В руках он держал два куста молодой картошки с едва распустившимися цветами.
— Ниеталиев! Степанов! Выйдите-ка на середину! — приказал он.
Дулат и Подкова повиновались.
— Что это? — спросил Матеков тихим, срывающимся от ненависти голосом, приблизив кусты к глазам Дулата.
— Картошка! — уверенно ответил Дулат.
— Нет, что это, я тебя спрашиваю? — Матеков сорвался на визг и почти ткнул кустом в лицо мальчику.
Дулат окаменел: его посмели оскорбить при всем классе, посмели сунуть ему в лицо этот грязный куст! Он даже сам не заметил, как изо всех сил ударил по наглой руке, изо всех сил оттолкнул ее от себя. Матеков стоял побагровев, не зная, что делать дальше; он почувствовал, что дети сейчас засмеются.
— Вот как, ты поднимаешь руку на своего учителя!
— Вы же сами...— огрызнулся Дулат, теперь он решил не отступать, стоять до конца.
— Ах, гаденыш, видно, это твой отец учит тебя поступать так! Яблоко от яблони...
Дулата затрясло от негодования; Матеков заметил это и, поняв, что победил, что нашел уязвимую точку гордого мальчика, удовлетворенно подумал: ну, миленький, так тебе и надо!
— Что вам сделал мой отец? — спросил Дулат.— Вы уже во второй раз упоминаете его имя. Вы на это не имеете права...
— Не имею права? Почему? Ведь от отца зависит, какой у него растет сын!
— Вы хотите сказать, что мой отец — плохой человек?
— А если даже и так?
Матеков сам испугался, он ведь хотел как лучше, хотел припугнуть ребят для примера остальным, но дело приняло другой оборот, отступать было некуда — это почувствовали и сам Матеков, и Дулат.
— Вам придется ответить за свои слова! — дрожа, сказал мальчик.
Несмотря на страх перед возможными последствиями, Матеков словно катился с горы; эх, была не была! Он уже не контролировал свои чувства и, вместо того чтобы притушить злобу, дал ей разгореться еще сильнее; ему радостно было видеть, как негодует загнанный в угол мальчик, радостно сознавать, что наконец-то нащупал больное место, и Матеков бил по нему до конца, бил беспощадно; Матеков не сомневался в победе в этом поединке, слишком большой перевес на его стороне: и то, что он учитель, и то, что сильнее физически, а главное, за ним стояли прожитые годы, полные цинизма и подлого обмана, он гордился ими и называл их жизненным опытом; но, несмотря на то что был сильнее, Матеков говорил теперь с Дулатом не как сильный со слабым, а как смертельный враг со смертельным врагом.
— Ну, опрокинь, опрокинь на меня небо!..— смеялся Матеков.
— И опрокину...
— Убирайся отсюда, нужен ты тут!
— Уйду, испугаюсь, что ли!
— Давай, давай!
Дулат повернулся и пошел прочь. Дети, стоявшие неподвижно, зашевелились.
— Тьфу! — плюнул себе под ноги Подкова и пошел следом за другом.
— Степанов, вернись сейчас же!
— Я тоже уйду!
— Тебя я никуда не отпускаю!
— Попробуй не отпусти?
— Не отпущу! — взвизгнул Матеков, побежал за Подковой, обогнал его, загородил ему дорогу, расставив руки.— Не отпущу!
Подкова изо всех сил толкнул Матекова. Матеков хотел было свернуть мальчишку в бараний рог, но опомнился. «Нельзя бить их, педагогу нельзя!»
— Хорошо, Степанов, но не забывай, я этого так не оставлю, вам обоим будет плохо.
Друзья вышли на дорогу и, взяв направление на Ортас, двинулись вперед. По пути они встретили машину, везущую в лагерь молоко.
— Теперь они, наверно, уже дошли до Михайлов™,— предположил шофер.
Михайловка стояла в пятнадцати километрах от лагеря. Теперь Матеков испугался не на шутку.
— Ты найди их и скорее привези обратно,— наказывал он шоферу,— негодяи, конечно, но все же дети!
Шофер заторопился, ему надо было засветло догнать ребят.
Первые пять-шесть километров они шли молча, потом Подкова, жалея друга, чувствуя, что основная тяжесть предстоящего наказания падет на него, начал говорить, как бы утешая Дулата:
— Ну и гад, ну и зверь этот Матеков!
И они оба начали что было сил ругать Матекова; наверное, тому икалось до кроликов.
Ребята заключили, что он не человек, удивились, откуда берутся такие в наше время, решили рассказать обо всем директору и стереть Матекова в порошок; конечно теперь за практику он им поставит по двойке, горько усмехнулись они, но не унижаться же перед этим ничтожеством, пропади он пропадом; но чему быть, того не миновать— таков был итог.
Они прошли еще немного, и дорога серпантином начала подниматься, в гору; когда они позавчера проезжали
здесь на автобусе, заметили небольшой перевал. «Пойдем по оврагу и поднимемся на ту седловину,— сказал Подкова,— а там опять выйдем на дорогу и сэкономим пять-шесть километров». Так и порешили, дотемна надо было добраться до Михайловки, там заночевать, а утром на попутной машине отправиться в город.
И они пошли вперед, утопая по пояс в зеленой благоухающей траве. Через некоторое время Матеков был забыт; они бежали наперегонки, смеялись, боролись, ставили друг другу подножки; вскоре поднялись на седловину, но там дороги не оказалось, опять пошли по лощине, поднялись на следующую седловину — и там нет дороги, прошли еще немного, метнулись туда-сюда, дорога исчезла, словно ее и не было. Солнце зашло, и ребята поняли, что заблудились. Они сели на траву и стали думать, что делать дальше.
— Давай пройдем еще одну седловину,— предложил Подкова,— кто знает... Все равно заблудились.
Когда они поднялись еще на одну седловину, солнце уже ушло в свое гнездо, за горизонт.
— Вернемся точно по нашему следу обратно,— сказал Дулат.
И впереди, и слева, и справа от них лежали повторяющие друг друга хребты, но восточная сторона, откуда они шли, оставалась открытой.
— Самое правильное,— сказал Подкова,— никуда уже сегодня не трогаться, а заночевать здесь; теперь чем дальше пойдем, тем больше заблудимся, только силы потеряем. Пока совсем не стемнело, давай наберем камней, устроим укрепление и будем ждать рассвета.
В таких делах Подкова был находчивее Дулата; мальчики дошли до камня на сопке, торчавшего как единственный стариковский зуб, и решили устроиться с западной подветренной стороны. На востоке — высокие снежные горы; попозже оттуда подует холодный ветер, пусть впереди будет открытое место; если вдруг появится волк или медведь, увидим его, будем бросать камни, обороняться, решили они.
Когда Дулат и Подкова говорили друг другу про волков и медведей, в их голосах еще звучало веселье, они еще не чувствовали приближения черного страха, мучений, что ожидали их ночью среди мрачных камней, за каждым из которых пряталась неизвестность. До темноты они собрали большую кучу булыжников, нарвали травы, устроили себе постель и улеглись, вызывающе глядя в темное небо, как бы говоря волкам и медведям: ну что ж, приходите. Дулат всю жизнь прожил в городе, и чем гуще становилась темнота, чем чернее были горы, тем ближе подступал к нему страх, но он стеснялся Подковы, не выдавал себя и даже пробовал смеяться. Почему-то его не оставляла уверенность, что это невозможно — ночевать в горах, что сейчас они услышат голоса людей, которые вышли на их розыск.
— Саша, ты видел когда-нибудь волков?
— Еще как! Мы же до переезда в Ортас жили в селе, на берегу Енисея. О! Знаешь, как много волков в тайге! Но ни волк, ни медведь на человека не нападают, а летом— тем более. Они за мышами охотятся, овечек, ягнят жрут,— к концу зимы только бесятся.
— А я волков и медведей видел только в кино.
— Ну да?
— Правда.
Подкова очень долго рассказывал про Сибирь. Дулат корчился от холода, но терпел; ведь если Подкова, этот видавший виды Подкова, вдруг заметит, что Дулату не по себе, то будет стыдно, кроме того, не покидала тайная надежда, что их непременно должны найти, и он уговаривал себя: потерплю, потерплю. Вдруг резко потемнело в горах, показалось, что откуда-то донесся собачий лай.
— Собака! — сказал Дулат.
Подкова тоже слышал эти звуки:
— Правда...
— А откуда здесь вдруг собака?
— Может, животноводы где-то в этих местах? Чабаны?
— Ох, хорошо было бы!
Снова раздался собачий лай, на этот раз он был яснее, но собака, гавкнув несколько раз, умолкла.
— Почему сразу стало так темно? — спросил Дулат.
— Сейчас взойдет луна.
Они вылезли из своего укрытия, из-под скалы, и стали всматриваться в темное небо на востоке. Вдали ясно чернели пики гор; казалось, небо и земля договорились, определили свои границы: я синее, говорило небо; я черное, вторила земля; снизу поднимались черные клыки, сверху с ними смыкались клыки синие, они жевали, рвали на части попавшую между ними ночь. От мрачной, тягостной красоты, которую Дулат видел перед собой, его бросило
в дрожь. Если бы здесь была Адмирал, подумал он, тоза ревела бы от восторга.
Через несколько минут над головами мальчиков взошла красноватая луна; круглая, полная, она поднялась на длину вытянутого аркана и там окрасилась в свой обычный серебристо-белый цвет; сразу загадочные мрачные скалы, только что навевавшие страх, покрылись серебристым сиянием, осветились, стали добрее; далеко впереди начали проглядываться щели, овраги. Настроение ребят заметно улучшилось.
— Давай поищем собаку. Смотри, посветлело.
— Сейчас, наверное, не получится, ночь, горы... Понимаешь, может, она лаяла где-то очень далеко, а эхо просто принесло сюда звуки... Подождем, если подаст голос еще раз, попробуем определить направление.
— Ты знаешь, мне очень холодно.
— Это еще что! Позже действительно придется туго,
когда холодный ветер задует вон с тех белых скал...
Казахи называли Акима-пасечника Аким-Бормотун, а русские с не меньшим основанием—Аким-Куркуль. В начале лета старый Аким отправлялся далеко в горы: он вывозил туда пасеку, которую, в отличие от своих собратьев-пасечников, всегда тщательно прятал. Поэтому-то он и получил прозвище «Куркуль».
Глаза у Акима — щелочки, их почти не видно на морщинистом лице, подбородок маленький, такие же маленькие рот и нос, да и сам старик низкого роста. Прозвище Бормотун Аким получил потому, что на ходу часто разговаривал сам с собой. Сощурив глаза, да так, что они почти полностью исчезали с лица, он начинал громко и зло что-то доказывать, уставясь в пустоту перед собой.
В этом году Аким вывез пасеку в такую глушь, куда редко заглядывают люди, здесь Акима не найдет никто, главное, не найдут агенты аулсовета. Живет Аким в маленькой темной избушке, весь день напролет занимается ульями; правда, редко, но отдыхает: разговаривает со своей здоровой, точно жеребенок, лютой собакой (помесь овчарки с дворнягой), произносит горячие речи в адрес собеседника, которого не существует.
В этот роковой вечер, когда спустились сумерки, он, как обычно, обошел ульи, внимательно проверил их: не смешались ли пчелы, не началась ли между ними ври, не напали ли на пчел трутни? Следуя одному из овощ непреложных законов, сегодняшний вечер Аким провел в темноте, не зажигал даже самого тусклого огонька: ведь огонь привлечет незваных гостей, считал он; привык Аким обходиться вечерами и без горячей пищи, ему достаточно куска хлеба, обильно намазанного маслом, да крынки холодной воды; насытившись, он спустил Ктора с цепи, вошел в маленькую, сколоченную из досок избушку, устроился на старой резной кровати и затеял привычный яростный спор с дочерью, убежавшей от него замуж, да с внуком, что стал помимо воли деда работать в милиции.
— Синий чулок ты, Катька, Медная пятка, запомни! Нормальная, знающая себе цену девка разве пойдет за кого попало? Тебе что, не хватало наших парней из кержаков? Слава богу, выбор был: не один жених —десять сваталось. Кабы не была ты, Катька, такой недотепой, разве не выделил бы я тебе треть из этих двадцати шести тысяч? Конечно, не сразу, по волоску... Понемногу, а дал бы... Сейчас ты говоришь, мол, не надо, отец, а я-то знаю, что надо, что не может быть такого, чтобы не надо. Притворяешься, потому что нет человека, которому не нужны деньги; ухожу уже с этого света, а не довелось встретить такого человека. Запомни, в деньгах нуждаются не то что голодранцы, как ты, даже святые отцы! Если бы не ты, Катька, то твой сын — мой внук — не стал бы бродягой-антихристом, не рядился б в эту поганую форму; ты всегда подавала ему плохой пример, что ты сделала с сыном?! Ну и хорошо вышло? Сама знаешь, что нехорошо: наши должны служить богу, заниматься хозяйством.
А ты, Митька, такой же дурак, как твоя мать. Ради кого я горю в огне, варюсь в котле? Ради вас, дураков. Был бы послушным, уважал деда, получил бы свою треть и гулял себе вволю. Я виноват во всем, скажи? Нет, сами виноваты. Говорил тебе, предупреждал, не ходи служить во милицию. Не послушался знающего жизнь деда, не согласился. Ну и прозябай теперь, как эта дура, твоя мать, женись еще! Не-е-т! Ни копейки тебе не положу на зуб, не надейся. Эти деньги я потом и кровью собирал. Говоришь, в деньгах не нуждаюсь? Увидим, еще придешь, повинишься. Ведь не разгуляешься на милицейские восемь—десять рублей, на что их хватит? Еще будешь на брюхе ползать,-—старик радостно улыбнулся,— еще попросишь, дайте хоть взаймы, скажешь. На тебе взаймы, понюхай, чем пахнет,— и старик махнул в воздухе высохшим кулачком,— я добро собирал не проходимцев кормить вроде тебя! Меня-то кто пожалел в жизни?..
Круглая, яркая, только что родившаяся луна задела краешком серебряного луча маленькую избушку-отшельницу, и в полуоткрытую дверь полился мягкий лунный свет; Ктор, лениво бродивший по двору, неожиданно вырос на пороге и, навострив уши, уставился на хозяина; наверное, он думал: ну, приказывай, я побегу для тебя на край света, скажи только слово...
— Кроме тебя, Ктор,— увидев пса, забубнил старик,— у меня никого нет, никто честно не относится к Акиму, ты один оправдываешь свою жратву: Катька — дура, Митька— богом проклятый... Но ничего, Ктор, пусть они к нам с тобой только сунутся, и на порог не пустим, так ведь, Ктор?..
Тут Ктор, внимательно слушавший старика, нервно, словно лезвиями ножниц, повел ушами и, громко взяв, вскочил на ноги.
— Лежать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66