«Если подымусь после болезни (укатали сивку крутые горки) — дам еще несколько открытых уроков для учителей. Пишу Вам об этом — порадуемся вместе! Спасибо, большое человеческое спасибо Вам и Ванюше Осадчему».
Милый старик упорно делал то, что считал нужным. И только теперь, к концу жизни, доказал свою правоту. Не мог и не хотел понять его ограниченный, трусливый человек, который непонятно почему вершил судьбы таких, как Скороход.
Ведь это же элементарно: прогнать дурака и дать простор уму, убежденности. Но у дурака был диплом, были характеристики, в которые не вносят слов «развитой человек». Как будто интеллект выдается вместе с дипломом. Пусть Осадчий прочитает письмо. И Лидия Павловна, которая тоже немало сделала, чтобы учитель мог написать фразу: «Я счастлив!»
А от Васи ничего нет. Где он сейчас, ее Василек? Где? Скорей бы наступил завтрашний день! До работы, как обычно — на почту. Девочки в это время разбирают письма. Уже привыкли к тому, что она приходит. Прощаясь, Николай посоветовал: если уж так беспокоишься, обратись в милицию. Но она не в состоянии туда пойти. Унизительно для Васи, для нее.
Из чего только делают эти снотворные пилюли?! Где обещанный на этикетке сон? Ночь какая-то бесконечная. Пока еще рассветет, пока еще соберутся на почте девчата. Они такие разные, и серьезные, и хохотушки, и грубоватые, взвинченные, но все равно отзывчивые к чужой беде. Такими она их видит и всегда будет видеть такими, потому что не изгладятся из памяти девчонки, заводские девчонки, рядом с которыми работала и жила в большом, каком-то очень домашнем общежитии на Кировском.
Забирали у нее Василька, кормили, водили в садик. Мальчишка никому не мешал. Думала, придется бросить книги, снять где-то угол. Заработка на это, может, хватило бы. Но не отпустили девчонки, хоть и не полагалось
находиться в общежитии с ребенком. И стал он для них «наш Василек». Бывало, какая-нибудь раскричится: «Устроилась Лелька! Подбросит и бежит кто знает куда!» Знали куда — в институт. Вместе с ней волновались, когда приходило время экзаменов. Вместе с ней тревожились, когда мальчик болел. А она, так же, как сегодня Андрей, места себе не находила от страха за Васю. Это были страшные бессонные ночи у постели ребенка. Тяжелое воспаление легких. Растирала горячее, ослабевшее тельце сына, не отходила ни на минуту. Только одно думалось: выхожу, не отдам... И он выздоровел, ее мальчик.
И голодно было, и холодно, и не всегда хватало на покупку ботинок. Но она тогда не замечала ничего этого — рос мальчик.
И диплом она получила ради сына. Теперь его мать не простая девчонка с завода, а образованная женщина. И диплом был тогда лишним куском хлеба, книжками сыну, новым костюмом к началу учебного года.
Елена Ивановна уснула, но и во сне думала о сыне. Бежит, бежит взлохмаченный мальчонка по влажной лесной траве: «Мама, мама! Там столько грибов! Они на меня напали — эти лисички!» В темных волосенках сухие иглы сосен, серебристые паутинки. Раскраснелось худенькое личико и блестят глаза: «Мамена, смотри, какие ужасно синие цветы!» — «Это васильки».— «Почему васильки?! Это ведь я — Василек? Ты слышишь? Ты слышишь, мамена?! Это птицы. Слушай же!»
Она слушала сына и не слышала птиц. Солнце пробивалось сквозь свежую листву. Откуда-то издали веселое, лесное: «А-у-у!»
Она бежит на этот зов. И вдруг озеро. Ослепительно золотое посредине и темное по краям, с белыми пятнами кувшинок.
Елена Ивановна открыла глаза. Солнце! Всю комнату залило солнце, и снег на крыше соседнего дома вспыхивает красными, голубыми, даже зелеными огоньками.
Такое утро! Праздничное! Сегодня оно придет. Непременно придет письмо. Торопливо оделась. Как же она проспала?!
Звонок.
— Нет-нет, не соседка. Почтальон.
Ничто не существовало в мире, лишь белый, надписанный косым почерком конверт. Прижав к груди, с тру-
дом дошла до дивана, дрожащими руками распечатала. Строчки расплывались.
«Дорогая мама, пока все не наладилось, не хотел писать. Работаю, живу в общежитии, как когда-то давным-давно. У нас тумбочки и хороший гардероб, который из ольхи сварганили сами ребята. Работаю техником. Представь себе! Двое ребят — Женя и Владик— у меня в подчинении. Кажется, я немного освоился. Институт кое-что дал. И все же — мои подчиненные, закончившие лишь десятилетку, но работающие по третьему году, усердно натаскивали своего начальника».
Елена Ивановна счастливо улыбнулась.
«Насчет поесть у нас полный порядок. Борщи, горячие, жирные, привозят прямо на наш участок. В термосах. Мне выдали ватник, сапоги и шапку. Женька и Владик— мировые ребята. Работают безотказно, потому что нас ждут строители.
Напиши мне, мама. Я думаю, поступил правильно. Но ты напиши. А тебе я ничего не сказал, потому что незачем обсуждать то, что и так ясно. Тебя целую крепко. Твой сын Василий».
Без конца читала письмо, каждая строка имела свой особый смысл. Боялся «обсуждать» свое решение. Боялся ее слез, ее просьб. Не уверен был, что выстоит. И не ушел бы, не уехал — не оставь она их с Николаем наедине. Чем-то обидел Николай. И во всем письме ни слова о нем, только между строк — знать его не хочу!
Она как-то не замечала черствости, которая обнаружилась и для нее в последний приход мужа. Почувствовал Вася. Молодость не терпит компромиссов, прямолинейна в своих суждениях. Ей, матери, надо было раньше уловить растущую между ними неприязнь. Задуматься. Постараться объяснить сыну, в какие тяжелые годы рос Николай. Но... Но и у Васи было нелегкое детство. Нет, надо было сказать, что слишком рано тогда взрослели такие, как Коля, слишком рано приходила суровость. А он, сын, ответил бы: разве суровость исключает доброту, чуткость?
Да и не нужны теперь Васе эти объяснения и оправдания. И тогда не захотел бы слышать, потому что не пожелал больше встречаться е отчимом.
«Работаем дотемна... Нас ждут строители... И от нас кое-что зависит!» Сознает какую-то свою значимость. Пробует свои силы. Все верно, Василек. Все хорошо.
Недоучился, так еще наверстаешь. И пусть сейчас больше тревог, чем тогда, когда ты был рядом, но это уже совсем другие тревоги. Совсем другие!
ГЛАВА 13
— Может, этого и не следовало говорить, но вы в море человек новый, вот и пришлось дать вам, так сказать, дружеский совет.
— Благодарю и за совет, и за внимание. Но...
— Что «но»? — Капитан выжидающе смотрел на Татьяну.
Однако та не торопилась разъяснять свое «но». Думала, как лучше ответить: продолжать в том же духе, намекнуть на симпатию к Виктору или сказать, что этот человек ей совершенно безразличен? А безразличен, так и говорить не о чем. Исключается. Раз уж капитан завел столь щекотливый разговор, значит, она попала в цель. Ведь и волнение капитана вызвано отнюдь не беспокойством за моральный облик ее и'Виктора как членов экипажа. В самом деле, что тут страшного: молодой, неженатый парень ухаживает за такой же, свободной, женщиной. Ухаживает деликатно, ничего пошлого. Никогда не переступал порога ее каюты. Разве что заходит в лазарет, как все, да и то редко.
— Что ж это за «но»? — повторил свой вопрос Николай Степанович, ломая третью спичку и, наконец, закуривая.
На его левой щеке появилось белое пятно. Признак раздражения — профессионально отметила про себя Татьяна. Значит, нервничает дорогой товарищ. Очень хорошо.
Как бы в смущении, Татьяна поправила стянутые на затылке в тугой узел волосы, ответила:
— Что я могу поделать, если... если я ему нравлюсь.— Она снова умолкла, будто подыскивая нужные слова.— У него и в мыслях нет чего-либо легкомысленного. Он очень определенно...
— Жениться, что ли, собирается? Татьяна пожала плечами.
— Да ведь он совсем еще мальчишка!
— Какой же мальчишка? Начальник рации. Прекрасный специалист. Вы сами это говорите. Ему уже двадцать три года.
— Двадцать два,— поправил капитан и осекся, почувствовав, что слишком уж далеко зашел в своих «дружеских советах».
— Хорошо, пусть двадцать два,— смиренно согласилась Татьяна, словно находила этот разговор вполне естественным.
Николай Степанович медлил с ответом. Она едва заметно улыбнулась: лицо капитана словно каменное.
— Сколько людей, столько судеб, и ни одна не похожа на другую,— беспечно сказала она.— Что же касается Виктора, то я попрошу его вести себя в рейсе немного сдержанней.
Разговор был прерван появлением старшего механика, который с хмурым видом положил капитану на стол ведомость по саморемонту и недовольно пробурчал:
— А погодка, однако, посвежела.
Татьяна вышла из капитанского салона. За бортом вздувались синие бугры зыби. Резкий ветер по-разбойничьи посвистывал в оснастке корабля. Но ведь здесь, в южном полушарии, сейчас лето. Неужели же они не «проскочат»?! Шторм словно гонится за «Иртышом».
Когда утром заговорили о качке, кок Дзюба сказал, что их судно большое и никакой леший ему не страшен. Конечно, Индийский океан не всегда спокоен. На то он и океан. Но летом обойдется. Осенью и весной — вот когда жди неприятностей.
И Татьяна всячески успокаивала себя, припоминая рассуждения кока. Чтобы немножко отвлечься от тревожных мыслей, занялась своим лазаретом. Пожалуй, нигде не найдешь медицинского, кабинета, который только бы убирали и никогда им не пользовались. И медикаменты все налицо, за исключением тех, которые принимают при легкой простуде и насморке. Как ни странно, моряки простуживаются в жару, когда пересекают тропики. Прямо с палубы, разгоряченные, потные, бегут в помещение с кондиционированным воздухом, да еще включают на полную мощность вентиляторы. Воду им подавай только из холодильника. А потом прострелы, насморки. Сколько ни говори, сколько не объясняй, ничего не помогает. Как дети. Лишь капитан да Пал Палыч не злоупотребляют холодной водой и сквозняками. Хорошо, что наконец миновали тропики.
Сортируя лекарства, Татьяна не без гордости взглянула на «диплом», который получила при пересечении экватора. И ее «крестили» в соленой купели, и ее «черти» измазали мазутом... Все как положено.
Она еще за сутки знала от Виктора, какие ей уготованы «испытания». Зато Маринка, буфетчица, на которой было легкое платье, ни за что не хотела вылезать из купели, пока Татьяна не сбегала за простыней. Веселый обряд, ничего не скажешь!
Качнуло так, что Татьяна ухватилась за дверцу шкафа. Попадали, покатились по палубе склянки. Все побьется, если не запаковать. Неужели вот так все время и будет болтать? Мерзкое ощущение. Руки и ноги сделались ватными.
Проглотив две таблетки — пипольфен и аэрон, Татьяна поспешила на палубу. Все говорят, что свежий воздух помогает. Да и сама она отлично знает, как бороться с приступами тошноты.
Ветер уже не посвистывал, а ревел, с силой ударяя в мостик, трубу и мачты. Линия горизонта то вырывалась куда-то вверх, то падала под самый нос «Иртыша», и тогда огромный вал обрушивался на судно, захлестывал водой. «Иртыш», который с берега казался гигантом, теперь походил на игрушку.
Один из матросов, кажется, Любезном, пробегая мимо, что-то крикнул своему товарищу о крене. Ну да, вот он, крен! И не догадалась, что из-за крена так косо к палубе бежал Любезное.
Вдруг вспомнилось, для крена судна существует критическая точка, после которой... А все они?.. Неужели не боятся? Ведь и они знают, но почему-то спокойно занимаются своими делами — стягивают тросами брезенты на трюмах, крепят какие-то ящики, бочки, возятся с грузовыми кранами.
До чего же скверно! И какие глубокие вдохи не делай — только еще хуже становится. Особенно если смотришь, как мчится по палубе вода.
Невероятным усилием Татьяна подавила приступ тошноты. Не добраться к борту. Страшно отпустить тяжелую дверную скобу — тогда не удержаться на ногах. Перед глазами все плывет. Только бы в таком состоянии не увидел ее капитан. Достаточно она наслышалась в кают-компании разговоров, как кто-то где-то укачался. Рассказы эти вызывали лишь смех и ни тени сочувствия
к несчастному. Они считают морскую болезнь не болезнью, а чем-то унизительным, свойственным физически слабым и вообще неполноценным людям.
Замечание Виктора насчет адмирала Нельсона, страдавшего морской болезнью, только еще больше развеселило слушателей.
Вцепившись дрожащими руками в поручни, Татьяна неуверенно спустилась по трапу, боясь свалиться здесь же, в коридоре. Почти в бессознательном состоянии добралась до своей каюты и упала на койку. Все кружилось: потолок, палуба, по переборке то в одну, то в другую сторону ползал халат, беспрестанно напоминая о «критической точке».
Все сильней, все яростней удары волн. Судно дрожит, звенит крышка кувшина, что-то дребезжит у изголовья, что-то перекатывается под койкой. Кажется, не выдержит заглушка иллюминатора — кто же это у нее иллюминатор задраил? — хлынет в каюту черная вода, раздавит, задушит.
«Это последний, самый последний рейс! Только бы добраться до берега! Только бы благополучно добраться»,— сухими, бескровными губами шептала Татьяна. Никогда, ни за что она не пойдет в море. Даже пассажиркой.
Если что случится с «Иртышом», о ней и не вспомнят. Невыносимо лежать здесь одной.
Нет, это ей не кажется: корпус судна сотрясается все сильней, а вдруг еще минута, еще две и... Нет сил подняться, выйти на палубу. Нет сил удержаться за деревянную планку, ограждающую изголовье койки, когда резким креном беспомощное тело твое бросает о переборку.
И вдруг — треск. Оглушительный треск и тьма. Неужели «Иртыш» раскололся, океан раздавил судно?
— Спасите! Спасите! — Татьяна бросилась к двери, но она не открывалась. Заклинило!
Волны гнут, перекашивают даже металл.
— Откройте! — Не помня себя, Татьяна колотила кулаками в дверь. Но кто услышит за ревом океана? Все там, наверху. Там шлюпки. Они, те, кто на палубе, спасутся. А здесь... Татьяна зарыдала от жалости к себе, от невыносимого ужаса.
И вдруг — веселый голос Виктора:
— Сейчас включат аварийное, аккумуляторное. Через секунду будет свет и в жилых помещениях. Маринка, умоляю, прояви бдительность! Сбереги компот!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51