— Не за школьной скамьей морскую практику проходить.
И Каминский, и Михаил Александрович одновременно взглянули на своего молодого коллегу, и тот, по выражению их лиц, понял, что своим замечанием угодил одному и вызвал недовольство другого.
Михаил Александрович ответил тоном, каким, очевид-
но, привык говорить с подчиненными,— несколько покровительственно:
— Я, конечно, понимаю ваши альтруистические порывы, но... Согласитесь сами, существуют вполне реальные препятствия. Медкомиссия, например. В море со старым человеком может всякое случиться.
— Всякое может случиться и с молодым,— улыбнувшись мужу, мягко заметила Лина Петровна.— И не обязательно идти ему в тропики в продолжительный рейс.
— Хоть бы на месяц-другой,— просительно произнесла Томочка.— Даже на малое время в привычную обстановку попасть — в море.
— Подумаем, подумаем! Не обещаю, но подумаем! — сухо заключил Михаил Александрович. Он был недоволен: в семейном кругу, за шутками, вынуждают решать служебные дела.
— Пожалуй, нам пора,— оттопырив нижнюю губу, пробубнил Каминский и поднялся, давая понять, что не так уж сложен вопрос, по которому обратился, и изображать из себя большого начальника Михаилу Александровичу ни к чему. Капитан Каминский, на счету которого немало сложных проводок судов,— есть капитан Каминский, а бывший слабенький штурман Реутов— всего лишь Реутов, который без своего кресла ровным счетом ноль.
— Куда же вы?! Нет-нет, не отпущу,—радушно воскликнул Михаил Александрович, попив, что «переиграл».
Но выражение лица Каминского не изменилось. Плевать ему на эти любезности. Пришел он по приглашению
к Реутову, которого знал давно, но не очень ценил.
И, поди же ты, этот олух надумал корчить на себя руководителя. Так пошел он к черту!
Нижняя губа Каминского все еще оставалась оттопыренной, когда он прощался с Тереховым, и только взяв, руку Лины Петровны, улыбнулся. Ради Лины Петровны, с которой был знаком еще в молодости, он и пришел.
Лина Петровна, конечно, поняла, как неуместна начальническая нотка в голосе мужа. Но сказать что-либо по природной мягкости своего характера не могла, да и не хотела этого делать на людях. Она. беспомощно взглянула на Томочку в надежде, что та удержит мужа еще хоть ненадолго, пока сгладится неприятный осадок.
Но Томочка была занята разглядыванием в зеркале своей Лакированной, под цвет красного дерева, прически.
Елена Ивановна понимала, как неловко чувствовала себя хозяйка, и, когда Каминский подошел прощаться, кокетливо улыбнулась, взяла под руку:
— А я вас не отпускаю. Ждала, что мы споем вместе старинные морские песни. От кого же их услышать, как не от настоящих капитанов, морских бродяг?!
— Морских бродяг! — подхватил явно польщенный Каминский.— Но пение больше по части супруги. Томочка! Она, верно, все моряцкие песни знает.— И покорно под руку с Еленой Ивановной двинулся к пианино.
— У меня ни голоса, ни слуха, но пою! — беззаботно сообщила Томочка, села к пианино и положила руки на клавиши.
Девушку из маленькой таверны Полюбил суровый капитан,— начала она. Голос у Томочки был действительно небольшой, но столько чувства она вкладывала и песню, что Елена Ивановна живо представила себе ее совсем еще юной и «сурового капитана» Каминского. Да, любовь их не потускнела с годами. Она и сейчас — в их взглядах, в шутках, во всем облике, который всегда отличает счастливые супружеские пары.
Пели уже все вместе, даже Михаил Александрович.
Вода кругом, и небо в тучах. Но крепок дом, наш дом плавучий. За валом вал. Наступит шквал... Держи штурвал! Борись за жизнь!..
Пели и другие песни. Вспоминал их капитан Каминский, его жена и Лина подхватывали.
И совсем неожиданно Томочка перешла на плясовую, через плечо крикнула:
— Чего же не пляшете?! Зря, что ли, я стараюсь?
Елена Ивановна прошлась по комнате и, остановившись перед Каминским, чуть ли не силой вытащила его из кресла.
Капитан, смеясь, сопротивлялся, а потом плясал без особого умения, но с азартом.
— Лина, смените меня,— взмолилась, хохоча, Томочка,— а то ведь отобьют мужа, на глазах уведут!
Она присоединилась к танцующим. Реутов со снисходительной, добродушной улыбкой, несмотря на свою полноту, выделывал ногами замыслова-
тые кренделя. Подергивая узкими плечиками, вокруг него вертелась Томочка.
Галантно поцеловав Елене Ивановне руку, Каминский, отдуваясь, очень довольный, уселся в кресло.
Уже на улице Елена Ивановна весело расхохоталась.
— Ты чего? — невольно улыбнулся и Николай Степанович.
— Каминский рассказывал, как его послали кого-то стаскивать с мели. Буксира у него не было, а все же послали. ...
—- Да, да, знаю эту историю. В Петропавловске-Кам-чатском. Буксира, говорит, нет. Но приказали.
— А радиограмму... радиограмму какую он дал с моря: «Снялся без буксира, целую —Митя».
— И не покажешь никому: снялся без буксира! Явная бессмыслица.
— Нет, ты только вообрази: эти брови кудесника — и: целую — Митя! — хохотала Елена Ивановна.
— Пока они подошли, капитан уже снялся с мели.
— Ну, конечно, он снялся,— лукаво проговорила Елена Ивановна.— У вас, капитанов, всегда так: я пошел, я швартовался, я вел судно. А вот когда попадете на мель, тогда — мы. Мы сели на мель.
— Ладно-ладно, без критики,— добродушно басил Николай Степанович.
Незаметно для себя Елена Ивановна все ускоряла шаг. Тренога, отступившая было, снова овладела ею. Нет, не вернулся Вася, не отсиживался у приятелей, уехал из дома и, может быть, навсегда.
Квартира показалась необжитой. Па подзеркальном столике перчатки Николая. Па вешалки только се пальто.
Не раздеваясь, Елена Ивановна вошла в комнату, села на диван. Горка учебников на письменном столе.
— Значит, сбежал дорогой сынок! — сказал Николай Степанович.
Она подняла глаза, удивленные, даже испуганные. В его тоне не сочувствие, а что-то похожее на злорадство. Почему он переменился? Она не заметила, когда это случилось. Или показалось? Не вовремя, неудачно сострил. Коля ведь безобидный, добродушный. В чем-то даже наивный.
- Может, ты наконец расстанешься со своим пальто?! Мы, кажется, пришли домой,—буркнул он, отворачива-
ясь под ее пристальным взглядом. И подумал: лучше бы сказать что-нибудь ласковое, шутливое. Но и на этот раз не смог себя перебороть. Вдруг вспомнилась Татьяна. Она одна возвращается домой или нашелся провожатый? Не верится, чтобы одиночество такой красивой женщины никто не нарушил. Но, в конце концов, какое ему-то дело? Капитан невольно взглянул на часы. Нет, теперь она уже дома.
Да, поздно, а завтра надо рано вставать. Он вошел в спальню. Жена стояла к нему вполоборота. Что-то безысходное было в наклоне ее головы, опущенных плечах, горькой складке возле губ.
Николаю Степановичу вдруг стало совестно за свою сухость, за прорвавшуюся резкость. Ведь женщина эта была ему единственным верным и любящим другом.
Г Л А ВА 12
Чьи-то шаги гулко раздавались в тишине улицы. Елена Ивановна почти бежала. И надо ж было, не подумав, пойти в кино на последний сеанс. На перекрестке, где посветлей, она остановилась перевести дух. Скрип снега — шаги совсем рядом. Определенно увязался какой-то тип.
— Здравствуйте! Издали сопровождаю, чтобы кто-либо не пристал!
Елена Ивановна резко обернулась. «Тип» был одет в спортивную кожаную куртку и меховую шапку.
— Пока что пристали вы. Должна вам заметить, что не очень приятно, когда следом идет чужой человек.
— Но почему же чужой?! Мы с вами знакомы.
— Разве? — Она окинула «провожатого» недоверчивым взглядом. Узкие, вразлет, брови, выдающиеся скулы, смуглое,, подвижное, еще очень молодое лицо. Где-то она его, действительно, видела. Может, на прием приходил?
— Мы у Вани Осадчего познакомились,— будто пришел ей на помощь.—Андрей Тищенко.
— Ой, простите! — воскликнула Елена Ивановна и виновато добавила: — На улице так темно.— Она теперь его отчетливо вспомнила. Андрей уже прощался, когда она зашла к Осадчему, и на несколько минут все трое задержались в прихожей. Что-то смешное, очевидно,
успел рассказать Андрей. Осадчий полушутя-полусерьезно сказал о нем: «Краса и гордость нашего цеха!»
— Я вас еще возле кинотеатра увидел. Мне тоже в эту сторону,—как бы оправдываясь, пояснил Андрей.— Время позднее...
— А вы откуда так поздно? —чтобы поддержать разговор, спросила Елена Ивановна, все еще чувствуя: себя виноватой.
— На второй смене работал, потом забежал в больницу — апельсины отнес сестренке. Почти неделю лежит, скарлатина у нее, а температура не падает.— И нахмурился, опустив голову.
— Это естественно. Скарлатина за два-три дня не проходит,— мягко сказала Елена Ивановна.— Потому и температура.
— Понимаю,— по-прежнему глядя себе под ноги, с плохо скрытым волнением продолжал Андрей.—По она... Любаша, такая худенькая и вообще... не очень крепкая девочка.
— А знаете, такие как будто слабые с виду ребята частенько гораздо лучше справляются с заболеванием, чем крепыши.
— Правда?!—Он резко повернулся к Елене Ивановне, и лицо его сразу оживилось.— Уж вы-то должны знать! Всегда с ребятишками. Конечно, наблюдаете их...—Он словно себя убеждал. Видно, очень хотел верить, что все будет именно так, как сказала Елена Ивановна.
Она осторожно спросила:
- Кроме вас, разно некому навеститть Любашу?
— Мы с ней одни. Родителей давно уж нет...
— Не надо так тревожиться. Девочка в больнице, все время, под наблюдением врачей,— сказала Елена Ивановна и подумала, что, вероятно, Андрей к ней подошел дотому, что хотел поделиться, хотел, чтобы кто-либо рассеял его страхи.
И, словно в подтверждение ее мыслей, сказал:
— Совсем голову потерял. Увидел вас и сразу вспомнил, где вы работаете. Вы меня не узнали, и я пошел следом,, все не решался приблизиться, хотя казалось, будто я вас давно знаю. Вы очень похожи на одну женщину. Ее давно уже нет... И оттого, что так похожи, все же решился, заговорил.
— И хорошо, что заговорили, страшновато было бы идти через этот сквер.— Елена Ивановна замедлила шаг.
Посредине высился шатер ели, неизвестно как затесавшейся среди акаций и кленов, утопавших в наметенных под ними сугробах. Вася зашептал бы: тише, тише, под той елкой берлога огромного хищника. Он когда-то любил фантазировать.
Снег падал и падал большими мягкими хлопьями.
Редко бывает такой снегопад, такая безветренная ночь. Порой вообще не замечаешь, какая стоит погода. Все куда-то бежишь, торопишься, опаздываешь. Л хорошо вот так идти, дышать свежим морозным воздухом.
— Сколько написано картин — снег, зима, а вот когда идешь в такую ночь, все по-другому,— негромко сказала Елена Ивановна.
— Еще бы! Картину только видишь. Остальное дополняет воображение. А тут ощущаешь запах снега, чувствуешь свежесть его на щеке, даже слышишь тишину. Разве вы ее не слышите? — Андрей протянул руки ладонями пнерх, навстречу снегу.— Смотрите, даже можно потрогать... тишину.
Елена Ивановна с интересом поглядела в его взволнованное лицо.
— Стихи пишете...
— Я? Стихи? Нет! Почему? — удивленно спросил Андрей и смущенно сунул руки в карманы куртки.
— Вы так говорили...
— Это вы так спрашивали.
— Тогда занимаетесь живописью.
— Да нет же... Немножко леплю. Чтоб руки занять, когда... думаю.
— Чтоб только руки занять, скульпторы не работают.
— Ради бога, Елена Ивановна, не надо! Какой там скульптор?! Честное слово, ничего похожего! — с каким-то даже испугам восклицал Андрей.— Выточишь на станке какую-либо диковинную деталь... Но разве это произведение искусства?!
— В известной мере...
— Ну, зачем вы... Так можно с трибуны, для красного словца,— укоризненно произнес Андрей.— То на станке, а тут примерно то же в глине. У нас токарь есть один, Ярослав.
— Слышала от Осадчего. Конструктор. Самородок!
— Да. Еще институт не кончил. Вот он объясняет словами, объясняет до седьмого пота. Никто ничего не поймет. А схватит бумагу, карандаш — черкнул раз, другой, третий и пошел. Все ясно. Самому большому тупарю станет ясно. Может, и эту ночь он только в чертежах представить бы смог. Так у меня с глиной. Вы представляете? — Не очень.
— И я — не очень,— рассмеялся Андрей.— Что? Уже пришли?
Вот таким же оживленно-радостным он был, когда знакомил, их Осадчий. Наверное, не узнала его сразу потому, что в этот поздний вечер лицо его будто осунулось, а в глазах были тревога и страх.
— Я — да. А вы, наверное, еще не скоро домой доберетесь. Спасибо, что проводили.— Елена Ивановна про тянула Андрею руку.
— Это вам — спасибо,— очень серьезно сказал он,
— За что же? Андрей помолчал.
— За то, что... рука у вас теплая. Бывают такие люди с теплыми руками...
Елена Ивановна зашла в подъезд и заглянула в почтовый ящик. Кажется, письмо. Наконец-то! Помчалась наверх — распечатать, прочесть.
Опять не от Васи. От старого учителя. Круглый четкий почерк: «В журнале «Народное образование» хороший отзыв о моем методе. Рассказала о нем и учительница в «Комсомольской правде». Статья называется «Цена мысли».
Как же фамилия этого учителя из Григорьевки, которому помогли воевать с бюрократами, именовавшимися руководителями Института усовершенствования учителей? На конверте — Скороход. Да, да, Скороход.
Вспомнила его первый приход. Сидел на скамье во дворе детского сада старичок в старомодном полотняном костюме. И первые его слова: «Меня назвали авантюристом!»
У «авантюриста» были очки в железной оправе и робкая, застенчивая улыбка. Объяснял он взволнованно — почему «его дети» во втором классе так далеко ушли вперед. Это же совсем просто: они играют, взвешивают друг друга на весах. Маша поправилась на двести граммов, Коля — на сто пятьдесят, Вася — на семьдесят три, в среднем ученики прибавили...
Ему сказали: среднее арифметическое?! Во втором классе? Авантюрист!
Но поймите, все это не сложно: ребята меряют воду — в стакане столько-то ложек, в литре — столько-то стаканов. Им интересно. Играя, познают.
Скороход. Старый сельский учитель:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51