Даже поздно вечером позвонил вам с судна. Но Елена Ивановна не знала, где вы.
Капитан промолчал. Значит, его предположения верны. Из-за Татьяны.
— Разрешите идти? — Взгляд Виктора скользнул по лежавшей на столе радиограмме, о которой капитан, ошарашенный просьбой радиста, совсем позабыл.
Бросил взгляд на розовый бланк и, увидев подпись «Татьяна Лазарева», пробормотал:
— Можете идти!
Еще и еще раз прочел радиограмму. Лазарева! Открытым текстом! «Елена Ивановна тяжело больна. Причина психической травмы мне известна. Надеюсь, вам тоже. Татьяна Лазарева».
«Причина психической травмы...» Это даже не намек, а явное обвинение. Подобной выходки от своей Татьяны он не ожидал.
Как теперь совместить образ романтической влюбленной девушки на берегу, ее поэтический прощальный привет и эту радиограмму?!
Написать надо, примерно, следующее: огорчен сообщением. К сожалению, лишен возможности чем-либо помочь. Благодарю за внимание. Капитан Терехов.
Николай Степанович взял чистый бланк. Подумать только, какая забота о Елене! Почему? И вообще, когда они познакомились? Где? К чему это знакомство? И что это за «психическая травма»? Кстати, не она ли предупреждала, как будет реагировать Елена на развод? Нет, невозможно со стороны Елены представить какое-либо притворство.
Надо узнать, что там, дома, происходит. Попробовать связаться по радиотелефону. С кем? В пароходстве могут ничего и не знать. Домой, если Елена больна,— бесполезно. Ну, конечно, к соседке,к Жене.
Не снимая наушников, Виктор молча положил перед собой радиограмму. Николай Степанович попросил его связаться с берегом.
Сдвинув один наушник, радист сухо ответил:
— Это довольно сложно, но попытаюсь.
— Пожалуйста.
Виктор неопределенно пожал плечом, взглянул на часы и водворил наушник на место — минуты молчания.
Терехов закурил и вышел из рубки.
Мимо прошел Дзюба. Поздоровался, глядя куда-то в сторону. Ну, а ему-то что плохого сделал? Только бы с Еленой было все в порядке, а то и не знаешь, что думать.
Николай Степанович курил одну сигарету за другой, пока его не вызвали в радиорубку. Слышимость была плохая, и оператор радиоцентра пересказывал, что говорила Женя. Капитан дважды переспросил, и дважды ему повторили то, что никак не укладывалось у него в голове. Теперь ему было все равно, слышит ли Виктор или кто другой то, что случилось у него в семье, безразлично и то, что подумают или скажут люди.
Запершись в кабинете, невидящим взором смотрел перед собой и думал о Елене, о тех страданиях, что выпали на ее долю. Не мог себе представить, что ист больше Васи. Вдруг с необычной отчетливостью вспомнилось, как мальчик, узнав, что мать увезли в больницу с аппендицитом, ткнулся ему в плечо и горько заплакал. Вовсе не слов о мальчишечьей сдержанности ждал тогда Вася. Вероятно, в такие минуты и приходит та трогательная близость, которая связывает отца с сыном.
И еще: размахивая портфелем, Вася ураганом врывается в комнату. Звенит разбитое стекло. Но что там стекло, когда в портфеле у него грамота! Похвальная грамота! И его, отца, ледяной тон: убери стекла! На тебя не напасешься!
Не пожелал сделать того важного и единственного шага навстречу, когда тот с мальчишечьим великодушием предлагал свою дружбу. Сам оттолкнул. И как тяжело сейчас, когда его уже нет, вспоминать об этом. Может, совсем иначе сложились бы их отношения и... мальчик был бы жив.
Вася погиб, спасая товарища. А он, человек, растивший мальчишку, хотел видеть и видел в нем совсем дру-
того, и воевал с этим другим, унижал, даже попрекнул
куском хлеба.
Поздно, слишком поздно об этом вспоминать. Но для себя знаешь то, чего никто не знал,— лишь Вася. От этого никуда не денешься, от себя не уйдешь.
Николай Степанович встал, приблизился к иллюминатору. Унылая, серая рябь. Унылый и мелкий снег сыплется и сыплется с нависшего над мачтами неба. Здесь зима. Неприветлива в эту пору Атлантика.
Старался не думать, прогнать от себя горькие воспоминания, но давнее помимо его волн оживало. Первый год их совместной жизни, комнатушка с заиндевевшим окном. Леля, стоя на коленях, сует в печурку поленья. Ее звонкий веселый голос: «Сейчас, мальчишки, носы
отогреете!»
Горячий песок, горячее солнце в рассыпавшихся по плечам мокрых волосах Лели и совсем близко ее глаза, яркие, сияющие. Почти неразличимое: «Люблю, люблю...» И рвался домой, возвращаясь с моря.
Как же это стерлось в памяти? Откуда пришла такая неприязнь, что даже щедрость ее души вызывала в нем раздражение, досаду?
Щемящее чувство сожаления становилось все сильней, все безысходней. Ведь в глубине души, даже не признаваясь себе в этом, никогда не верил, что могут они окончательно расстаться. И, также не признаваясь себе в этом, ждал: не отпустит Леля, позовет, заставит вернуться. Потому и досаждала полученная от нее свобода. Впереди ни одного порта захода. Можно было бы попросить замену, вылететь домой. Как же он сразу не догадался попросить Виктора связаться с больницей. С Лазаревой. Пусть с Лазаревой, только бы узнать, есть ли надежда.
ГЛАВА 28
Татьяне сказали, что посетитель сидит уже целый час в вестибюле. Нянечка ему объяснила, что даже теперь, в приемные часы, не со всеми больными разрешают свидание. К Ярошенко пройти нельзя.
— Все равно не уходит. Сидит и сидит.
Татьяна вздохнула. Теперь ей так трудно ублажать посетителей. Порой кажется, что люди все знают о ней. Может, и Женя, если не знает, то... догадывается.
— Как он выглядит? — спросила, чтобы немного оттянуть время.
— Молодой человек,— пожала плечами нянечка.— Ну, совсем молодой.
Кто-либо из друзей Васи? А если Эраст? Если приехал его друг Эраст? Тот даже в лицо знает, подходил там, в Новороссийске.
Первое, что он скажет: вы?! Вы ее лечите? Да как вы посмели?!
А потом... И в больнице, и Сосницкий... Надо будет отсюда уйти, совсем уехать из города.
Пусть так... Хоть какое-то наказание для нее. А для Елены? Ее Татьяна не имеет права, не может оставить. Сколько бы ни болела — не оставит. Если все это сказать ему, объяснить... Поймет ли, попсрнт? Поверит ли, что вовсе не из-за страха перед неизбежным скандалом, уходом из больницы... Нет, не поверит после всего случившегося, не захочет поверить.
Но она должна пойти — обязана.
Медленно спускалась по лестнице. На секунду у дверей остановилась.
Нет, это был не Эраст. Кроме молодого человека в голубой рубашке и бумажных брюках, в вестибюле стояла женщина с мальчиком.
Она первая обратилась, протягивая Татьяне целлофановый кулек с персиками.
— Пожалуйста, передайте Ярошенко. Пусть скорее поправляется, а то соисем осиротел без нее детский садик.
— Ну, мама! Ты же совсем не так сказала,— укоризненно проговорил малыш, пытаясь носком сандалии придавить шляпку гвоздя, едва заметную под линолеумом.
— Тогда скажи, Гена, сам!
Он посопел, поморгал ресницами и, не поднимая от по-,. ла глаз, проговорил:
— Это зайцы. Для Леныванны зайцы принесли. Лена-ванна знает, какие зайцы. Наши знакомые зайцы.— Гена шумно выдохнул воздух, словно выполнил какую-то очень тяжелую работу, и, схватив мать за руку, потащил к двери.
— И вы к больной Ярошенко? — спросила Татьяна, обращаясь к молодому человеку, который при ее появлении вскочил со скамьи.
— Прошу вас. Ну, пожалуйста, пропустите на несколько минут.— Он покраснел, глядя в глаза Татьяне.
Она отвела взгляд, негромко спросила:
— Вы кто? Друг ее... покойного сына?
— Нет. Я его и не знал. Мне сказали... Такое у нее горе. Нельзя мне ее не навестить.
— Вам ведь уже объяснили...— мягко ответила Татьяна.
Он не дал договорить:
— Хоть ненадолго. Моя фамилия Филиппов. Сергей Филиппов. Я должен увидеть Елену Ивановну, поблагодарить. Только сегодня узнал, что она больна, и сразу — сюда.
— К ней нельзя.
Татьяна собралась уйти. Но он осторожно взял ее за локоть.
— Поймите, доктор, когда у нас было горе, она пришла. Пришла, как родной человек. Такое невозможно забыть! Я ничего... я говорить не буду, если нельзя.Я только отдам ей цветы. Этот букетик гвоздик.— Он не выпускал ее руки, смущенно и требовательно смотрел на Татьяну.
Она молчала.
Филиппов просил, настаивал.
— Елена Ивановна вас даже не узнает, можете ли вы это понять?! — со вздохом проговорила Татьяна.
— Пусть не узнает. Но я ее увижу. На две минуты пропустите. Только увижу, скажу «спасибо» и уйду. И дома сказали... Ну, разрешите же, доктор! Разве ей станет хуже оттого, что я на две минуты зайду?!
Филиппов прижимал к груди широкие ладони, словно этот жест мог как-то убедить Татьяну.
— Пойдемте,— сдалась она.
— Елена Ивановна ведь скоро поправится?
— Не знаю...
В коридоре остановились.
— Только не следует потом рассказывать, в каком состоянии вы нашли Елену Ивановну.
— Надо ли предупреждать, — укоризненно произнес Филиппов.
Наступила долгая пауза.
Татьяна досадовала, что не смогла отказать этому назойливому Филиппову. Ведь раньше никого в палату не пускала. Приходили многие. Приносили цветы, фрукты,
шоколад, желали скорого выздоровления, спрашивали, все спрашивали, не могут ли чем-либо помочь. Даже Женя, которую Татьяна теперь хорошо знала, и та не просила свидания. Приносила каждый день кисели, бульоны, смотрела в глаза Татьяны, читая в них один и тот же ответ. Подошли к пятой палате.
— Входите. Но не больше двух минут,— напомнила Татьяна.
Филиппов остановился в дверях, пораженный тем, как изменилась Елена Ивановна. Потом сделал к ней несколько шагов, порывисто наклонился, схватил ее руки. Совсем забыв о цветах, которые собирался ей отдать, выпустил их, и гвоздики рассыпались на полу у постели больной.
— Что с вами, милая Елена Ивановна... — глухо проговорил он, не выпуская ее рук и заглядывая в глаза.
Она медленно подняла голову, и вдруг судорога исказила ее лицо. Притянув к себе голову того, который так напоминал ей сына, заплакала. Заплакала беззвучно, безутешно.
Татьяна стояла потрясенная. Не смела поверить. Отчаяние, безысходное горе на лице, в глазах Елены Ивановны. Но ведь вместе со страданием к ней возвращается жизнь.
Неизведанное, незнакомое волнение сжало сердце Татьяны. И у нес на глаза на вернулись слезы. Быть может, это были первые слезы в ее жизни, вызванные не обидой, ожесточением, болью за себя, а слезы сострадания, радости за другого человека, избежавшего страшной опасности. Впервые она сначала подумала о Елене, потом о себе самой. О том, что ей как бы смягчили тяжкий приговор.
Филиппов что-то еще говорил. Татьяна не могла разобрать.
Он прижимал к щеке холодную ладонь Елены Ивановны, словно хотел согреть:
— Вы должны вернуться к нам. Разве вы не знаете, как вы всем нужны. И мне, и Генке, которого прислали зайцы,— негромко продолжал Филиппов. Внутреннее чутье подсказывало ему, ничего не понимавшему в нервных болезнях, единственно верные слова: — Вас все ждут. Дети ждут.
— Да, да... Что-то должна я сделать... —Елена Ивановна провела рукой по лбу, словно пытаясь припомнить, уловить ускользавшую мысль.
— Вернуться к детям.
— Вернуться... Мои дети... Взяла полотенце, вытерла лицо.
Татьяна жадно смотрела на Ярошенко, отмечая каждое сознательное движение, каждый взгляд, каждое произнесенное слово. Жизнь возвращается. К ней — жизнь, к Татьяне — облегчение.
Того, что сейчас произошло, даже самой себе не объяснишь. И невольно подумалось — кто бы с ней, Татьяной, вот так добивался свидания, кто молил бы, просил и не отступал, пока бы не пришел к ней, больной? Кто бы вот так, как Филиппов, плакал вместе с ней? Разве есть хоть один человек, чьей души она коснулась добротой; вызвав ответное чувство горячей признательности? Чувство, которое родилось у Сергея и у нее самой к чужой женщине.
Вероятно, так должно быть и так оно есть в жизни: частица добра непременно возвращается, словно отраженный свет, к тому, кто родился щедрым душой.

Часть вторая
И ОСТАЕТСЯ ДОБРОТА
ГЛАВА 29
Андрей, стараясь не шуметь, разогрел ужин, поел на кухне и, закурив, просмотрел газеты, которые Любаша никогда не забывала положить на стол.
Ветер ворвался в раскрытое окно, рассыпав по полу чуть тронутые желтизной тонкие овальные листья акации. Зашумели, застонали деревья. Целый день тучи висели над городом, прижимая к земле влажный воздух, но дождь так и не принес свежести.
Сегодняшний день показался Андрею долгим, тяжелым. Только погода здесь ни при чем. Не ладится, никак не ладится с этим станком. Ярослав из КБ вообще в цех переехал. По чертежам все должно сойтись, а вот что-то никак не вяжется. А тут еще иногда чья-нибудь сочув-
ствующая улыбочка или намек: из-за вас, из-за вашего станка ни тринадцатой, ни прогрессивки.
Уж сегодня-то ребята были так уверены. Особенно Ярослав. И директор почти весь день в цехе промаялся. Ему, пожалуй, больше всех не терпится. Актив на носу. Надо выступить: «Задачу выполнили! Коэффициент полезного действия — столько-то». Сенсация! А сенсации нет. План трещит.
Андрей встал, в одних носках пошел в комнату сестры прикрыть окно. Еще стекла побьет. Удивленно спросил:
— Не спишь?
Любаша сидела в кресле, натянув полы ситцевого халатика на голые ноги.
— Как видишь,— уныло сказала она и надавила кнопку торшера. Мягкий свет залил комнату. Но даже в этом свете лицо ее было бледным. Темные тени легли у глаз, потому казалось — ей не семнадцать, а все двадцать семь.
— Двойку схватила?
— В первые же дни учебного года? Иди спать, Андрейка,— сказала спокойно Любаша.
Но его этот тон не обманул. Даже постель себе не приготовила,.не сложила учебников.
— Давай выкладывай неприятности,— сказал, усаживаясь на диван.— Обещаю не ругать.
Любаша отвела взгляд, губы ее дрогнули.
— Ты со мной, как с маленькой. Ничего не случилось. Просто хотела посидеть, подумать.— И нахмурилась.
Андрей пожал плечами.
— Влюбилась, что ли? Точно, влюбилась.
— Это я влюбилась? В кого, если не секрет?
— В кого? Да все в этого — лупоглазого Алика. Думаешь, не видел, как вы, девчонки, к нему льнете.
— Уж во всяком случае не я!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51