Али постоял немного, не зная, что делать, а потом вышел на трассу,
решив добраться на попутной машине.
— Куда?
— В Кайынды.
— Пять рублей.
— Согласен.
— Деньги вперед.
Грузовая машина мчится со скоростью сто километров в час. Если не обращать внимания на выбоины, впадины и бугры, дорогу можно даже назвать асфальтом. Шофер гонит свой драндулет, а Али подпрыгивает на сиденье. Кругом обступают голубые горы — силуэты Великого Нарына. В кабине жарко, все пылает, будто раскаленное небо опрокинулось на землю. Али вздыхает, он плохо переносит жару, а этому рябому извергу за рулем хоть бы хны!
— Как тебя зовут?
— А зачем тебе?
— Так просто...
— Ну, Коля...
— Ты разве не казах?
— Если и так, что из этого?
Задиристый, как собака, сейчас остановить бы машину и дать ему как следует в морду! Да нет, не хватит сил. Он, черт, огромный, руки покрыты шерстью, крутит тяжелую баранку как веретено. Ну ладно, шут с ним, пусть не разговаривает, Али-то какое дело.
— Ну, чего замолчал?
— Да вот ищу казахское значение имени Коля и не нахожу.
— По-казахски значит Конкабай. Конкабай Терскеев.
— А ты не из аула Терскей?
— Да, родился там. И мой отец тоже там родился, а сейчас живем в Тоскее.
— А я вот родился в Тоскее, а сейчас...
— А сейчас?
— Куда лечу сейчас — знает ветер, где сяду—знает овраг!
— Ишь ты! Строитель, что ли?
— Да нет, скорее—разрушитель.
— Взрывник?
— Точно!
— Сколько в месяц выходит? Сотни три набегает?
— Иногда даже и больше.
— Бросить, что ли, шоферить да к вам перейти?..
— Приходи, из тебя получится хороший разрушитель.
-— А чего тут такого? Смог бы...
— Я и говорю!..
«Почему это так хочется стукнуть его по кумполу? Да ладно, пусть провалится, надо добраться до Кайынды».
— А тебя как зовут?
— Алеша!..
— А-а!
Рябого разобрал смех, он остановил машину, положил руку на плечо Али — знак дружеского расположения.
— Ну ты циркач! Разве такое имя бывает?
Али взорвался:
— Ну ты, умник, если есть даже такое имя, как Конкабай, почему же не быть имени Алексей?
Конкабай не ответил, повел машину дальше. Видимо, задумался.
Солнце палило все сильнее, запах бензина уже, казалось, грыз селезенку; так тебе и надо, Али, в следующий раз, прежде чем отдать в чужие руки сто пятьдесят рублей, подумай хоть на шаг вперед: заплатил бы за четыре месяца, оставил себе тридцать рублей и не беседовал бы теперь с этим тугодумом, а спокойно ехал на автобусе. От однообразия пейзажа Али отупел, голубые горы, сосны и березки уже не привлекали внимания, а лишь утомляли. Глаза Али устали от красоты... Горы, стоя рядом, крадут ее друг у друга. А вот взять бы одну гору с ее прохладным густым лесом, перенести на Мангышлак; или в пустыню—родился бы еще один Баянаул!
Зигзагов у дороги стало больше, за каждым поворотом их встречала стоящая столбом пыль; пока Али думал, откуда она берется, машина догнала огромный «ЗИС»— это пылил он. Шофер вел машину странно: она вихляла из стороны в сторону, не умещаясь на широком заасфальтированном полотне дороги,— пьяный он, что ли? Машина издала сигнал, словно конь заржал, прося уступить дорогу, но «ЗИС» не послушался.
— Фрайер! — заругался Конкабай.
В кузове «ЗИСа» грустно стояла пестрая корова, рядом пять-шесть свиней; корову обняла за шею старушка в красном сарафане, лицо у нее тоже было унылое, видно, совсем доконала машина, вышедшая из повиновения шофера. И вдруг Конкабай резко нажал на тормоз. Машина, взвизгнув, остановилась. С идущего впереди «ЗИСа» на асфальт слетела свинья, брякнулась на пузо, растопырив свои коротенькие ножки. Упала рылом назад, лежит себе, в глазах нет ни испуга, ни страха. Али подумал, что она, должно быть, все внутренности себе отбила, желудок, сердце, селезенку... Лежит, бедняга, бездыханная. Конкабай соскочил с машины и стал приближаться к свинье. Но вот чудо, свинья вдруг вскочила и, переваливаясь, подбрасывая высокий зад, опрометью бросилась бежать. Конкабай пустился было за ней, но куда там, не догнать! Пришлось прекратить погоню. Хлопнул себя по бокам и остановился. «Вот свинья, а!» — сказал он, снова усаживаясь в кабине.
Дорога опять стала кривляться-изгибаться. Конкабай ехал молча, иногда удивленно пожимая плечами, видно, поведение свиньи поразило его; задумался он крепко; наконец покачал головой, вздохнул и сказал: «Ох и хитрая тварь!» — «Кто?» — вздрогнул Али, пробуждаясь. «Свинья, говорю, хитрая!» — «Да!.. Правда!..» — отреагировал Али. «И большая ведь, как годовалый бычок... Как бы не погибла...— Конкабай опять задумался.— А сейчас бы продать ее рублей за сто — сто пятьдесят, а?» — «Что?» — не понял Али. «Свинья, говорю... А если заколоть и продавать на вес, то, может, и все триста!» — «Да уж, может, и больше».— «Больше вряд ли,— нараспев сказал Конкабай,— но мой сосед, Иван, вообще-то мог и больше дать».— «Ну ладно, из-за этой свиньи опоздали на паром. Теперь надо ждать...»
Паромом здесь называют большой пароход, издали притягивающий глаз сияющей белизной; пароход такой огромный, что можно подумать — это многоэтажный дом, плавающий на море. Машина, везущая свиней, кажется, успела погрузиться на него, во всяком случае, на берегу ее не видно.
Остановились на пустой пристани. Конкабай не выходил, сидел, облокотившись на руль, подперев голову руками, и напряженно думал, брови его сдвинулись, видно было, что сильные сомнения мучают его. Али медленно прохаживался по пристани.
— Эй ты! — услышал он звонкий голос Конкабая.
«Надо же, что этот идиот позволяет себе! «Эй ты!»
Разбить бы ему в кровь физиономию! Обозленный, Али все же подошел к машине.
— Что?
— Возьми два рубля из пяти, что ты мне дал.
— Почему?
— Дальше тебя не повезу. Возвращаюсь обратно.
— Не возьму...
— Не хочешь — не бери!
Машина заурчала и, резко развернувшись, помчалась обратно. «За свиньей поехал!» — горестно заключил Али
и остался стоять на пыльной пристани.
Какого только позора он не пережил потом! На последний рваный рубль, чудом забившийся в уголок кармана, был куплен билет на паром, а дальше Али мучительно добирался «автостопом»; не было транспортного средства, которое бы он не пытался остановить, не было водителя, которого бы не умолял. Его сжигал стыд, он ненавидел себя, клял на чем свет стоит свою глупость; если бы на другого так обозлился, то покалечил, наверное; а что он мог сделать себе самому, кроме того что неустанно повторял: так тебе и надо. Серое лицо, глаза налиты кровью, скулы обострились, можно испугаться одного вида: и пешком он шел, и на телеге трясся, а когда везло и его подбирала какая-нибудь грузовая машина, то радовался так, будто попадал на борт самолета. Наконец, когда солнце уже склонилось к западу, голодный, пошатываясь от головокружения, он прибыл в районный центр Кайынды. Здесь в райисполкоме работал его троюродный брат. Али разыскал брата, но не открыл ему своего бедственного положения. «Я сейчас сошел с самолета, еду из Таскала,— сказал он,— теперь надо бы добраться до аула, найди мне подводу».— «Хорошо»,— сказал Самалбек. Скрывшись за дверями райисполкома, он отсутствовал полчаса, потом вышел, расположился на скамейке, где дремал измученный Али, и, закурив, важно произнес: «Все улажено, удалось достать «бобик» директора маслопрома, сейчас подъедет».
Таким образом, до аула Али добрался на цвета чалой лошади машине, такие машины казахи называют «бобиками», на них обычно ездит начальство. Это немного возвысило Али в собственных глазах.
Аул Тоскей — центральная усадьба совхоза имени Чокана Валиханова, казахского ученого-просветителя. Он раскинулся на высоком берегу Большого Ирелена, одной из бурных рек Алтая. Здешние жители (в ауле дымят около шестисот труб) происходят из небольшого, но известного рода есентай. Когда-то здесь был аул казаха Даута, он состоял всего из пятнадцати — двадцати дворов, но постепенно сыновья Даута расплодились и разделились на три ветви-рода: байырлы, кайыр и есентай. Соперничество когда-то не давало покоя потомкам Даута, но теперь...
Сегодня был тот самый случай, когда роды байырлы и есентай должны были скрытно померяться силами; как говорят казахи, схватиться за пояса. Тут нужно учитывать такую тонкость: род есентай ловит каждое слово бригадира первого отделения совхоза—Конырбая. Брат же Али — заведующий складом Гали — опора всех есентаев. Так вот, этот самый Гали получил синяк под глазом от главного инженера Кокиша из рода байырлы, драчуна и забияки, по кличке Ударь и Свали. А произошло это так. К Кокишу из района приехали сваты, все было бы хорошо, но на привезшем их газике лопнула шина, и они не могли отбыть обратно. Тогда Кокиш пишет Гали записку: пришли, мол, мне два ската. Но завскладом тоже потчевал гостей и, как всегда в этом состоянии не очень покладистый, наотрез отказал Кокишу. Кокиш успел к тому времени как следует посидеть за столом; разгоряченный и злой, он примчался к Гали сам.
— В чем дело?! Ведь были скаты!
,— Ну есть, а тебе не дам.
— Почему не дашь?
— Они не отцу моему принадлежат, а государству.
— А я что, с улицы, что ли?
— Поди отсюда, у меня для твоих сватов ничего нет.
— Ну погоди, чтоб тебя...— тут Кокиш оскорбил Гали словом, но этого ему показалось мало, и он, подумав минуту, оскорбил его еще и действием, крепко стукнув кулаком.
— Ой-ой,— заорал Гали и сел на землю,— он мне выбил глаз!
Собрался народ, поднялся крик. Кто-то был на стороне Кокиша, кто-то на стороне Гали. Таким образом, возникла необходимость разобраться. И сегодня вечером на закрытом партсобрании должен обсуждаться этот вопрос.
В маленьком кабинете при гараже сидят двое: Гали и чабан Жамалиддин, который пасет отару больных, покалеченных овец. Раздается телефонный звонок. Это Конырбай, совхозный бригадир.
— Гали?
— Да, я.
— Ты один?
— Нет, мы с Жамалиддином.
— Хорошо, сейчас приедет Турысбек. Жди.
— Ладно.
— Да, кстати, сейчас звонил из района Самалбек, говорит, приехал твой брат, Али.
— Ну и хорошо, что приехал, мы очень рады.
Гали положил трубку и выругался:
— Отца его... Какого черта явился!
-— Про кого ты говоришь?
— Да про Али.
—- Слушай, это тот самый твой брат, что живет в Алма-Ате?
— Он уже давно живет не в Алма-Ате, а в Таскала...
— А почему ты недоволен, что он приехал? Наверное, он соскучился по родному аулу.
— Как же! Если бы братец скучал по родным местам, то не появлялся бы здесь раз в семь лет.
— Говорят, он писатель или журналист?
— Да какая разница — журналист, писатель... Артист, одним словом! Жена с ним жить не смогла, ушла, ребенка забрала, да он во всем виноват, недотепа, кому нужен такой!
— Ты просто не в духе, я смотрю. Брат есть брат, родная кровь.
— Е-е-е, лучше бы его не было. Даже не дотянул до сопляка Жами.
Гали — человек плотный, высокий, серебристые волосы зачесаны назад, в больших черных глазах светится ум. Единственное, что портит облик Гали,—это его крошечный кабииетик, половину которого занимает письменный стол. Напротив Гали сидит чабан Жамалиддин; синеглазый рыжий человечек, щупленький, как скрюченный мизинец; сидит, согнувшись, перед Гали, словно ученик, не выучивший урок. Он главный болельщик за есентаев.
— Ну ладно, господь с ним, с Али. Итак, что будем делать, Жаке?
— Надо ждать Турысбека. Конырбай-ага, наверное, что-нибудь с ним передал.
И они опять взялись за Али. Турысбек — рослый красивый молодой человек — не заставил себя долго ждать.
— Товарищ командир, прибыл в ваше распоряжение,— по-русски сказал он, козырнул и стал по стойке «смирно».
«Вот тоже одна из аульских разновидностей Али, все сплошь сумасшедшие!»
— Ну, что сказал Конырбай?
— Конырбай считает необходимым воспользоваться приездом Али,— ответил Турысбек.
Последний раз Али приезжал в аул в шестьдесят четвертом году; тогда это был бедный колхоз, состоявший примерно из тридцати деревянных изб и глинобитных мазанок. Теперь Али не узнал родных мест: добротные дома стояли словно огромные валуны в ущелье, в ауле выросли двухэтажная контора, школа, Дом культуры. Старые, крытые тесом избы, почернев еще больше, сгрудились в восточной части аула, такие же жалкие, как прежде. Белые гордые постройки неумолимо теснили их от себя прочь. Аул огорожен штакетником, на воротах висит доска, где большими буквами написано название совхоза, ибо аул его центральная усадьба.
Оказалось, что Али, довольно известный в литературных кругах, для своих аулчан не представлял интереса: его приезд никого особенно не взволновал. Когда он на великолепном «бобике», предназначенном вообще-то для
начальства, подкатил к своему дому (который с трудом разыскал) и встал у ворот, ни соседи, ни аульские дети, ни даже собаки — никто не вышел встречать его. Али долго не отпускал машину, надеясь все-таки произвести эффект на земляков; он что-то спрашивал у шофера, рассказывал ему историю за историей, однако все его старания были напрасны. Наконец Али пришлось отпустить машину, и, немного волнуясь, он вошел в родной двор.
Старые ворота первыми узнали его, сначала они заскрипели, запищали: молодец, что приехал, лучше поздно, чем никогда, а потом Али почудилось, что этот скрип перешел в настоящее человеческое рыдание. Во дворе никого не было. Входная дверь тоже поздоровалась с Али, мяукнула: добро пожаловать, и замолчала.
В передней ни души; справа по коридору раньше была комната младшего брата, Али толкнул дверь и очутился в темном, непроветренном помещении; сначала он даже испугался и отступил: на полу толстым слоем лежит пыль, валяются какие-то веревки, фляги, мешки, в углу стоит рассохшаяся бочка; здесь больше не жили, комнату превратили в склад, это неприятно кольнуло Али. Слева по коридору—дверь в комнату Жами и матери; там еще сохранились признаки жизни, но тоже было неубрано, неуютно, тоже никого. На оструганном по-кержачьи деревянном столе лежали две буханки хлеба, Али отметил, что хлеб принесли сюда недавно, но все равно в душу его медленно и неслышно вползла тяжелая тревога:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66