Железное корыто — конвейер — начало тихо поскрипывать, вибрировать, в него падали и падали большие и малые камни. Через пять-шесть минут опять раздался взрыв, на расстоянии пятидесяти метров снова отломилась огромная каменная стена, снова железные руки стали собирать падающие камни и высыпать их в железное корыто; через пять минут снова все повторилось. Люди, собравшиеся в подземелье, притихли и любовались его чудесами.
Мамыржану стало спокойнее, волнение отступило, душа понемногу возвращалась на место. Еще утром слово «шахта» было для него равнозначно слову «ад», шахтер представлялся несчастным чумазым существом, в грязи и масле, теперь же он видел перед собой целый подземный мир, ничуть не хуже того, что наверху, яркий свет, чистота... Железное корыто грохотало и тряслось; привыкнув к его равномерному шуму, уставший от нервного перенапряжения, Мамыржан начал было дремать, но тут машина резко остановилась, и в забое наступила тишина. Мамыржан очнулся. Изотов сказал: «Видели, каких-нибудь сорок минут, а сколько руды готово!» Мамыржан
заметил, что Изотов раскраснелся и покашливал, будто готовился произнести торжественную речь. «Товарищи,— сказал Изотов,— вы только что были свидетелями трех взрывов. Они необычны. Это особые взрывы, без взрывчатки. Взрывы при помощи обыкновенного воздуха. Вы видите эту машину,— он показал на железное корыто,— используя силу вибрации и собственный вес руды, она размельчает руду. Раньше мы делали это вручную, молотком, затрачивали массу времени, расходовали много металла. Машина, которую вы видите перед собой,— оригинальной конструкции, ее сделали собственными руками рабочие нашей шахты; машин такой конструкции пока не существует не только в Советском Союзе, но и во всем мире. С тех пор как мы стали ее использовать, в каждом забое работает лишь один шахтер. Вот Жексен, например, один выполняет работу ста шахтеров.— Изотов вдруг нахохлился, словно петух, победивший в бою, свысока оглядел присутствующих и перешел к главному:— Товарищи! Автор нашей уникальной выбрационной машины— Омар Балапанович! И это я сообщаю вам с гордостью!»— последние слова он сказал по-русски. Небольшая группа, слушавшая его, захлопала в ладоши: вот те на, оказывается, не просто руководитель, а руководитель- изобретатель! А Изотов и Оразхан так надулись от важности, словно это они, а не Омар, стоявший здесь же, весело улыбаясь, изобрели чудо-машину...
У Мамыржана — в который раз за этот день—были близки слезы. От волнения перехватило горло. Ему показалось, что Омар излучает божественное сияние; он сказал про себя: хороший мой Омаржан! И первыми словами, произнесенными им за сегодняшний день, были: «Дорогой мой Омеке!» — он подошел к Омару и громко чмокнул его в обе щеки.
В этот момент он почувствовал, что честен, что по- настоящему прав, по-настоящему восторжен: и слова, и объятия, и поцелуи были искренни и естественны. Омара не покоробил его порыв, он все понял, он не принял слова Мамыржана как грубую лесть. Омар мягко улыбнулся и
похлопал беднягу по спине.
Мамыржан был на высоте. Но когда трус, переполненный высокими чувствами, начинает действовать как храбрец, то он или сам попадает в беду, или подводит других.
На этот раз Мамыржан попал в беду сам. Расхрабрившись, все время повторяя: «Дорогой мой Омаржан! Милый мой Омаржан!» — он зазевался, отстал от остальных, а потом и вовсе потерял из виду идущую впереди группу. Он резко остановился. Деревянный тротуар разделился на два штрека: один сворачивал налево, другой направо. Мамыржан прошел шагов сто по одному штреку, впереди никого, он вернулся на прежнее место и зашагал по другому, но впереди также никого не увидел. Стояла мертвая тишина, у него захватило дух: сдавленные временем синеватые каменные глыбы угрюмо обступали его, казалось, это сам Ужас распахнул свою огромную посиневшую пасть, показывая темную жадную глотку. Когда рядом с Мамыржаном были люди, он и не замечал, что в пещере живет Ужас. Неоновые лампочки, которые, как казалось тогда, ярко светили, были слабыми и испускали неверный серый свет, они все время мигали и грозили погаснуть совсем; Мамыржану почудилось, что по штреку кто-то крадется, тихо, словно вор, забравшийся в дом; он прислушался— с потолка падали капли, падали шепча, наполняя страхом и без того помертвевшее сердце; эти шелестящие звуки еще больше подчеркивали могильную тишину подземелья.
Мамыржан начал метаться по пещере, ударился в панику и не мог хладнокровно обдумать свое положение, спокойно решить, что предпринять. Он бросился бежать по одному штреку, потом повернул, помчался по второму, а когда вернулся на прежнее место, вдруг понял, что штреков-то было не два, а три. Привыкшие к канцелярской жизни и размеренному движению легкие стали захлебываться, сердце еще больше сжалось, он в полуобморочном состоянии прислонился к стене и услышал, как откуда-то из-под земли раздался леденящий душу грохот, наверное, так стонут земные недра перед землетрясением или ад перед гибелью вселенной. Грохот усиливался, закачались, задвигались внутренности пещеры. Мамыржан решил, что произошел обвал. «Конец,— подумал он,— прощай белый свет!» Теперь ему стало ясно: он останется здесь навсегда. «Глубина триста метров»,— вспомнились ему слова Изотова и куда-то уплыли...
Когда он пришел в себя и огляделся: «Где я?» — то увидел прежний полумрак, прежнюю пещеру синеватых глыб, сам он лежал навзничь на тесовом тротуаре. Мамыржан поднял голову, потом сел, приходя в себя. В детстве, бывало, он сидел так, борясь со сном.
...Он остался на веки вечные под землей, на глубине трехсот метров, среди каменных глыб. «Здесь не сгниешь!»— вдруг подумал он, и эта мысль почему-то рассмешила его. Он хрипло рассмеялся, но смех не был настоящим, он был смешан с непроизвольно вырвавшимся из горла рыданием. И Мамыржан заплакал.
Как хмурые тучи рассеиваются, вылившись дождем, так и позорный страх вдруг делся куда-то, унесенный слезами. Мамыржан успокоился, и настолько, что рассмеялся на этот раз по-настоящему, найдя свое положение в чем-то забавным. «Если смерть такова, то это не страшно и очень легко!» И когда из земных недр снова послышался грохот взрыва, он уже не испугался, а вскочил с места и легко зашагал по штреку. Грохот усиливался, за одним из поворотов вдруг блеснул огонь, оказавшийся поездом; вагоны, подталкивая друг друга в затылок, промчались мимо, потом он увидел бегущего к нему толстого человека и узнал в нем Жексена, который недавно демонстрировал свою чудесную машину, за Жексеном бежали две женщины в белых халатах...
— Увидели по телевизору, вы лежите пластом, так испугались! А потом, слава богу, поднялись, я и побежал скорей к вам, а Изотов стал звонить Омару-ага....
Мамыржан не понимал, о чем говорит Жексен. «Какой телевизор, какой телефон?..» Одна из женщин, высокая, с крупным носом, обратилась к Мамыржану:
— Слава богу, все обошлось. С сердцем, голубчик, плохо было?
— Давайте давление померим,— сказала вторая.
У первой женщины голос был низкий, мужской, она гудела как труба, голос второй напоминал Кадишу — звонкий колокольчик.
Мамыржан не отвечал, словно был лишен дара речи, он поочередно смотрел на всех троих, ничего не понимая и не произнося ни слова. Он хотел спросить: «Кто вы? Где я?» — но в горле только двигался кадык, рот не раскрывался, а слова так и затухали где-то внутри, не родившись.
— Ну, идемте,— сказал Жексен и пошел впереди.
Мамыржан последовал за ним. В подземном кабинете
ждал Изотов.
— Слава богу, все в порядке,— Изотов посадил их на стулья, стоящие в ряд у стены, а сам расположился на своем троне и покрутил диск телефона.— Оразхан Бакарович, пришел этот человек. Позвоните Омару Балапановичу, я подожду...
«На глубине трехсот метров труп не гниет»,— опять подумал Мамыржан и хотел сказать об этом Изотову и Жексену, но вновь лишь забулькало в горле, звуки не прорывались, он растерянно посмотрел на окружающих.
Потом, когда наконец выбрались из-под земли, Изотов проводил его в душ, дал свой свитер и перепоручил Мамыржана Оразхану.
Оразхан привез Мамыржана в дом отдыха комбината, расположенный в пяти километрах от города, в лесу, на берегу моря — Бухтарминского водохранилища.
Они поели в столовой на левом этаже, поднялись на второй, там Омар и его друзья, засучив рукава, играли на бильярде. Увидев беднягу Мамыржана, они с удовольствием рассмеялись. «Издеваются, что ли?..»
— Куда же ты исчез?
— А мы заметили, что тебя нет, только часа через два...
— Не вспомнили бы, представляешь, так и лежал бы там!
— Ну ничего, он хоть выспался! — Али хохотал до кроликов в животе, как видно, подвыпил.
— Да... Вы смеетесь, а знаете, как я перепугался, когда увидел, что он лежит там пластом,— сказал Оразхан,— потом смотрю, нет, пошатывается, а идет!
— Сколько ты там провалялся? Два часа? Да уж, за это время можно было как следует выспаться,— Али не унимался, пока наконец не задел Мамыржана за живое.
«Чего он веселится? Чему радуется, кретин?» Но Мамыржан возмутился только в душе, протестовать вслух не решился и поэтому давно уже смеялся над собой вместе со всеми, хотя обида комом стояла горле. Мамыржан хотел сказать им, своим обидчикам, о сделанном в шахте открытии, что на глубине трехсот метров трупы не разлагаются и черви их не едят, но звук все никак не прорезывался, вместо слов Мамыржан испускал какое-то непонятное бульканье. Вскоре на глаза навернулись слезы.
«Чему радуются, несчастные! Все — чепуха! Если бы они знали...»
— Ну перестаньте, ребята, отметим, что Маке жив- здоров и снова в наших рядах! — сказал Омар, и все спустились в столовую. Из кухни важно выплыла официантка Маша, неся на вытянутых руках поднос с разными изысканными закусками, фруктами, напитками.
Мамыржан улыбнулся ей и хотел сказать: «Здравствуйте, как поживаете?» Но результатом его усилий по- прежнему были лишь беспомощные звуки. Тосты, все до единого, посвятили Мамыржану. Мирас и Али, уже прилично навеселе, полностью бросили все силы своего писательского таланта на застольные шутки в адрес бедняги. Омар, сначала пытавшийся защитить его, махнул на свои благие намерения рукой и весело смеялся над остротами беспощадных гостей, а Мамыржан, красный от злости и стыда, пил и пил, быстро опрокидывая рюмку за рюмкой. Наконец, в один прекрасный момент, когда море стало по колено, а в душе словно лопнула струна, что-то отпустило, и он заговорил. Посмотрев прямо в лицо Омару, на его смеющиеся круглые щеки, белые зубы, посмотрев, как он любуется собой, своим умом, как восхищается собственным остроумием и весело хохочет над им же сочиненными шутками, Мамыржан произнес:
— Труп, оставленный под землей на глубине трехсот метров, не тронут черви! -
В столовой грохнул такой хохот, словно бомба взорвалась. «Ой, что он говорит!..», «Он же философ...», «Черви, говорит!»
— Да, черви! — закричал Мамыржан.— Вы надуваетесь, зная, что один из вас начальник, а другой — писатель. А помрете — грош вам цена! — Мамыржан широко раскрыл глаза и смотрел прямо на Омара, говорил для него одного.
Омар не рассердился, а, наоборот, был доволен, что не запоминающийся, бесцветный человек, словно тень маячивший перед его глазами, наконец заговорил, и заговорил смело.
— О-о, Маке силен! Давайте еще по одной поднимем за Маке, ребята,— сказал Омар и встал.
Мамыржан впервые с тех пор, как стал мыслить, не отводя взгляда, смотрел на сильного; с тех пор как поступил на службу, впервые смело смотрел в глаза начальнику.
Но через мгновение он пришел в ужас, в мозгу застучала привычная мысль «пропал», и Мамыржан беспомощно упал на стул.
Откуда ему было знать, что его дерзость понравилась Омару и что она послужит причиной трагического поворота в его судьбе.
Настроение Мираса резко испортилось, он стал каким- то скучным, недовольным. Этого Али не ожидал. Весь день он радовался хорошему настроению друга, тому, что Мирасу понравилось на Алтае; ведь Мирас — гость в его родных краях, а гость, что ни говорите, самый строгий судья: все замечает, делает выводы, составляет о хозяевах свое мнение. А вдруг, вернувшись в Алма-Ату, Мирас подумает, что его плохо принимали: не понравилось мне, Али, в твоем Ортасе, не знают там законов гостеприимства,— вот стыд-то! А с другой стороны, возмущался Али, сам привязался, покажи да покажи Алтай, названивал в Таскала, в газету, где Али мирно работал, сдернул его с места, теперь же захандрил, все ему не так. Что касается Али, то он из сил выбивается, лишь бы угодить Мирасу. Правда, в первый день все было не очень удачно, Али растерялся, оплошал с дороги, не знал, как лучше организовать; в тот день, когда основной удар принял на себя Мамыржан, только и знали, что пили да ели. Но сейчас за дело взялся сам Омар и устраивает ему прием как царю какому-нибудь! Почему же теперь Мирас, еще недавно сиявший как луна, строит недовольную мину? Али стал восстанавливать в памяти прошедший день по минутам. Сначала шахта. Там все было на высоте: Мирас смотрел, слушал с интересом, радовался как ребенок. Затем бильярд. А, наверное, расстроился, что проиграл. Но разумный ведь человек, к тому же и проигрывал и выигрывал наравне со всеми. Потом катались на катере. Али вспомнил восхищенное лицо Мираса во время прогулки, вспомнил, как любовался его друг стройным зданием здравницы, приютившимся в объятиях предгорья на дальнем берегу моря, удивлялся, почему прижились здесь белые тополя, так любящие тепло. Затем пил горячий чай. Потом заигрывал с Машей. Словом, весь день веселился, и вот те на, что-то произошло. И это как нельзя некстати; муж красотки Улмекен, которая поразила воображение Мираса, оказался не лишенным гостеприимства и пригласил всех сегодня вечером к себе.
Друзья расстались с Омаром, договорившись в девять встретиться у Досыма. А когда они вернулись в гостиницу, Мирас сказал:
— Решено, в гости не иду, возвращаюсь в Алма-Ату.
Уж этого-то Али никак не ожидал, он чуть не задохнулся от возмущения, смотрел на Мираса во все глаза, втайне надеясь, что тот шутит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66