Воспользуются благоприятной ситуацией и слопают!
Вспыхнул свет, а Татьяна, сидя на палубе, возле двери, продолжала плакать. Но это уже были слезы радости, слезы избавления от ужаса. Гибель судна и ее каюта, заполненная водой,— весь этот кошмар, парализовавший сознание, так не вязался с компотом, который «слопают».
Поднимаясь с палубы, Татьяна ухватилась за дверную ручку — дверь широко распахнулась. Вовсе ее не заклинило, просто надо было дернуть в другую сторону.
С трудом дотащилась до кресла. Тошнота, по-видимому, от пережитого волнения, прошла. Но нее еще дрожали руки, ноги, и тело стало какое-то вялое, бескостное.
Надо выйти в кладовую, на камбуз. Оттого, что доктору плохо, у матросов не пропадет аппетит. Придерживаясь за стол, Татьяна поднялась.
— Доктор! Доктор! Татьяна Константиновна!
Она отворила дверь и сразу поняла - беда случилась с коком Дзюбой. Он шел по коридору как-то боком, охраняя от толчков о. переборки красную, вздувшуюся, видимо, ошпаренную левую руку.
Маринка, бледная, бежала впереди. Увидев Татьяну, она торопливо, сбивчиво заговорила:
— Надо в лазарет. Возьмите ключи! Татьяна открыла дверь.
— Вот ножницы, разрежь рукав,— сказала Маринке, усадив Дзюбу на койку.
— Как меня угораздило с тем бисопым бортом? — сквозь зубы бормотал кок, глядя на спою изувеченную руку.
— Сейчас снимем боль.— Татьяна подошла, к шкафчику. Накануне она поставила на вторую полку мазь от ожогов.— Все будет в порядке,— говорила она, осторожно накладывая жировую повязку на багровую воспаленную кожу.— Тут спермацет — китовый жир, новокаин, дезинфицирующие препараты.
Дзюба спокойно наблюдал за каждым ее движением, словно не ему, а кому-то другому оказывали медицинскую помощь, и только под скулой непрерывно дрожал мускул.
Маринка стояла рядом и негромко вздыхала.
— Ты иди, иди, дочка,— сказал ей Дзюба,— сейчас вахта поднимется ужинать.
Но Маринка словно не слышала.
— На полке индивидуальный пакет,— сказала ей Татьяна.— Нитку, нитку потяни. Не слишком туго бинтую? — спросила она Дзюбу.
— В самый раз. От хай йому грець! — воскликнул кок, и круглое лицо его выразило глубокое огорчение.— Беги, дочка, на камбуз. Котлеты высохнут. Плиты я выключил, так ведь еще горячие.
Маринка кивнула.
— Сдвинь вбок и больше ничего там не трогай! — крикнул ей вдогонку Дзюба и, обращаясь к Татьяне, попросил: — Уж вы мне ту руку покрепче подвяжите, чтобы работать не мешала.
— Какая работа?! Вам нужен покой. Идите ложитесь! ,— Нема часу вылеживаться. Хлопцев кто — дядя накормит?
— Вам надо лечь!
Дзюба искоса взглянул на доктора, но промолчал. Спорить считал делом бесполезным. К тому же, если он уляжется, боль вовсе не утихнет.
Татьяна еще не закончила бинтовать руку Дзюбы, как распахнулась дверь и в лазарет втащили Любезнова. Копна черных волос была мокра, вода стекала с них на лицо, на густые бачки, на мокрую куртку.
Оставив товарища на попечение доктора, матросы поспешили на палубу.
— Посмотрите, что там с моей ногой! — возбужденно проговорил Любезнов.
— Вам очень больно? — Татьяна попыталась стащить с матроса сапог.
— Больно — не больно, мне надо знать, как там нога. Кровь, что ли, в сапоге?
Дзюба вытащил из-за пояса кухонный нож и одним взмахом распорол голенище.
— Хорошенькое дело: нога покалечена, сапог изуродован! — ворчал Любезнов.
Ушиб голени был сильный.
— Сорвались ящики — крепление не выдержало,— рассказывал он, оглядывая свою ногу.
Видимо, совсем успокоился, убедившись, что в сапоге не кровь, а вода.
— Все в порядке,—удовлетворенно произнес Дзюба, наблюдавший за тем, как Татьяна осматривает больного.
— Что значит — в порядке?! Кость переломана. Точно! — воскликнул без особой тревоги Любезнов.
— И кость, вероятно, цела,— проговорила Татьяна,
— Как это вы без рентгена узнали?
— Пусть станет на пятку,— посоветовал Дзюба.
— Ну-ка, Любезнов, попробуйте встать,— Татьяна помогла ему подняться.
Лицо матроса побелело.
— Вот трещина не исключена,— сказала Татьяна.
— Так лечите меня. Только активно лечите! Татьяна ответила: лечение сейчас одно — холодом. На ушибленное место надо положить лед. И сразу же сделать укол.
— Нет. С уколом ничего не выйдет. На укол я не согласен.
— Пойду, а то Маринка на камбузе одна,— проговорил Дзюба, видя, что ничего страшного с Любезновым не произошло, кроме того, его раздражало бормотание матроса.—Лед я с Маринкой пришлю,
— А лубки наложить вы тоже не хотите? — невольно улыбнулась Татьяна.— Нога будет в полном покое.
— Лубки? С удовольствием!
Татьяна достала все необходимое. Только во время сильных толчков она вспоминала о шторме, на секунду замирала, но сначала рядом был Дэюба, теперь вот надо успокоить Любезнова: некогда бояться.
— А в лубках нога не онемеет? — спросил обеспоко-енно Любезнов. И как же ни тогда положите холод?
— Ушибленное место оставлю открытым, забинтую выше и ниже. А вообще, врач ноте не должен сообщать больному, какие меры он принимает.
— Смотря какому больному. Я пациент медицински подкованный.
Дверь лазарета растворилась, показался мокрый берет матроса Еременко.
— Как там нога? На месте? — весело спросил и подмигнул приятелю.
— На месте,— сказала Татьяна.
— Тогда давай, Толик, кончай сачковать! На палубе делов и делов! — все так же весело объявил Еременко, словно приглашал Любезнова на интересную прогулку.
— Вы слышите, доктор?! Это же бездушная амеба! Какой я сачок?
— Ему нельзя двигаться,— подтвердила Татьяна,— Лежите, Любезнов, я сейчас вернусь.
Она опять почувствовала тошноту, головокружение. Хоть на несколько минут в свою каюту. Заперла дверь иа крючок. Одну минуту, еще хоть одну минуту полежать, пока пройдет это скверное состояние. Только бы там, на палубе, не случилось новой беды.
А теперь надо встать. Непременно встать и пойти к Любезнову — но нет сил подняться. Спазмы в желудке, в груди. Когда же кончится этот ужас?! А если штормить будет еще несколько дней? Что тогда?
Пересилив себя, поднялась. Кто-то осторожно постучал. Татьяна откинула крючок и очутилась лицом к лицу с Виктором. Балансируя, он держал в одной руке тарелку с котлетами, в другой — большой апельсин.
— Татьяна Константиновна, извините. Я знаю, у вас там люди. Но вы не ужинали.
— Не хочу ничего есть,— сказала Татьяна и села в кресло, радуясь тому, что еще несколько минут побудет возле спасительной койки.
— А я не уйду, пока не поедите,— твердо произнес Виктор.— Когда качка, надо есть. Вам лучше станет.
— Почему вы решили, что мне плохо? — Она хотела спросить весело, непринужденно. Но голос звучал довольно жалко и фальшиво.
Виктор поставил тарелку на стол, мягко ответил:
— Ну кому в шторм хорошо? А вы — женщина.— Он положил котлету на ломтик хлеба.
— Нет, нет!
— Знаете, как уговаривают детишек? За папу, за маму, за дядю Витю.
Теперь он был старше, сильнее. Татьяна заставила себя жевать безвкусную, горьковатую котлету.
Никто никогда не уговаривал ее поесть, не заботился о ней. Вероятно, про компот Виктор сказал для нее. Не мог бросить наушников, уйти от передатчика, вот и сказал, чтобы подбодрить. А вырвал минутку и прибежал с этой тарелкой. Смешной, милый Витя!
Вспомнил ли Николай Степанович хоть раз о ней? Нет, наверное. До нее ли в такой шторм?!
Виктор стоял у раскрытых дверей,
— Утихает шторм. Скоро все будет в норме,— негромко говорил он, очищая апельсин.— На палубе полный
порядок. Все закрепили. И прогноз я принял отличный. Выскочим мы скоро из этой свистопляски.
Татьяна подозревала, что насчет шторма Виктор сочиняет, но была благодарна ему за эту ложь, за участие.
— Мне надо идти, Виктор Дмитриевич. В лазарете ждут.
Татьяна действительно чувствовала себя гораздо лучше — то ли от котлет, то ли от успокаивающих слов Виктора.
— Вот еще витамины.— Он протянул ей разделенный на дольки апельсин.— Люди домой апельсины возят, а мама мне их с собой в рейс дает.
От кисловатой дольки тошнота совсем прошла.
— У вас очень заботливая мама,— сказала Татьяна, чтобы сделать ему приятное.
— А разве мамы бывают не заботливые?
— Бывают. Иногда бывают,— Татьяна невесело усмехнулась.
— Моя уже старенькая. Я самый младший в семье. Татьяна поднялась.
— Спасибо вам за внимание, Виктор Дмитриевич.
В лазарете похрапывал Любезнов. Пузырь со льдом съехал на палубу. Татьяна подняла его, положила матросу на ногу. Выйти бы наверх, посмотреть, что там. Но, вспомнив, как наваливаются пенистые горы, Татьяна решила не ходить. Опершись локтями на стол, она опустила голову на ладонь и закрыла глаза.
Так может сидеть сколько угодно. В лазарете, на койке—больной. Попозже пойдет проведает Дзюбу. Ожог тяжелый, обязательно поднимется температура. Но хуже всего, что через день-два они опять подойдут к экватору и начнется жара. А жара Дзюбе противопоказана. Разве только запереть его в каюте, где есть кондишен, чтобы избежать серьезных осложнений. Хорошо, что прихватила с собой справочники. Как лечить ожоги, она знает, а вот практически сталкиваться с этим не приходилось. Хоть бы все прошло благополучно и улегся бы ветер.
И тут ей вспомнились рассказы врача китобойной флотилии. Вот кто знает, что такое шторм! Она там, в спокойном светлом вестибюле здравотдела, беззаботно смеялась, когда коллега рассказывал об операции аппендицита. Двое матросов держали самого доктора, пока он со скальпелем в руке колдовал над привязанным к столу больным. А потом ударом волны так швырнуло,
что доктор головой ударился о дверь и вылетел в коридор.
Она смеялась и не совсем верила, что такое могло произойти. Уходя в рейс, почему-то была уверена, что несчастных случаев на «Иртыше» не будет. Первый рейс закончился так благополучно. Какая беспечность. Непростительная беспечность. А если бы Любезнов повредил не ногу, а удар пришелся бы в грудь, в живот, что сделала бы она, невропатолог, если бы необходима была
операция?
Только бы этот рейс окончился хорошо. Только бы добраться до дома!
— Дайте мне пить,— жалобно произнес Любезнов.— Что это? Вода? Зачем мне вода? Нужно что-либо утоляющее боль, крепкое, для восстановления сил.
Взгляд врача был достаточно красноречив,-и Любезнов приподнялся на локте, ожидая, что Татьяна будет его поить. Но та поставила перед ним стакан и вернулась
на свое место.
Утром пусть отправляется в свою каюту. Похоже, что этот парень собирается извлечь из своей болезни какие-то блага.
— Со мной произошла производственная травма,— не притрагиваясь к воде, произнес в раздумье Любезнов.
Так и есть. Татьяна рассеянно кивнула. Она его не слушала потому, что думала в эту минуту: на мостике, в машине, на палубе — матросы, механики, мотористы, Марина, Дзюба. И только она была как бы отключена от всех, занята лишь своей морской болезнью, вот и позволила страху овладеть собой. Наверное, когда Любезнов бегал по воде, работал с риском для жизни, не думал об опасности. Но вот понадобилась ее помощь, и она стала такой, как все, и страх пропал.
Любезнов шумно вздохнул и пятерней расчесал свою роскошную шевелюру.
Татьяна улыбнулась. Увидев его на Дерибасовской, патлатого,, в голубых штанах, иные нравственные товарищи скажут, что у этого только рестораны и девочки
на уме.
Как им возразить, что этот пестрый мальчик, рискуя каждую минуту оказаться за бортом, вовсе не считал себя героем, а просто делал, как все, свое нелегкое морское дело.
— Какая боль! — Откинув голову на подушку, Любезнов молящим взглядом уставился на Татьяну.
Она подошла, положила руку ему на лоб. Температуры нет. Цвет лица нормальный. С чего бы это ему стало хуже? Что могло случиться с его ушибленной ногой? Внутреннее кровотечение из поврежденной артерии или вены? Приподняла пузырь со льдом,— небольшая ссадина. Еще раз ощупала голень и... почувствовала ладонь Любезнова у себя на локте.
— Ты что, с ума сошел?! — возмутилась она.— Ну-ка, вставай! И марш в каюту, если не умеешь себя вести!
— А нога? Как я на поломанную ногу стану? — попробовал возразить Любезнов.
— Прыгай на одной и держись за переборки. Палку возьми.
— Я нечаянно. Лучше я здесь полежу. Других больных у вас нет.
Некоторое время он лежал спокойно. Но видя, что Татьяна уже не выгоняет его в каюту, снова вздохнул:
— А вы не боитесь, что я простужусь? Дали бы глоток спирту, а то весь я вымок.
— Все вымокли. И всем спирта не хватит. Лежите тихо или...
— Все, все. Уже лежу тихо. А освобождение от вахты вы мне дадите? — Он твердо решил хоть как-то использовать свое положение.
— Хорошо.
Шторм не утихал. Казалось, что к ночи он даже усилился, Татьяна, опустив голову на руки, дремала. Вдруг что-то передали по радио. До ее сознании дошли лишь
слова: аварийная партия. Вздрогнула, подняла голову. Любезнов натягивал носок на больную ногу.
— Да вы что?! — воскликнула Татьяна.
— Аврал!
— Пробоина? — в страхе спросила Татьяна.
— Какая там пробоина?! Наверное, опять что-нибудь разбило или оторвало.
— Но ведь у вас сильнейший ушиб!
— Так ведь аврал! — Любезнов выскочил из лазарета.
Татьяна растерянно смотрела на пустую койку. Правду ли он сказал? Мало ли коралловых рифов в Индийском океане? Уж лучше подняться по внутреннему трапу на шлюпочную палубу, куда не достигает зыбь, чем сидеть здесь, замирая при каждом ударе волны.
Держась за переборки, вышла из лазарета. За бортом ревел океан. Волны крутой мрачной стеной вставали перед носом корабля, нависали белыми рваными гривами и с грохотом опрокидывались, ударяя в палубные механизмы. Вода не успевала уходить и при каждом крене с ревом перекатывалась от борта к, борту. Казалось, полузатопленное судно вот-вот скроется под водой, не выдержит напора океана.
Повреждено люковое закрытие — вода с минуты на минуту хлынет в трюм. Мокрую соленую пыль забивает в горло, в легкие. Когда вода отступает, видны у люков матросы, что-то там крепят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51