.
Мальчика тормошили, упрашивали, чтоб еще сказал «мама». Он заливался радостным смехом и не хотел ничего говорить. И только когда Татьяна отдала его нянечке, а сама хотела выйти, закричал:
— Мама! — И она тут же снова взяла его на руки: пусть закрепляется рефлекс. Так это называется по-научному. А для сердца — маленькое брошенное существо инстинктивно ищет себе опору в жизни, чуждаясь в любви, в материнском тепле.
Когда Мария Степановна увела Сашу, Татьяна раскрыла пухлую папку — историю болезни Юрика Ковшова и стала, в который раз, внимательно читать. Почти наизусть знала каждое заключение, каждый анализ и все же искала, искала, а вдруг хоть какая-нибудь зацепка. Будто шла на ощупь, вслепую.
Ей не мешало то, что у своего стола Виталий Викторович, выпускник мединститута, обстоятельно (он все делал обстоятельно) консультировал мать уже выписанной из клиники девочки. Курчавая борода и усы придавали ему большую солидность, и эту свою солидность он как бы подчеркивал повторением того, что считал главным:
— Побольше положительных эмоций. Никаких волнений. Волнения исключить. Ребенок должен находиться
в спокойной обстановке. Побольше воздуха, фруктов. Хорошо бы иметь в доме собачонку.
Зинаида Федоровна, лечащий врач четвертой палаты, «наговаривала» на диктофон соображения Татьяны по поводу болезни Алеши Попова. Голос ее звучал монотонно, и только самое важное акцентировала.
Удобная, очень удобная вещь — магнитофонная лента. Всю историю болезни, когда нужно, прослушаешь. Попадет в клинику кто-либо из хроников — а в картотеке лента, и не надо разбираться в записях, где порой мучаешься полчаса, пока прочтешь какое-нибудь слово. Может, со временем будет умная машина, которая «запомнит» все эти анамнезы.
К концу дня Татьяна позвонила в научную библиотеку мединститута и, узнав, что из Москвы получены интересующие ее журналы, после работы поехала за ними.
Потом сидела над статьями по журналу Корсакова, полученными из Москвы, Сибири, Риги, сидела, пока голова окончательно не отяжелела и, добравшись до постели, уснула тяжёлым беспокойным сном. Все, что пережила днем, все, о чем думала, мучило ее и ночью. Потом склонился над ней кок Дзюба и крепко, словно клещами, сжал ей плечо своими огромными ручищами.
Проснулась от боли в плече и в области сердца — лежала неудобно. И Дзюба, о котором никогда не вспоминала, вдруг приснился. Но приснился, потому что... потому что медлит она, теряет драгоценное время. Ничего не поделаешь. Надо наконец принять решение готовить Юрика к операции.
Она выпила кофе и села к столу, пододвинув незаконченную статью — один из разделов диссертации.
Порой кажется — рано, слишком рано села она за эту работу. Но получилось как-то непредвиденно. Записывала наблюдения, строила предположения. Одни подтвердились, от других приходилось отказываться.
Все это так и оставалось бы в ящике письменного стола, если б она не стала однажды листать свою тетрадку в присутствии профессора Сосницкого, приезжавшего тогда с инспекцией. Опять Сосницкого, который почему-то всегда появляется в самые решительные минуты.
Ту первую статью он порекомендовал написать и в журнал отправил со своим заключением. С нее-то все и началось. Пришлось засесть за более фундаментальную работу.
— К вам можно? — послышалось из коридора.
— Можно, можно.
— Дверь-то вы вообще не закрываете? — спросил Андрей, заглядывая в комнату. — Забыла. Опять забыла закрыть. Входите, входите.
— Вот прокладки принес,— Андрей сделал два коротких быстрых шага. В одной руке действительно держал чемоданчик с инструментом, в другой — смеситель для ванной.— Значит, начнем чисто технический разговор.
— А вы уверены, что я подготовлена к такому разговору? — улыбнувшись, спросила Татьяна.
— Уверен в обратном. Так вот, этот сложный агрегат4— последнее слово техники
— Есть у меня такой- в ванной!
— Но разница в том, что резьба на вашем сорвана, прокладки износились. И весь второй этаж по-прежнему под угрозой стихийного бедствия.
— А я-то вообразила: вот она, забота о бедной одинокой женщине. Но... но все равно спасибо, уже серьезно проговорила Татьяна.— Только зачем же вы в выходной день находите себе дело?
— Как говорится: для нашего Федота не страшна работа.
Татьяна подумала: только у очень крепких, здоровых людей могут быть такие удивительно ровные белые зубы, такая гладкая, смуглая кожа с темным румянцем на высоких скулах. И вообще, лицо этого человека какое-то очень своеобразное: черные узкие глаза и брови узкие, подвижные, быстрый взгляд, быстрая реакция. И кажутся случайными в его руках гаечный ключ, прокладки. Ему бы мчаться, пригнувшись к гриве скакуна, по бескрайней полынной степи, в казачьей лаве в атаку на Екатеринодар.
— Положите, наконец, эти ваши орудия производства! Давайте выпьем чаю,— сказала Татьяна.
— Если можно — кофе.
— Ладно, приготовлю кофе.
Андрей вошел в ванную комнату, аккуратно передвинул сушившуюся там ночную сорочку и, когда Татьяна стала торопливо сдергивать со шнурка остальное мокрое белье, сказал, что оно не помешает. Как будто дело было только в том— помешает, не помешает.
Неужели в воскресный день его привела сюда лишь забота о неисправностях в ванной? Конечно, нет. Тогда что же?
Пришел — и очень хорошо, что пришел. А то ведь ничего в этом ЖЭКе не допросишься. Там только внимательно выслушают и запишут.
— Доктор, мне нужна ваша помощь,— крикнул из ванной Андрей.
— Медицинская или техническая? — с серьезным видом спросила Татьяна.
— Техническая. Поверните вентиль. Да не так! По часовой стрелке!
— Не могу. Андрей рассмеялся.
— Держите ключ.— Он, запросто взяв Татьяну за плечи, повернул так, чтобы не заслоняла свет, будто она и впрямь была его помощником.— Кстати, как вас зовут?
— Татьяна.
— А по отчеству?
— Какое может быть отчество у подсобника? Просто Татьяна.
— А меня Андрей. Андрей Тищенко. — Ой, кофе сбежит.
— Идите, сам тут управлюсь.
Андрей. держался так просто и непринужденно, что, когда, закончив работу, стал мыть руки, Татьяна скороговоркой бросила:
— Кстати, товарищ добрый, у меня форточка не открывается. Дверь не закрывается. Зима идет. И вообще...
— Какая дверь?—Андрей, вытирая руки, вышел из ванной.
Ей стало неловко. Совершенно незнакомый человек... Пробормотала:
— Извините, это я так, к слову.
— Ничего, при современном состоянии техники эта задача решается просто,— сказал Андрей, доставая из чемоданчика стамеску.
Форточку он тоже привел в порядок и, закурив, сел к столику.
— А знаете, Татьяна, я ведь пришел к вам за советом.— Андрей озабоченно нахмурился, и Татьяна подумала, что он гораздо старше, чем ей показалось.
— Слушаю,—сказала Татьяна. Значит, верно, смеситель всего лишь предлог.
— Есть вещи, о которых невозможно говорить с совершенно чужими людьми, скажем, в поликлинике. Да еще как подумаю, что сказанное где-то запишут—не могу. Это касается моей семьи, моей сестренки. Вот послушайте ее рассуждения.— И Андрей во всех подробностях передал «странный разговор», произошедший между ним и Любашей.
Татьяна молчала. Вероятно, тревожила Андрея не только эта беседа, не только то, что девочка сильно похудела, изменилась. Что-то было еще, о чем он умолчал. Сидел, курил одну сигарету за другой и все не решался сказать о том, чем вызваны все его тревоги, опасения.
— Можете не сомневаться, никто о нашем разговоре знать не будет,— пришла ему на помощь Татьяна.
— Я не сомневаюсь. Просто не могу так сразу,— Андрей выпрямился, смял сигарету.— Может, моя мать не понимала, что не должна иметь ребенка. А может, и знала и решилась, считая, что вернулась к жизни, что все прошло, и хотела прошлое забыть. Я говорю так сбивчиво, непоследовательно...
— Ничего, продолжайте.
— Мама во время войны была угнана в Австрию. Отец разыскал сначала ее, потом меня. Не скоро. Она к тому времени уже поправилась. О ее болезни узнал я много лет спустя. Когда Любаше исполнилось четыре года, отец погиб в автомобильной катастрофе. Вот маму и забрали опять в больницу. Там и сказали мне, чем она болела после концлагеря.
— Сестра знает?
— Нет.
Снова долгое молчание. Он мог и не продолжать, потому что Татьяне было хорошо известно, какие психические расстройства бывали у бывших узников концлагерей.
— Однажды слышал, как отец утешал ее, плачущую: «Успокойся, ты здорова, пойми, здорова, и ребенок родится здоровым». Я до сих пор не могу забыть, как она плакала. Потом все припомнилось. Вот и боюсь, всегда боюсь за Любашу. Читал о наследственности.
— Вовсе не обязательно,— твердо сказала Татьяна.— Вовсе не обязательно. Но хорошо, что вы пришли, я поговорю с сестрой.
Андрей резко выбросил руку вперед, словно что-то от себя отстраняя.
— Нет, нет! Не делайте этого!
— Успокойтесь! Я просто познакомлюсь с Любашей и незаметно понаблюдаю,— сказала Татьяна,
Приходят к ней домой люди узнать ее мнение. Не в клинику, а домой. Наверное, это хорошо. А может, пришли потому, что к знакомому врачу как-то легче обратиться, а не потому, что знакомый этот хороший специалист.
— Мне кажется, я слишком резко оборвал Любашу, когда она заговорила об этом своем перемещении в пространстве. Замкнется — тогда вообще ничего не добьешься. Как знать, что у нее в голове, что собирается делать.
Татьяна допила кофе, поставила чашечку на стол. Ей уже приблизительно ясна была вся картина. Конечно, нужно посмотреть девушку. Но, вероятно, ничего серьезного. Возраст, какие-либо «сердечные» дела.
— После этого разговора ни минуты не чувствую себя спокойным.
— Понятно,— кивнула Татьяна.— Но ей о врачах, о болезни ни слова.
— А как же вы ее понаблюдаете?
— Если вы придумали смеситель для того, чтобы проконсультироваться, я тоже сумею что-либо придумать.
— Обиделись?
— Разве я произвожу впечатление ограниченного человека? Кстати, попадались вам на глаза эти огромные афиши — чехословацкий аттракцион?
— Драконы, карусели, горки? — удивленно спросил Андрей.
— И машины. Сделала на днях крюк, прошла через парк. Эти маленькие машины носятся, толкаются. И взрослые тоже не прочь покататься.
Он настороженно взглянул на Татьяну. Как понимать ее слова? Приглашение? Только вчера Зина Королева, их технолог, тоже о парке говорила, потом о коллективном посещении театра. А ему сейчас не до театра, не до парков. Не до «коллективных посещений», будь то Зина или Татьяна. И все же он, усмехнувшись, спросил:
— И вам захотелось покататься?
— При чем тут я?! О вашей сестре разговор. Вот ей побывать в парке и покататься совершенно необходимо. Идти туда вы должны не так, словно у вас аркан на шее, а...
— ...торжественно? —подсказал повеселевший Андрей,
— Именно. Празднично. И вообще, устраивайте дома побольше маленьких праздников.
— Но я очень занят.
— Рецепт прописан, и потрудитесь выполнить указания врача.
— А как быть с Бредбери и Лемом?
— Их беру на себя. Являюсь к вам. Ведь от денег за смеситель вы отказались.
— Категорически.
— Отлично. Явлюсь, скажем, с выражением благодарности.
Андрей налил себе еще кофе и, сделав небольшой глоток, сказал:
— Только попозже, чтобы и меня застали.
— Разве вы не работаете, как все, до определенного часа?
— А вы?
— Ну, я — врач.
— Мне кажется — дело не в специальности.
— В чем же?
— В характере, если хотите. В интересе к работе.
— У вас интересная работа?
— Да, очень,— сдержанно ответил.
Татьяна почувствовала, будто ее вежливый вопрос вызвал если не обиду, то во всяком случае некоторую досаду. И удивилась: почему? Какие в этой области особые переживания могут быть у рабочего человека: сделана деталь, выдержал размеры, сдал. Она снова, но уже осторожней, спросила:
— Ведь вы на заводе работаете?
— Да.— И добавил, как бы для того, чтобы исключить новые вопросы на эту тему:— В цехе.
Он действительно не хочет говорить о себе, о своих занятиях, словно это, касающееся лично его, было чем-то очень сокровенным, к чему Татьяне, человеку, по существу, чужому, доступа нет.
Это было тем более странно, что, пока она работала в больнице моряков, а потом в поликлинике, ей немало приходилось слышать сетований то на однообразие работы, то на сверхурочные и занятые выходные дни. И убеждалась: у людей наступало переутомление. Начальство объясняло переутомление: атомный век. Стресс. График движения судов...
Как бы оправдываясь за свой вопрос, Татьяна сказала об этом Андрею.
— По-моему, порой причина стресса — просто суета, бестолковщина, неумение организовать и нежелание думать! — Снова изменилось лицо Андрея, углубились рез-. кие складки, сбегавшие от резко очерченных крыльев носа к губам.
— Не понимаю,— проговорила Татьяна, смущенная тем, что Андрей одной безапелляционной фразой все прояснил.
— Посудите сами, во все времена ученые, музыканты, изобретатели работали с предельной нагрузкой. Верно?
— Ну конечно.
— Человек перешел от сохи к трактору, от прялки к машине, электричеству. Появилось радио. Дополнительная информация. И не было стресса. Сейчас научно-техническая революция. В технике она есть, а вот в сознании некоторых товарищей? Какая революция произошла в сознании вашего досточтимого директора? Там Вера, жена нашего Осадчего, работает. Знаю. И что директор из рабочих, тоже знаю. Но сейчас не это главное. И вообще это... не профессия. Да и рабочий рабочему рознь. Вот ваш Петрович из ЖЭКа, рвач и жулик, вроде бы тоже рабочий. Но в наши дни кто его примет всерьез? Вот и ваш директор не хочет понять или не может, что в некоторых цехах техника времен пятидесятых годов. А запросы, требования сегодняшние. Ну и едет на энтузиазме, на самоотверженности. На том, что люди изо всех сил стараются поддержать честь завода. Некоторые— чтоб побольше заработать. Отсюда сверхурочные, переутомление, а под это, вместе взятое, подводят «ученое», солидное определение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51