотрите, какой у него чубчик. Ой, да что это я? Вы устали, голодны — сейчас поужинаем.
Елена Ивановна опустилась в кресло. Разбросаны иг-
рушки на ярком, с причудливым орнаментом, ковре, письменный стол, заваленный книгами, исписанными листками, но и на нем — автомашина, самолет. На кровати пушистая голубизна и из-под кружев пододеяльника — два розовых кулачка.
После тревог сегодняшнего дня Ярошенко отдыхала в домашнем тепле. И только одно беспокоило: она должна сказать Татьяне о радиограмме Терехову. Обязана сказать.
Резко, неожиданно прозвучал звонок. Лазарева бросилась к телефону. Саша даже не пошевелился.
— Да-да, Лазарева. Давайте Киев. Алло. Да, я. Здравствуйте, профессор. У Юрика Ковшова все хорошо. Да, да, нормальная реакция. Тоже в порядке. Спасибо, Степан Савельевич. Да, это правда. Я взяла мальчика... Ну, почему порыв?! Все давно оформила. Все хорошо, я очень...
Татьяна умолкла, говорил теперь Сосницкий. Елена Ивановна не видела ее лица, не слышала, о чем говорил, но догадывалась, чем вызван этот поздний звонок.
— Нет, Степан Савельевич, нахожу, нахожу время! Остался последний раздел. Спасибо, я не ждала, что так скоро напечатают. Все же статья спорная. Очень благодарна вам за поддержку. Ну, зачем же так? Я ведь сказала — в воскресенье обязательно закончу.
Татьяна, положив трубку, принесла из кухни поднос с бутербродами, чаем, поставила перед Еленой Ивановной на журнальный столик и сама села рядом.
— Слышали? — произнесла взволнованно.
— Да.
— Боится, что не смогу теперь работать над диссертацией.
— Наверное, не только это его беспокоит.
— Возможно.
— Так в чем же дело?! Соглашайтесь, Танюша. Берите Сашу и переезжайте в Киев.
— Во-первых, ни за что!
— А во-вторых?..
— Во-вторых, он предлагал мне этот перевод, когда не было Саши.
— Со значением, как я поняла.
— Да.
— Если он любит вас, значит, будет любить и вашего сына.
Татьяна перевела взгляд на Сашу. Елена Ивановна мельком взглянула на нее. Сколько же казнить их — ее, Николая? И твердо сказала:
— Сегодня отправила ему радиограмму.
Татьяна живо оглянулась. Глаза стали совсем синими. Приблизившись к Елене Ивановне, прошептала:
— Наконец-то! Я рада за вас обоих. И-за себя. Елена Ивановна взглянула на часы.
— Ой, как поздно. Мне пора,— сказала, пытаясь скрыть, как тронута словами Татьяны.
— Никуда я вас не отпущу. Ведь завтра выходной. Вам здесь постелю, себе на раскладушке — рядом с Сашкой.
— Нет-нет, спасибо, Танюша.— Но Елене Ивановне вовсе не хотелось уходить в свою одинокую квартиру.
— Вы не беспокойтесь, он до утра будет спать.
— Саша не может мне помешать. А завтра заберу его с собой. На целый день. Поработайте над диссертацией... Ладно, остаюсь. Только позвоню в больницу. Я так с врачом и не поговорила относительно Каминского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51