Потом лицо его налилось кровью:
— Ты что, спятил?
— Ну-ну, не злись, возвращаюсь, сейчас возвращаюсь.
Али опустился в кресло. Что тут скажешь? Мирас застегнул свой желтый кожаный чемодан. «Ну, проводи меня!» Они спустились вниз, уплатили дежурной, взяли паспорт и вышли во двор гостиницы; там стояла белая «Волга» Мираса; он положил в багажник чемодан, повернул ключ в замке; Али стоял, не веря; Мирас завел машину; Али сел рядом с ним. Машина выехала со двора, пересекла центральную улицу города и тронулась по шоссе, ведущему к Таскала; Али все еще не верил; Мирас остановил машину; они долго сидели, не глядя друг на друга, не произнося ни слова.
— Ты не обижайся на меня,— наконец сказал Мирас.— Так получилось. Не могу задержаться ни на час. Только не думай, что я чем-нибудь недоволен. Ты не представляешь, как я благодарен, но остаться не могу, спасибо.
Али затрясло.
— Почему?—только и спросил он; голос его дрожал.— Почему?
— Почему? Я говорил, что хочу видеть Омара, хочу написать о нем. Когда познакомился с ним, он мне понравился— хороший парень. Даже оказались из одного аула. Но что о нем писать, скажи?
Председатель горсовета, депутат, кандидат наук, знающий работник, город любит как свою душу, находит с людьми общий язык,— настоящий коммунист. А еще что? Его анкетные данные я знал до встречи с ним, в Алма-Ате. Увидел его — убедился, что все правда, и стало скучно. Нет, Омар не может быть объектом для меня. Да к тому же,— без -ложной скромности добавил Мирас,— мы с ним очень похожи, писать о нем — все равно что писать о самом себе. Потому и уезжаю.
Али разгорячился:
— Эх ты! Разве приехал сюда только для того, чтобы писать? Здесь удивительная, прекрасная земля, здесь живет удивительный народ. Разве не ты ехал посмотреть Алтай?
— Да... Это правда, но мне пора, ждут дела.
— Давай, давай жми!—Али выскочил из кабины и грохнул дверцей.
— Садись, довезу до города!
— Убирайся, дойду без тебя!
— Ну, как знаешь...
Машина подпрыгнула и рванула с места. И только тогда Али по-настоящему понял, что его друг уезжает. Человек чувствительный, он сильно расстроился. В глазах потемнело, закружилась голова, Али, покачиваясь, постоял немного и, схватив с дороги камень величиной с кулак, швырнул его вслед удаляющейся машине. Камень стукнул по колесу. Повезло!
— Послать бы тебя... Идиот... Настоящий идиот!..— сказал он сквозь зубы.
И Али показалось, что сердце его почернело от гнева и обиды, окаменело, ожесточилось и больше уж никогда не смягчится.
Вернувшись от Мамыржана, Улмекен не могла сомкнуть глаз до самого рассвета. Она горела, стараясь припомнить каждую минуту, весь этот волшебный вечер, красивого молодого человека, сидевшего рядом, вспомнила, как чудесно он пел... Летящие мечты уносили ее на своих крыльях, душевная неудовлетворенность не давала покоя. Муж захрапел, едва коснулся головой подушки; они лежали рядом, но один наслаждался сном, а другая мучилась воображением, ворочалась и часто вздыхала.
Досым проснулся в семь, как всегда. Умылся, побрился; Улмекен поставила чай, погладила ему рубашку. В восемь тридцать к дому подъедет коричневая «Волга»: Досым рано уезжает на работу. После его отъезда она еще полчаса будет заниматься хозяйством, а без пяти девять выйдет из дома. Улмекен работает недалеко, в библиотеке.
За завтраком она сказала мужу:
— Стыдно как-то перед писателями из Алма-Аты. По-
моему, надо пригласить их к нам. Дом показать. Ведь сидели вместе, за одним столом. Люди-то интересные, таких поискать — не найдешь...
— Решай сама,— сказал Досым,— если тебя не утомит подготовка ко всему этому, то приглашай.
— Никакой особенной подготовки и не нужно. Отец барашка откармливает. Пришли мне к обеду Олега. Поеду к отцу и попрошу барашка. А Торшолак опалит голову и ножки, почистит внутренности.
— Делай как знаешь, Уля,— сказал Досым уже на ходу. Муж редко называл ее так: или в обиде, или в радости. Почему он назвал ее Улей сегодня, она не поняла.
Досым уехал, Улмекен стала собираться на работу. Перемерила несколько платьев, несколько пар разноцветных серег, колец, браслетов, кулонов на золотых цепочках. Наконец выбрала простое белое платье, золотые часики и ушла, не надев украшений. На работе Улмекен не могла спокойно усидеть на месте. Ее библиотека находилась в крыле Дворца культуры, ей надоело сидеть в тишине и одиночестве, надоело слоняться из угла в угол, она сходила поболтать к кассирше, еле-еле дождалась шофера. Когда пришла машина, долго ездила по магазинам, набила холодильник разной снедью, которую вечером она поставит на стол гостям.
Отец Улмекен, Муса, жил на улице, которая называлась Жабайы-коше — Дикой, и называлась так потому, что, расположившись в предгорье, была застроена вкривь и вкось. Улмекен отправилась туда. Отца не оказалось дома. Ее встретила мачеха, Торшолак-токал. Она смотрела хмуро, ничего не сказала, не поздоровалась. Торшолак не интересовало, пришел ли кто, ушел ли, ей это безразлично, Улмекен уже успела привыкнуть.
— А где папа? — спросила она.
— Гулять поехал,— бесстрастно ответила Торшолак. Лицо не шевельнулось, ни брови, ни узкие щелки глаз не выдали никаких чувств, в голосе полное равнодушие.
«Зануда несчастная!» — подумала Улмекен.
Улмекен и Жексен — старшие дети от первой, покойной жены Мусы, а эта Торшолак ни много ни мало мать девятерых сыновей, старшему — тринадцать, младшему — год. Кому же гулять, как не Мусе? А эта грязнуля все сопит, и мир ее —один только дом; с огнем входит в него,
— Где барашек, которого отец откармливал?
— Стоит вон...
— Послушай-ка, Торшолак, я хочу его взять для гостей.
— Да вон стоит...
— А когда Жексен приедет?
— После четырех.
— Осталось недолго, подожду.
Нет чтобы пригласить чаю попить, пожить по-человечески — на это ее не хватает. Знай себе подметает двор, загаженный навозом,— любимое ее занятие, щелки глаз сомкнулись, только сопит носом... Рабыня, настоящая рабыня, ведь она всего на пять лет старше меня, а как ужасно живет...
Дети с этой улицы редко видят машины. В коричневую «Волгу» их набралось человек десять, гудят, как мухи в оконной раме; один, босоногий, уселся верхом на шофера. Олег, играя, нажал на сигнал, мальчишка с воем выскочил из машины, бросился к матери, уткнулся ей в подол.
«Дикари,— подумала Улхмекен,— настоящие дикари! Беднягу отца можно понять, как он еще с ума не сошел от всего этого?..»
Она вынесла во двор табуретку и уселась на нее.
В этой неуютной атмосфере Улмекен, как ни странно, чувствует себя увереннее. Она не сознается себе в этом, но чем безрадостнее обстановка в доме отца, тем большую легкость ощущает Улмекен, покидая этот дом. Она спешит к себе, в комфорт, спешит к своей отлаженной, уютной «современной» жизни; она испытывает нечто вроде гордости, сравнивая безрадостное существование семьи отца со своей полной, бьющей ключом жизнью; Улмекен несказанно рада, что ей удалось вырваться отсюда, перейти в другое измерение. На фоне этой бедности ей приятно смотреть на себя со стороны: она видит полотняное белое платье, длинную гибкую шею, ухоженное лицо, разлившиеся по плечам черные волосы, влажные, глубокие, как у кобылицы, глаза, тонкую талию, а уж брошенные крест-накрест безукоризненные белые ноги она тем более видит, она чувствует себя ангелом, появившимся в аду, а захочет ангел — в тот же миг улетит, готово, коричневая «Волга» стоит-дожидается у порога, садись и поезжай обратно в передний угол рая, в свою четырехкомнатную квартиру в центре города.
Из дома отца Улмекен всегда возвращалась обновленной.
В этом доме Улмекен родилась и выросла. Как она вытерпела? Как могла жить, не догадываясь о другой жизни, как не чувствовала невыносимости своего существования?
Жексен не заставил себя долго ждать; явился и сразу же принялся резать барана.
— Твои писатели сегодня были у нас в шахте... Один из них потерял сознание, валялся под землей два часа, чуть-чуть из-за него в беду не попали...
Улмекен, не поняв, переспросила:
— Кто потерял сознание?
— Писатель, кажется, он или журналист...
— Который из них?
— Э-э, откуда мне знать!.. Омар-ага чуть шкуру с Изотова не снял.
— Твой Омар-ага в каждой бочке затычка! А ты только и твердишь о нем. Он что? Единственный свет в окошке?
— Ну и что. Может, и так!
— Ну и что? А ничего. Сегодня твой Омар-ага явится к нам в гости.
— Ну да! Он не ходит по гостям.
— Подумаешь — святой! Ты действительно веришь, что он не любит по гостям ходить? А? У него желудка нет, по-твоему? Еще как они ходят по гостям! Еще как едят! Сам подумай, если бы он не жрал в три горла, у него бы живот не разнесло, как ларь для хранения продуктов.
Жексен оставил в покое барана, с которого уже снимал шкуру, и уставился на старшую сестру.
— Живот как ларь, говоришь? Это ты про живот Ома- ра-ага? — От обиды за своего любимца он готов был подраться с сестрой.— Да ты бы видела его! Омар-ага похож на артиста, да будет тебе известно, он высокий и широкоплечий!
— Что-то мне не приходилось видеть таких начальников. Все они толстенькие, как колобки...
— Да Омар-ага даже по телевизору выступал, глупая!
— Ну и что? Всякие выступают. Небось на тебя похож, увалень!
— Тьфу! — зло махнул рукой Жексен и ударил огромным, величиной с детскую голову, кулаком по туше барана.
Улмекен была и дальше расположена пошутить.
— Давай поспорим,— продолжала она,— если у твоего Омара-ага живот окажется чуть меньше сундука, я ставлю тебе бутылку «Столичной».
— «Столичную» я и без тебя куплю. Ты лучше бы утла в дом, не мешай!
— Ну и умри за него! Носится со своим Омаром как с писаной торбой.
Улмекен представила себе председателя горсовета: лицо широкое как блюдо, толстый, глаза навыкате—важный начальник и не может быть другим; иное дело — стройный, прямой, как натянутая проволока, писатель. Она вспомнила веселое лицо Мираса, его песни и грустно умолкла. Взглянула на токал Торшолак, сидевшую у очага и чистившую внутренности барана; ей показалось, что мачеха плачет.
— Что с тобой, Торшолак? — спросила она токал.
Торшолак, решившись поделиться своим горем, наконец открыла глаза-щелки:
— Эх, девушка, мама у меня умерла... Сегодня пришло сообщение. Единственный мне близкий человек...— Глухонемая мать Торшолак жила в районе Кайыиды.
— Ах вот как, бедняжка! — только и сказала Улмекен.
Жексен постоял немного, молча глядя на нее, а потом произнес:
— Улмекен, если твой муж вернется не поздно, то съезди...
Ни Улмекен, ни Жексен не проявили особого сочувствия к горю Торшолак. Они продолжили свой прерванный спор о животе Омара.
Досым не любил в своей жене излишнюю впечатлительность, но несомненно доверял ей. Улмекен, хоть и увлекающаяся, в вере своей была прочной; человек надежный, в серьезных вопросах тверда как камень. Досым, с одной стороны, радовался этой твердости, а с другой— боялся ее. Жена, конечно, не опозорит его имени, но зато Улмекен чужда и жалость; если уж она свернет с пути, то это по-настоящему; если в один прекрасный день полюбит кого-нибудь, загорится, ее невозможно будет удержать. Улмекен — вторая жена Досыма. Первая умерла, от нее осталось двое детей, они живут у его старшей сестры в ауле. Улмекен и Досым женаты более пяти лет, но она и не собирается родить ребенка. Муж и жена не говорят друг другу слов любви, Досым не может лгать. Если бы он даже и любил жену, то она никогда не сможет полюбить его; разве не пришла к нему Улмекен, прельстившись богатством, готовым, благоустроенным домом, благополучием; разве почти не насильно соединил с ним свою дочь Муса — дядя его покойной Гулынары, разве не сказал ей: будь хозяйкой обеспеченного дома. Хотя сегодня утром он и согласился с предложением Улмекен, но весь день испытывал странное беспокойство. Не повезло нынче людям, явившимся к нему на прием с просьбами. Никому он не дал положительного ответа. Глядя на его спокойное лицо, тяжелую, значительную, как черный камень, фигуру, всем казалось, что Досым совершенно бесстрастен, но это было не так. И он испытывал беспокойство, тревогу. Поэтому и на посетителях вымещал свое дурное настроение, поэтому и принимал сверхжесткие решения.
Предложение Улмекен позвать в гости приезжих писателей обожгло его. Столичных кривляк он невзлюбил всем нутром. Но теперь положение безвыходное, надо принимать гостей, и, хотя все его существо протестовало, Досыму пришлось снять телефонную трубку. Позвонив в гостиницу, Досым выяснил, что писатели ушли в городской Совет, он решил подождать час-другой, потянуть время, а когда позвонил туда, узнал, что все отправились на шахту; потом ему сказали, что писатели на даче Омара; он позвонил и на дачу, оказалось, что опять опоздал. «Ну, стало быть, закончим на этом розыски, а барашка, видно, судьбой предназначено самим есть»,— подумал он, эта мысль успокоила его, но тут, к концу рабочего дня откуда ни возьмись появился Мамыржан.
Мамыржан, который обычно не ходил, а нес себя, со своим начальником был робок, точно мальчик.
— Ас-салаумагалейкум, Досеке! — начал он льсти
во.— Беда прямо с этими гостями, не дают работать... Но в ^го же время не каждый день из столицы приезжают такие люди.— Мамыржан, высказав две противоречащие друг другу мысли, ждал, к какой склонится начальник, чтобы поддержать любую из них.
— Наша Уля хотела дом показать...
— Конечно, конечно, показать дом обязательно нужно! А как же иначе?.. Такие люди —вестники добра, носители счастья. Этот, как его, Мирас, оказался родом из одного аула с Омаром Балапановичем. Они вместе учились в школе...
Досым задумался:
— Что Омара Балапановича приглашать! Он не придет...
Мамыржан решился возразить:
— Почему не придет?
— Но ведь всем известно, что в этом городе Омар Балапанович ни с кем тесно не общается, ни с кем не дружит семьями. Говорят, только по большим праздникам они с секретарем горкома Альбертом Исаевичем заходят друг к другу минут на десять — пятнадцать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66