..
Мамыржан считал себя надежным, порядочным гражданином, а отцовский долг почитал святым долгом. Каждую субботу он собирал детей в большой комнате-зале и в течение часа вел с ними беседы о труде, дисциплине, человечности. Он проверял домашние задания, задавал детям вопросы и требовал полного ответа, хотя сам мог этот ответ и не знать. Привыкшие к таким собраниям дети не считали странным поведение отца. Лишь младший сын Мамыржана, Дулат, иногда пытался бунтовать, впрочем его хватало ненадолго. Часто Дулат задавал отцу
встречные вопросы, на которые тот не мог ответить, и тем самым оказывался в неудобном положении. И если Мамыржан не мог ответить на вопросы сына, то начинал сразу угрожать, ругаться, тем и спасался.
Сегодня он возвратился с работы пораньше и, как всегда собрав детей в гостиной, не увидел среди них Дулата.
— А где Дулат?
— В «гвардейской»,— так в доме называли комнату Дулата и Талгата; комната, в которой жила старшая дочь, Раушан, называлась «пансионом благородных девиц».
— Что это за фокусы? Сейчас же приведите его сюда!
Талгат неохотно вышел, но вскоре появился снова:
— Говорит, не пойду, лежит, к стене отвернулся.
Не ожидавший от сына такой выходки, Мамыржан раскраснелся от обиды, замолчал, потеряв дар речи от негодования, потом пробормотал:
— Наверное, заболел...— встал с места и отправился в «гвардейскую».
Дулат лежал на диване, длинные ноги свешивались, лицом уткнулся в подушку.
— Ну-ка, вставай! Что за бунт?
В ответ ни звука.
— Кому я говорю! — Мамыржан, обидевшись, ткнул мальчика кулаком в затылок, раньше он никогда не позволял себе и пальцем притронуться к детям.
— Ну этого еще не хватало,— вскакивая, по-русски прорычал Дулат,— нечего сказать, хороши родители!
— Что ты сказал? Кадиша, эй Кадиша, иди послушай, что говорит твой щенок!
На шум сбежались все.
— Папа, не трогайте его... Ну, папа!..
— Как это — не трогать? Вот врежу сейчас! Я думал, что воспитываю из вас людей, а оказывается, кормлю собак! Не выйдет!..
— Папа, он же сегодня трояк получил! — чуть не плача, с обидой сказал Талгат.— Не троньте его.
Мамыржан, последнее время занятый служебными делами, и не знал, что Дулат сегодня должен был сдавать экзамен по химии.
— Неправда, в восьмом не сдают химию.
— Никто не сдает, а Дулат сдает. Учитель весь год придирался к нему, теперь заставил сдавать,— пояснила Кадиша.
— Да? — удивился Мамыржан.— А мне почему не сказали?
— Ты занимался с приезжими гостями...
— Хм... Как фамилия учителя?
— Матеков.
— Матеков? Матеков... Так, чем ты ему насолил?
— Не знаю.
— Чего не знаешь? Химию?
— Химию-то я как раз знаю, и не на тройку, а на шестерку.
— Тогда что ему надо?
— Откуда я знаю!
— Ну, а сам-то он что говорит?
— Говорит, что и я, и мой отец непорядочные люди.
Тут Мамыржан покраснел до корней волос. Он вспомнил игривую продавщицу Катиру из центрального гастронома, вспомнил ее фамилию — Матекова. «Да, Матекова,— говорила она,— муж у меня учитель, противный такой, хоть бы уехал куда. Скажите заведующему гор оно, пусть его отправят отсюда на недельку-другую». Так вот оно что!..
— Матеков!..— промычал Мамыржан.— Ну он вспомнит у меня имя своего отца! Я ему устрою! Завтра же пойду к заведующему гороно Аяганову. А если мне удастся собрать комиссию и тебе надо будет заново сдавать экзамен, не испугаешься?
— Чего тут бояться! Пусть десять Матековых соберутся.
— Тогда договорились.
Сегодняшняя беседа так и не состоялась.
Мамыржан установил еще один обычай. Каждое воскресенье с одиннадцати до двух вся семья гуляла в городском парке. Когда дети были маленькими, большей радости, чем эти прогулки, в доме не было, их ждали с нетерпением. Однако в последние годы для всех, кроме Мамыржана, обычай превратился в тягостную обязанность; Кадиша и дети, щадя отца, ничего не говорили ему, а каждое воскресенье покорно собирались и шли следом за ним.
Походам в парк Мамыржан придавал большое значение. Он тщательно одевался во все новое, так же нарядно
заставлял одеваться всех; Кадиша и Раушан заплетали волосы в две косы, это закон — пусть все видят образцовую казахскую семью.
В парке сначала слушают эстрадный концерт или смотрят какое-нибудь представление, организованное массовиком-затейником, потом отец ведет всех в кино; перед входом покупает детям мороженое по двадцать восемь копеек, а себе и Кадише—по стакану лимонада, расходы уже подсчитаны, средства выделены заранее. Каждый раз, покупая мороженое, Мамыржан говорит:
— Вы можете не делать мне добра в старости, достаточно того, что вы не забудете добра, которое я сделал вам.
Когда дети были совсем маленькими, они не понимали этой фразы, потом, став постарше, принимали ее за шутку, но, подрастая, начали задумываться о смысле отцовских слов. Что он хочет сказать? О каком, собственно, «добре» идет речь? Папа имеет в виду мороженое? Двадцать восемь копеек? Каждый по-своему решал этот вопрос. А Кадиша огорченно говорила:
— Ох уж эта твоя привычка!
Но Мамыржан убеждал ее:
— Кто не знает цену материальной стороны жизни, тот не знает цену и самой жизни.
«Вот и пойми папу. Что значит материальная сторона жизни? Двадцать восемь копеек? Нет, он, наверное, имеет в виду что-то другое. Или у него такие шутки?» — мучился Дулат в догадках.
Сегодня все повторилось снова. Но на этот раз Дулат, расстроенный со вчерашнего дня, раздраженно спросил:
— Вот, пап, ты все говоришь одно и то же. Как тебя понять? Двадцать восемь копеек, что ли, твоя материальная сторона жизни, без которой нет и самой жизни?
Мамыржан назидательно сказал сыну:
— Человек, не знающий цену копейки, не оценит и миллион. Возьмем, например, меня. Копейка — это одна секунда моей жизни, из секунды состоит минута, из минут— часы, из часов — дни, из дней — месяцы, из месяцев— годы, из годов — сама жизнь. Не забывайте этого.
Кадиша закрыла лицо руками, а Раушан и Талгат запротестовали:
— Ну, папа, ты даешь!
— Не буду я есть твою жизнь!—сказал Дулат и вы
кинул мороженое, которое держал в руках —Я не людоед. Что же, из этих копеек состоит твоя жизнь?
Мамыржан задохнулся, стукнул каблуком по асфальту.
— Подними мороженое!
— Подними сам, если надо!
Дулат повернулся и ушел. Его не было весь день, появился только к вечеру, когда все уже ложились спать. Не придумав, какие принять меры, Мамыржан решил дождаться утра, а уж тогда по-настоящему взяться за сына. Но только забрезжил рассвет, Дулат сам вошел в спальню отца. Он постоял немного перед его кроватью, выпрямившись. Длинный, уже большой, такой еще маленький...
— Пап, ты прости! (Мамыржан не шевельнулся, из-под прикрытых век он смотрел на сына, притворяясь спящим; его вдруг охватило чувство жалости, раскаяния перед сыном.) Папа, не собирай комиссии и своему другу в гороно ничего не говори. Пусть будет тройка. Жаловаться — это как-то не то...
В горле у Мамыржана стоял ком, он ничего не ответил, а чтобы дать сыну узнать, что все слышит, слегка шевельнулся. Это шевеление Дулат принял за согласие и тихонько вышел из комнаты.
Кадиша в столовой укладывала сыну чемодан, он отправлялся на практику; она положила туда теплую одежду и кое-какую снедь.
— Не озорничай,—наставляла Кадиша Дулата,— не спорь с учителями, зачем тебе это? Им, поди, тоже нелегко с такими, вроде тебя, необъезженными... Ну, будь послушным, солнышко мое, не успеешь оглянуться, как промчатся эти две недели.
Йулат снова стал маленьким послушным мальчиком. Кадиша смотрела на него, и ее сердце сжималось от любви к сыну. Над его тугими, словно березовые почки, губами появился первый пушок, теперь скоро сын станет взрослым, вздохнула Кадиша; она, пытаясь скрыть навернувшиеся на глаза слезы, схватила Дулата за шею, наклонила его голову к себе и поцеловала мальчика в лоб.
Дулат ссутулился, словно стесняясь своего длинного роста, и вразвалку вышел из дома. Кадиша смотрела ему вслед как обычно, когда провожала детей в дорогу. Материнское чутье обмануло ее...
Учитель химии Матеков бережно относился к своему здоровью — занятия физкультурой стали его страстью. Он вставал до рассвета, легко одевшись, выходил на улицу, пробегал пять-шесть километров по дремлющему городу; для дворников он был сигналом точного времени: при виде бегущего поутру Матекова можно было с уверенностью сказать, что пробило половину шестого.
Прибежав домой, Матеков умывался ледяной водой, упражнялся с гирями и гантелями, ставил на плиту чайник, будил детей и вел их в детский сад.
В восемь просыпается жена, к тому времени у Матекова уже все готово: аккуратно одетый, он сидит на кухне, и не просто, конечно, а за накрытым столом: сахар, масло, холодное мясо; Матеков режет хлеб, чистит редиску; на плите кипятится молоко. Нос у Матекова лепешкой, на губе — незаживающая болячка, на макушке, несмотря на молодые годы,— лысина.
— Привет, Матеков,— это появляется из спальни его жена; лохматая, сонная, тушь размазана вокруг глаз; она несколько минут осоловело смотрит на мужа, а потом исчезает в ванной.
Оттуда долго слышится журчание и плеск воды; наконец жена выходит обратно. Выходит мокрая, капли бегут по телу, она его не вытирает, а сушит, прохаживаясь по комнатам,— это ее привычка. Ее привычка, натянув на ноги тапочки, обойти так всю квартиру, выставив груди, извиваясь всем телом, зайти на кухню, к Матекову, ее привычка — любоваться собой, глядя в зеркало, висящее на кухне, словно раньше не насмотрелась на себя в коридоре; привычка, потянувшись, приказать:
— Матеков, принеси мне халат!
Матеков приносит, а жена, словно боец, вернувшийся с поля боя и победивший врагов, садится, положив ногу на ногу (при этом откидывается пола халата), и, опять- таки по привычке, долго смотрит на сидящего перед ней рыжеватого лысеющего человека с вечной болячкой на губе, которая по утрам блестит, потому что Матеков смазывает ее маслом. Жена смотрит на него критически, даже брезгливо, смотрит пристально, пронзительно, а он смущается, суетится и опускает глаза в пол. Катира произносит:
— Ты не мужчина, Матеков.— Говорить так — тоже ее
привычка.— Если бы ты был мужчиной, то обратил бы внимание на все это богатство, Матеков!
Матеков знает, что означают слова «все это богатство», но молчит, не противоречит, а думает: вот дрянь, все твои мысли на улице, и меня еще хочешь сделать виноватым! Впрочем, вслух эти слова никогда не говорятся, говорятся другие, говорятся подобострастным, тонким с хрипотцой голосом:
— Что тебе приготовить на ужин, мамочка?
— Сам знаешь, Матеков, я сегодня приду поздно, приду уставшая!
Называть мужа «Матеков»—тоже привычка Катирьт; в том, как она его называет, слышатся нотки пренебрежения, желания оскорбить, унизить. Он не спрашивает, почему, собственно, жена придет поздно, почему уставшая; Матеков считает себя человеком воспитанным по-европейски, человеком культурным, а культурный, интеллигентный человек не имеет права совать нос во внутренний мир супруги... Семья — это ведь добровольный союз свободных личностей. Катира иногда приводит гостей — своих сослуживцев, молодых женщин, молодых мужчин; они заводят музыку, пьют кофе, смеются, разговаривают. Матеков прославился среди них как мастер по приготовлению кофе. Все относятся к нему снисходительно, нахваливают; рослые молодые мужчины стараются ничем не выдать свою близость с Катирой, а он не имеет права, не дай бог, выказать ревность, тогда Матеков окажется некультурным, неинтеллигентным, над ним будут смеяться, называть его «неуч, отставший от жизни»; а он не неуч, и тем более не отстал от жизни. Когда, например, жена возвращается поздно, усталая, значит, она тоже засиделась у кого-нибудь из подруг: «Что здесь зазорного, у нас ведь собираются, сидят разговаривают, культурно проводят время. Матеков, не показывай свою необразованность».
Матеков и не показывал своей иеобразованости, но зло в нем копилось, и это накопившееся зло он старался излить на других людей; он мстил окружающим, мстил самой жизни: ему нужно было освободиться от переполнявшей его злобы.
Сегодня Матеков помог жене одеться, застегнул ей лифчик, застегнул на платье замок-«молнию» от копчика до шейного позвонка; тонкая талия, длинная стройная шея, белая кожа очень украшали желтое платье, и когда
Катира, собрав черные волосы на макушке в тяжелую копну, подошла к зеркалу, то с удовольствием отметила: все, что было привлекательного в ней, благодаря обтягивающему платью — лицо, стройные бедра, прямые ноги — гармонично слилось в струящуюся и извивающуюся змеиную красоту; каждая часть тела как бы кричала, заявляя о своем существовании: я здесь!
«Бестия!» — подумал Матеков, но произнес другое:
— Я уезжаю сегодня, мамуля,— он хотел погладить сильно выступающий бюст жены, но вовремя сдержался, вспомнив, что человек он культурный.
— Я знаю!
— Тогда до свидания, расстаемся на две недели.
— Жаль расставаться, но в пятьдесят шестой школе, к сожалению, кроме тебя, ишаков нет!
— Зачем ты так! Если хочешь, я не поеду.
— Нет, нет... Я просто... Поезжай, это твой долг!
— Конечно, долг... Две недели пролетят быстро, не успеешь оглянуться, как я приеду,— тут в его словах слышится подобострастие.— Мне надо сделать кое-что дома, мамочка, пусть одни ключи останутся у меня, я сам закрою...
— Ма-те-ков!—Катира пристально посмотрела на мужа, наверное, школьники так теряются у доски, как растерялся под тяжестью ее взгляда Матеков.
— Что такое, мамочка?
— Ты опять за свое? Какие еще ключи?
— Понял, понял, мамочка.
Понять-то Матеков понял, но что именно — этого он никому не скажет: культурный человек не должен обнажать свои язвы. Матеков научился блестяще обманывать самого себя.
Как только жена ушла, он защелкнул изнутри дверь, снял телефонную трубку и, закрыв глаза, набрал номер, подошла женщина. «Алло? Алло?» — торопливо спрашивала она, но Матеков не торопился, помолчал, заставил ее подождать, затем сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66