. война. Словно забытая и никогда не уходящая из памяти. Как доберутся Маринка, врач? Только бы благополучно.
— Зимина с ними! Надежный матрос Зимин.
И вдруг показалось, что торпеда ударила в «Иртыш». Его вдавило в переборку, оглушило и, если бы не каска... Забытье. Мгновенное. Шум в ушах, в голове. Пламя
рванулось с кормы соседнего парохода. Куски развороченного металла.
«Порт приписки — Владивосток»,— почему-то ненужная мысль.
— Шлюпки на воду.
Язык словно распух, плохо повинуется. Непонимающий взгляд Алферова. Указал на воду. Выброшенные взрывной волной, среди водоворотов — люди.
— Шлюпки на воду! Алферов кивнул — догадался.
— Уже объявил шлюпочную! — сообщил Виктор.
Что еще? Что еще сделать? Справиться с собой... Оглянулся на причал. Как там Пал Палыч?..
Захлебнулось пламя над развалинами склада, который тушили моряки с «Иртыша». Но еще больший пожар охватил соседний причал.
— За мной! — крикнул Пал Палыч, увлекая всех к горе ящиков. В них оборудование, медикаменты, только сегодня доставленные «Иртышом».
Из хаоса вздыбленных взрывной волной грузов крик о помощи. Пал Палыч бросился в пламя. Придавленный огромным тюком, задыхался в дыму старик-докер. Ему не под силу выбраться, сдвинуть дымящийся тяжеловес.
— Любезнов! Олег!—закричал старпом и задохнул^ ся, закашлялся.
Любезнов рванул с Пал Палыча тлеющую куртку, потом навалился на тюк.
Старик, видно, потерял сознание. Изодранный черный комбинезон, из перебитой ноги — кровь.
Олег подхватил вьетнамца на руки, побежал задыхаясь.
— Подожди! Сначала жгут... Туда, в воронку! — крикнул Пал Палыч.— Безопасно. Любезнов!
— Почему безопасно? — на секунду задержавшись, спросил Олег.
— Второй раз бомба не попадает,— сказал Любезнов, помогая опустить раненого в глубокую яму.— Клади сюда! — И бросил на рыхлую землю свою куртку.
Олег, стараясь не смотреть на рваную рану, помог Лю-безнову наложить жгут и побежал искать место, куда сносили раненых, обожженных.
А Пал Палыч снова был в самой гуще докеров и моряков, тушивших пожар.
Быть может, в эти мгновенья и другим, и, главное, себе доказывал: бояться моря еще не значит быть трусом.
— Нет, вы взгляните на нашу красу и гордость! — неестественно весело крикнул Любезнов, передавая вернувшемуся Олегу брандспойт. Одежда на радисте висела клочьями, волосы обгорели.
Олег бросил на боцмана хмурый взгляд и промолчал. Перед его глазами все еще был угол стены, к которой приносили обожженных и раненых. Среди них — изувеченные дети. Он тоже помогал относить их в машины, задыхаясь от боли и слез. Сколько раз видел войну на экране. Порой казалось — все знает о ней, будто сам был на фронте. Да, на ярком экране показывали вещи и по-страшнее, но все это было не то, что увидел, перечувствовал. Лужица крови, которую еще не впитала земля. Кровь Ханга, который только что пел «Солдат идет на фронт»...
Олег послушно выполнял приказания, но был подавлен, растерян, двигался, как автомат. Не заметил, что качнулась крыша, стало оседать перекрытие. За треском и шумом огня не слышал крика Пал Палыча:
— Берегись!
И тот ринулся . к нему, чтоб оттолкнуть подальше, спасти.
А потом все произошло в несколько мгновений. Олег, увидев Пал Палыча, успел отскочить. Его только обдало каскадом искр, обожгло. Пал Палыч не поднялся. Окровавленная сплюснутая каска, залитое кровью лицо...
ГЛАВА 46
Андрей уж который час бился над переводом и никак не мог закончить предпоследний абзац. Не думал, что придется переводить с французского. Учил его только в школе. Вечером в институте — немецкий, дополнительно — английский. Языки давались легко, хотя с французским дело обстояло неважно, а бельгийский проспект станка он достал на французском.
Сначала, правда, все шло довольно успешно, только вот под конец...
Устал. Нет, знаний не хватает.
В соседней комнате чему-то смеялись Любаша и Алик.
— Андрюша, ты скоро освободишься? Я чай поставила,—крикнула Люба.
— Не знаю,— буркнул Андрей.
Сестра не расслышала, вошла в комнату и остановилась у него за спиной.
— Ах, перевод! А я-то думаю, чего ты затих,— заглядывала через плечо брата на исписанные листы.— Алик! Иди сюда, Алик, а то у моего братца, кажется, уже мозги хрустят.
— Ради бога, Любаша, не мешай,— с досадой попросил Андрей.
— И не собираюсь мешать. Но, Алик, помоги этому полиглоту добить перевод. Он в институте лучше всех переводил. Но я заболела - и запустил.
— Это нам что раку ногу оторвать,— снисходительно изрек Алик, наклоняясь над столом и пробегая глазами проспект.
— Я сам, ребята,— решительно отказывался Андрей. Ведь если парень и хорошо знает французский, то это еще не все. Технические термины ему, вероятно, малоизвестны.
Алик и несколько минут справился со злополучным абзацем.
— Молодец,— сказал за чаем Андрей.
Алик воспринял эту похвалу с некоторым удивлением.
— У современного человека все должно быть рассчитано.
Андрей усмехнулся.
— Ему все легко. Он только ничего не читает! — вмешалась Любаша.
— То есть как это не читаю? — возмутился Алик.— Все, что положено по программе... Любаша обернулась к брату.
— Как ты считаешь — «Анну Каренину» человеку необходимо прочесть?
— Ясное дело...
— Ага! А вот Алик кино посмотрел, прочел статьи о Толстом, а романа и не раскрывал.
— Ну и что! — удивился Алик.— Самое главное — идея и характеры — в фильме есть. А уж подробности... Не разумнее ли в сэкономленное время получить более существенную информацию?
— Подробности? — переспросил Андрей.
— Именно. О земстве, скажем, толкует Левин, о сенокосе. А мне-то что до этого?
-И у Тургенева, и у Шолохова — тоже... подробности? — с искренним удивлением спросил Андрей.
— Ну зачем же упрощать? Шолохова я прочел. Да и Тургенева, Чехова—все, что нужно. Так что в невежестве меня никто не упрекнет. Даже музыка порой необходима.
Андрей помолчал, достал сигарету и, разминая в ней табак, заметил:
— Чем больше я тебя, Алик, узнаю, тем более странным ты мне кажешься. И чего так заносит?..
— Не понимаю?
— Хорошо, я прямо скажу, как ты относишься к искусству...
— Рационально?
— Нет, Алик. Утилитарно. Только не обижайся.
— Почему вы считаете, что я могу обидеться?
— Потому что это убожество — все рассчитывать. Кстати, в технике, в науке, так же, как в искусстве, одного разума мало. Нужна одухотворенность.
Любаша внимательно взглянула на брата.
Андрей хмурился. Слишком уж упрощенно пытался высказать то, о чем много думал и что сейчас не поддается объяснению, не складывается в слова. Разве не казалось порой, что можно уже взяться за глину? Ведь видел уже перед собой женщину, похожую на Дину, на Елену и в то же время не похожую на них. И все-таки он не начинал этой работы, понимая: не получится. Еще не получится! Чего-то не хватает.
Все непременно само придет, когда вернется к прошлому. Скоро уже. Теперь Любашу можно оставить одну. С собой ее брать нельзя.
Он разыщет дорогу, по которой гнали когда-то их — и его, и маму, и всех других. От этой дороги, остались обрывки воспоминаний: все вокруг мокрое, холодное, черное. Оскаленная морда огромного пса. Отрывистые, грубые, непонятные выкрики. Стоны, чей-то надсадный кашель. Лязг и грохот вагонов...
Разыщет деревушку, где спали ночью. Черный сухой куст, не защищавший от ветра, и мамин шепот: «Беги, беги, сынок».
— Андрейка, слышишь, Андрейка! Ты правильно сказал!— Любаша подбежала к брату.— Для тебя, миленький,— снова обернулась она к Алику,— не существует цветов на поляне, а только те, что можно купить и пода-
рить ко дню рождения,— смеясь продолжала Любаша.— Птицы — это куры, гуси. Их можно сварить. А соловьи, жаворонки, даже смешные сороки...
— Не слишком ли круто берешь? — раздраженно произнес Алик.
— У меня друг на Малой земле сражался,— заговорил Андрей.— Каждый метр, каждый камень простреливался. Так вот он рассказывал, что из окопа подснежник заметил. Первый. И пополз, рискуя каждую минуту быть убитым. Десантнице-медсестре подарил. Как же ты это назовешь? Глупость? Ухарство?
— Безрассудство,— не очень твердо ответил Алик.
— Любовь! — восторженно-сказала Любаша.
— Утверждение жизни, дружище! Жизни и красоты.
— Исключения бывают.
— Хорошо. Тогда объясни: почему Татьяна Константиновна Сашку взяла и в Киев не поехала? Знаешь, какое ей место предлагали? Где тут рационализм? Она Сашку выбрала. Может, он и не всегда здоровым будет, как теперь,
— Сама объясняй.
— Лучше меня это Галка Осадчая объяснила. Стихами:
...Но и в пожарах не сгорая, И величава и проста, Встает, забвенье отметая, И остается доброта!..
— Сентиментальщина,— пробормотал Алик.
— Как любят у нас это слово. Не прикрывают ли им — не о тебе говорю — очерствелость души? — задумчиво произнес Андрей.— Не пойму, почему некоторые, как черт ладана, боятся показаться добрыми? Примешивают к доброте всепрощение и еще кое-что. Быть может, наши отцы, столько пережив и в душе став более чуткими, за внешней, навязанной временем суровостью скрывали эту свою доброту к людям, животным и птицам. Ну, а у нас разве суровость? Откуда? Счастливей делает доброта каждого — и кто ее получает и кто отдает. Хорошо Галя написала: «и остается доброта». Ее чувствует даже ребенок, который не умеет говорить. Доброта запоминается с ранних лет и « сердце остается навечно.— Андрей больше говорил для себя, чем для своих слушателей. Да,
он до сих пор помнил мягкость и доброту мамы. И Дина была такой же. Согревала их.
А он не успел, нет, не сумел вернуть им хоть немного тепла. Сидел возле постели мамы в ее последний час. И, словно бессильная против смерти, отступилась болезнь — мама была в полном сознании. Она смотрела с такой любовью на него темными, Любашиными глазами. И, наверное, очень хотела, чтобы он взял ее руку в свои, чтобы обнял. Хотела почувствовать его дыхание, его тепло.
Он не смог почему-то, вероятно, по глупой мальчишечьей застенчивости или потому, что боялся перед другими обнаружить свою «слабость».
Тогда он считал доброту, чуткость, проявленное сострадание слабостью. Никто ему не сказал, что это ие так. И в школе этому не учили. Даже учительница, которая знала все и все умела объяснить, этого самого простого, самого нужного не знала. Она говорила не папа и мама, а «родители». Мама;,была «матерью», а «мамочка» звучало почти насмешливо. Да нет, что там учительница, сам, сам был каким-то сухим и все понял, когда ее не стало, когда они с Любашей остались одни. Когда уже было совсем поздно, шептал в подушку все теласковые слова, которые так были нужны маме в тс последние мгновения.
— Андрейка прав,— тихо сказала Любаша.
Некоторое время Алик молчал. Но в спорах с товарищами привык последнее слово оставлять за собой, поэтому, сделав несколько глотков чая, многозначительно протянул:
— Н-да-а...— И уже без прежнего апломба: —Человеку отпущен недолгий срок, и нужно все отмести, что мешает осуществлению генерального плана.
— Аты честолюбив,— рассеяно произнес Андрей. Бессмысленно оспаривать наивную браваду мальчишки.
— Разве честолюбие порок? Это главный стимул, когда хочешь чего-то добиться. И вообще... мне пора домой.
— Струсил?! — радостно воскликнула Любаша. Наконец-то она, правда, с помощью Андрея, смогла восстать против апломба и категоричности приятеля.— Значит, если ты будешь тонуть, никто, по твоей теории, не бросится тебя спасать.
— Это упрощенство. Дальше некуда! Не думаете ли, дорогие братец и сестрица, что повергли меня во прах
своей логикой? — опять вскипел Алик.— Ведь вы в первых же посылках допустили ошибку.
— Оставим законы логики. Логика — категория, относящаяся к разуму, мы же говорили о чувствах, которые ты игнорируешь. Смотри, какой вырос к десятому классу. Одиноко и пусто тебе будет. Боюсь, когда женишься по плану и попадется тебе такая же, как ты, дивчина, наплачетесь оба.— Андрей налил себе еще чаю и, взяв стакан, поднялся.— Если она будет умна...
— Жене, матери, хозяйке это не обязательно!
— А ты, представитель двадцатого века со всей его рациональностью, рациональность позаимствовал у купцов Островского. Уж меня прости. Спасибо за перевод, за приятную беседу.— Андрей вышел.
Алик молча взял свой портфель, стал складывать в него книги.
— Удобный,— кивнула в сторону этого большого кожаного портфеля Любаша.
— В смысле?
— Уже профессорский. Рационально. Другой не нужно будет покупать,
— Насмехаешься.
— Только еще табличку,— не слушая, продолжала Любаша,— золотую: от благодарных научных сотрудников.
Он рассмеялся, схватил ее за руки, хотел поцеловать. Любаша, тоже смеясь, вырвалась.
— Ну, чего ты,— тихо и нежно проговорил Алик, не выпуская ее рук.
На мгновенье прильнула к его плечу и тут же отстранилась.
— Нельзя, нельзя! — добавила лукаво.— Не хочу быть причиной краха грандиозных честолюбивых планов. Уж и так казнюсь: ходишь, помогаешь к екзаменам готовиться. И все вопреки своим убеждениям.
— Змея! Ядовитая,— хмуро сказал Алик, но, увидев на лице Лгобаши улыбку, тоже улыбнулся:— Планы к тебе не относятся!
— Так не бывает. И вообще — встань передо мной на колени.
— Зачем? Ведь это глупо.
— А я хочу!
— А если не встану?
— Прогоню и не позволю больше приходить. Становись! Последний раз говорю!
Он криво усмехнулся, воровато оглянулся на дверь и встал на колени так, чтобы стол скрывал его, если войдет Андрей.
Любаша не ожидала такой покорности.
— Скажи: я женюсь, как только ты захочешь.
— Неправда. Ты не захочешь,— Алик уперся рукой в пол.— Я женюсь на тебе, Любаша, как только ты захочешь и как только мне исполнится восемнадцать.
— Поцелуй землю и вставай.
— Ну, зачем же — грязный пол.— Алик глубоко вздохнул, быстро наклонился, коснувшись лбом пола, и, вскочив, обнял Любашу.
— Откуда ты узнала, что я для тебя все могу?
— А ты думал, у меня комплекс неполноценности?!
— Я ничего не думал... Я люблю тебя, Любаша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51