Это отделение раньше было самостоятельным колхозом, носило название «Бирлик» — «Единство», но в годы подъема целины Бирлик влился в совхоз и стал просто аулом одной из совхозных бригад. Он прятался в лощине, и раньше в нем жило не более двадцати семейств, но теперь аул разросся, сто с лишним труб пускали в небо дымки. Совхозы обычно все внимание обращают на благоустройство центральных усадеб, отделения-аулы зачастую чувствуют себя на положении пасынков. В совхозе три-четыре отделения, он не всегда в состоянии в каждом отделении построить больницу, среднюю школу, Дворец культуры. Ничего этого не было и в Бирлике, поэтому директор совхоза Матаев получил распоряжение переселить бирликцев на центральную усадьбу, чтобы у них были нормальные условия для жизни, как и у всех.
Ну пусть только мне попадется на глаза этот Матаев! — сердился Омар. Не сделал то, что обязан был сделать, а теперь — результат: антисанитария дала о себе знать в такой жестокой форме!
До Бирлика он добрался очень поздно. В одной-единственной избе светились окна, и Омар понял, что это окна старика Оскенбая. Увидев подъезжавшую черную «Волгу», какая-то женщина, хлопотавшая у очага во дворе, бросилась в дом, чтобы предупредить хозяев. Омар немного задержался у машины.
Старик Оскенбай лежал, согнувшись в три погибели, в передней комнате. Он не поднял головы, когда вошел Омар. Сидевшие вдоль стен на кошме старики и старухи хоть и не знали, кто приехал, но опрятной одежде и Строгому виду поняли, что в дом несчастного Оскенбая пожаловал не простой гость, а, возможно, большой начальник. Они робкими кивками ответили на его приветствие и, толкая друг друга, передвигаясь, освободили ему почетное место в переднем углу.
Омар не мастак по части утешений, он молчал, подыскивая подходящие слова. Говорить не хотелось, и все же он видел, что люди ждут от него каких-то слов. Он заговорил. Произносил он казахские слова, но обороты речи у него были русскими. Омар понял это и смутился. Как бы придя ему на помощь, выручая из неловкого положения, один из бойких стариков заговорил красивым, звучным голосом привычные, принятые в таких случаях слова: мол, все в этом подлунном мире преходяще, перед постигшим горем нужно быть крепким как сталь. Услышав про сталь, лежавший ничком Оскенбай поднял голову:
— Крепким как сталь, говоришь? А для чего мне теперь быть крепким? Что еще осталось у меня кроме смерти? Разве со смертью моего внука не заглох весь род Оскенбая, а? А ты говоришь — будь крепким как сталь...
В голосе его звучала злая ирония. Когда он говорил последнюю фразу, Омару даже показалось, что под его густыми усами в усмешке мелькнула полоска белых зубов. Да, старик улыбался, но Омар не верил своим глазам. Решив, что он не слышал соболезнующих слов. Омар повторил их. Оскенбай вытащил из кармана халата платок, отер лицо и повернулся к нему:
— Спасибо, что приехал, Омар-сынок. Ты, как и все, утешаешь меня, а что тебе остается делать? Таков обычай... Но для меня это уже ничего не значит... Впереди только тьма. Я был единственным у отца, этой весной лишился единственного сына, ты знаешь, а вот теперь погас последний луч моей надежды. Иссяк родник, который бил из-под земли со времен Адама... Слез у меня нет, они дав
но высохли, я не буду плакать, но и вы не говорите мне слов утешения, я не хочу слушать бодрящих слов, из осколков не соберешь кувшин...
Старик, кажется, опять улыбнулся. Омар вздрогнул. В этих жестких словах, в этой иронической улыбке белобородого, с огромной, как чугунный котел, головой великана чувствовалось безграничное презрение к смерти. Всем своим видом он словно бросал вызов судьбе: «Что ты у меня еще можешь взять? Чем еще устрашишь? Больше нечем». Наверно, безграничное горе выражается именно так.
Как будто заранее сговорившись, все трое—Федоров, Жакебаев и Матаев — прибыли одновременно. Они, присев, высказали свои соболезнования, а потом вышли во двор. С ними вышел и Омар. Секретарь райкома Федоров все время извинялся, что немного запоздал и приехал позже Омара. Директор совхоза Матаев, видимо еще не совсем очухавшись ото сна, бестолково кружил возле Омара, заглядывая ему в глаза; при этом он боязливо моргал, будто кто-то тряс перед ним хлыстом, и повторял:
— Кто бы мог подумать, что такое случится!—И по-русски:— Вот ведь какая вышла петрушка!
Начальник Облздравуправления Жакебаев стоял без кровинки в лице. Он единственный молчал. Омар, похоже, не замечал его присутствия. В основном свое раздражение он направил против Матаева:
— Где же ваши обещания перевести жителей Бирлика на центральную усадьбу?
— Да во мне ли дело!—оправдывался директор совхоза.— Вот стоят отстроенные тридцать домов, разве хоть одна семья переехала?! Сколько я упрашивал этого упрямца Оскенбая: переезжай, говорю, ты переедешь, а за тобой и другие потянутся. Согласился? Как бы не так! И вообще ни одна семья не переехала! Говорят, мол, там мы не сможем держать овечек, птиц. Вот ведь какая петрушка!— Он опять добавил по-русски, чуть не плача:—Что мне делать, Омар Балапанович? Что делать?
Не поглядев, что ночь, они тут же, все четверо, поехали1 на центральную усадьбу. И правда — тридцать домов стояли и ждали переселенцев. Стояли пустые.
— Ну хоть убейте, не хотят переезжать! Вот ведь какая петрушка!—ныл Матаев.
— Не нашли общего языка, не смогли убедить,— вздохнул Омар.
— Матаев правду говорит.,.— вставил Федоров.
— И все же это дело мы так не оставим!—кипятился Омар.
На рассвете четыре машины разъехались на четыре стороны.
Всю обратную дорогу Омара не покидало видение: маленький чернявый мальчик с блестящими глазами и с густой челкой стоит у обочины шоссе. Он появляется то с одной, то с другой стороны машины. А вот теперь этот малыш присел у завалинки на солнцепеке, обхватив голые колени руками и положив на них голову. Омару стало холодно, затекла поясница, он переменил позу, чуть потянулся. Надо же, мысленно сказал он себе, глядя на сидящего чернявого мальчишку, неужели этот мальчик — я? Его ведь тоже зовут Омар. Вот эти руки, вот эти ноги, вот это сердце — это все те же руки, все то же сердце. Я — тот? Тот — я? Удивительная штука — жизнь...
Мальчик, сидящий скорчившись на солнцепеке, кажется, передразнивает его. Он подмигивает Омару и показывает язык. «Эдик, останови!» Машина остановилась, он сначала удивился, почему она встала, но потом дошло, что сам попросил шофера.
Омар, гоняясь за воспоминаниями, ушел от машины.
...Если удавалось проснуться до рассвета и до восхода набрать на поле колосков, то весь день он был сыт; если же просыпал восход и запаздывал, то потом улепетывал с колхозного поля под крики ревущего как медведь бригадира Муталина. В поле, которое он помнит, называлось «Шестьдесят гектаров», каждое утро выходило с десяток мальчишек. С сумками из мешковины, с белыми, вымытыми утренней росой голыми ногами, мальчишки, то нагибаясь к земле, то выпрямляясь, уходили все дальше и дальше по скошенной жесткой стерне, собирая колоски...
Колхоз Кокозек насчитывает сорок дымков, не больше. Он делится на пять улиц, и каждая из них носит свое название. Одна — просто улица — Коше, затем:—аул Кара- чая. Нижний аул, Верхний аул, Разъезд. Расстояние между ними — полтора-два километра. Кроме этих «аулов», существуют еще несколько поселений из двух-трех мазанок. Они называются — «Мечеть домуллы», «Мельница Абдрамана», «Коровий аул», а две избушки, которые стоят при
мерно километрах в двадцати от Коше, зовутся «Два тополя». Еще их люди звали «аулом Жарыка». Название «Два тополя», как можно догадаться, произошло от двух растущих тут высоких деревьев, а «аулом Жарыка» звали потому, что старшим в этой семье был ходжа Жарык, старик с вечно налитыми кровью глазами, страшным лицом и страшным характером. Люди не любили и даже боялись Жарыка, уберегали детей от его дурного глаза, и если у кого заболевал ребенок, то бедные родители шли на поклон к ходже умоляя его принять их скромные дары, но взять обратно свои чары, отвести от ребенка болезнь. Вот этот самый Жарык приходился Омару такой—младшим братом его дедушки по материнской линии.
Всю ночь Омара бросало то в жар, то в холод, он бредил, но под утро стало чуть легче, он открыл глаза и взглянул в окно. И зря... Что-то заставило его в страхе натянуть на голову одеяло. Его начало трясти, он задыхался. Потом он решил, что этот Ужас за окном исчез, и снова посмотрел туда. Нет, Ужас не исчез. За окном стояла серая собака с прямыми ушами, она прядала ими, как будто стригла ножницами, глаза ее горели, красный длинный язык падал из раскрытой зубастой пасти, она глядела на Омара, пускала слюни и делала страшные глотательные движения. Он закричал «мама!» и опять закрылся одеялом, но он, наверное, только подумал, что закричал, потому что мама вошла спокойно, поцеловала его и сказала:
— Проснулся? Вставай, солнышко мое. Ребята уже убежали собирать колоски.
«Это серая собака приходила ко мне во сне!» Стало немного легче, он скрыл от матери свою болезнь, поднялся с постели и вышел на улицу. Он не затруднил себя тщательным одеванием — остался в рубашке и сатиновых трусах, не утомился и от утреннего туалета—добежал до родника, что бил на дне овражка, обмакнул ладони в воду и провел ими по лицу. Этого было вполне достаточно, чтобы разлепить заспанные глаза. После продел через плечо лямку сумки из мешковины и побежал на поле.
Оказалось, что он опоздал. Ребята уже прошли в один конец поля, сейчас собирают колоски на той стороне, возле зарослей ченгеля. Стерню, по которой они шли, определить нетрудно — там сбита роса, видны вмятины следов. Омар встал на росную стерню и пошел им навстречу, собирая колоски. Омар умеет собирать колоски, движения его точны, быстры, экономны. Там, где он прошел, больше
ни зернышка не найдешь. Он не нагибается за каждым колоском, а идет по стерне пригнувшись, за эту его цыплячью походку ребята Омара прозвали Черной курицей.
Когда Омар своей куриной походкой дошел примерно до середины поля, ребята уже кучкой возращались обратно. Вид у них был жалкий, впалая грудь, торчат лопатки, ключицы, острые коленки, шеи как ниточки. С провалившимися глазами, маленькие, из черной кожи, игрушечные человечки... Без слов, как кони, вышедшие зимой на ночное пастбище, они, хрустя стерней, прошли мимо Омара.
Дойдя до густых зарослей ченгеля, Омар распрямил спину, взглянул на аул и увидел разбегающихся в разные стороны сборщиков колосков, будто в их гущу бросили бомбу. Оказывается, отпустив повод своего серого жеребца, раздирая гортань от крика, из аула выехал, точно кинулся на своих врагов, Муталип. Всем было ясно: как бы громко ни кричал Муталип, как бы грозно ни скакал его жеребец и как бы Муталип ни крутил кнутом над головой, он никогда никого не тронет пальцем, и все же мальчишки боялись его панически. Омар, как куропатка, спасающаяся от ястреба, волоча за собой сумку, бросился в колючий кустарник. Он продирался в него все глубже и глубже. Зная, что только в зарослях ченгеля найдет свое спасение. Лицо, ноги и руки его покрылись кровавыми царапинами. Он не чувствовал боли, и вскоре заросли проглотили его.
Как обычно, Муталип обязательно проскакивает весь участок. На середине поля он слезает с жеребца, следит глазами за прыснувшими, как горох из мешка, ребятишками, смеется, а затем едет на свекольное поле: там уже собрались все колхозники.
Омар знает его привычку и не торопится вылезать.
Он отыскал уютную лужайку и сел. Болезнь вернулась к нему, в теле поднялся жар, закружилась голова, кожа в ознобе покрылась пупырышками. Пришлось лечь. Он лег на спину и увидел, что лучи солнца уже целуют верхушки колючих кустраников. Противный колючий ченгель, оказывается, зацвел желтовато-красными цветами; вокруг цветков кружатся коричневые дикие пчелы. И стоило только мальчику увидеть голубое небо, как его мечта устремилась ввысь: перед ним остановился волшебный чалый скакун с лебединой шеей, на Омаре полунепроницаемые доспехи, на поясе алмазная сабля, в руках наган с нескончаемым зарядом. Он рванулся навстречу полчищам фашистов...
Омар, наверное, задремал, лежа на лужайке, он, кажется, довольно долго пролежал так, в забытьи. Вдруг, словно испугавшись чего-то, оторвал голову от земли, огляделся и увидел серую собаку, которую видел утром в окне. Его не обуял ужас, он просто подумал: эта собака дедушки Жарыка, почему она здесь? Он решил подойти к собаке, но, приподнявшись, так и застыл: то, что он принимал за собаку, было вовсе не собакой, а каким-то существом со вздыбленной шерстью, крупное, с бычка; голова — с лошадиную, пасть ощерена, смотрит на Омара и, точно собираясь заржать жеребцом, оттягивает углы губ вниз, показывая синеватые клыки, как острые кинжалы. Еще не сраженный пока ужасным видением, он внимательно смотрел на серую собаку и думал: что она собирается делать? Но тут его глаза встретились с ее глазами, и он оцепенел: это был волк, он узнал его по вздыбленной гриве, вернее, не узнал, а почувствовал, и душа у него ушла в пятки. Он не мог оторвать взгляда от чего-то страшного, похожего на холодные глаза старухи Ырысты, горбатой жены ходжи Жарыка.
И та, и другая сторона замерли, время остановилось, а больше мальчик ничего не помнит. Потом Муталип рассказывал, что он, весь расцарапанный, пятясь, вышел из зарослей ченгеля и так же, спиной вперед, прошел по стерне до самого аула; он ничего не понял и лишь рассмеялся над мальчишеской выходкой. Как добрался до аула, как пришел домой, Омар не имел понятия. Мать говорила, что он лишь прошептал: «Глаза бабушки рысты...» — и потерял сознание.
С этой минуты начались настоящие мучения: он никак не мог выпрыгнуть из бушующего пожара: все вокруг застил черный дым, он задыхался, в воображении голышом ложился на тонкую корку льда, катался по нему, даже тогда жаркое пламя лизало его тело. Он видел, что вместе с ним горели в огне полевые мыши, сурки, тушканчики, ящерицы, они пищали, кричали, верещали, прятались в свои норки, но тут же выскакивали, полыхая голубым огнем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66