Выжили единственного настоящего вожака!
— Э-э... В чем моя-то вина?
— Я ж тебе сказала, что ты один из них!
— Какой ужас! Что несет эта женщина!
— Я сказала то, что ты слышал. Вы все, вместе взятые, не стоите и следа его ноги!
Досым еще никогда не чувствовал себя таким оплеванным. Чтобы в запальчивости не нагрубить жене — боже упаси сделать ей больно! — он ушел к себе в кабинет и, словно опасаясь, что она прибежит следом и опять станет кричать, изнутри закрыл дверь на замок. Он так и не понял причину странной выходки жены.
Когда вечером он вернулся домой, то оказалось, что Улмекен, написав длинное письмо, ушла; он читал письмо и сейчас почему-то не верил, что все кончено, но когда увидел на столе завернутые в салфетку драгоценности, а бросившись к шкафу, убедился, что из ее нарядов исчезло только платье с матросским воротником, до него наконец дошло, что он навсегда потерял Улмекен. Бежать за ней не было смысла, он знал ее характер: она не согнется, может только сломаться.
Досым одинок, у него нет ни единой родной души, он воспитывался и вырос в детском доме. Уход жены переживал не один, а два Досыма. Один — опозоренный, брошенный, никудышный Досым, другой — потрясенный, схоронивший единственного близкого человека в мире, друга, спутника жизни. Теперь Досым — круглый сирота. За пять-шесть дней его блеклые волосы совсем побелели, лицо стало непроницаемым, он сник, замкнулся. Шофер Олег также заметил, что в поведении хозяина появилось что-то странное: после работы он домой не торопится, велит ездить по улицам, заглядывает во все темные переулки и закутки, словно кого-то ищет, останавливает незнакомых людей, о чем-то их расспрашивает. Они обшарили весь город и стали объезжать ближайшие колхозы. Олег не осмеливался спросить, что же ищет шеф, но однажды любопытство заставило его пойти следом. Он услышал, как Досым спрашивал у встречных:
— Вам не попадался черный щенок со звездочкой на лбу? У него уши и хвост обрезаны...
Так они искали черного щенка полмесяца, снова обыскивая город, все пригородные хозяйства. Однажды, возвращаясь из дальнего аула, в котором они- увы, тоже не нашли щенка, обычно молчаливый начальник вдруг спросил у шофера:
— На что похожа вон та вышка?
Олег взглянул на телебашню и так и эдак, но подходящего сравнения не нашел. Смущенно признался:
— Ей-богу, не знаю, Досым Досанович!
— То-то! — обрадовался Досым.— И ты этого не знаешь, и никто в мире этого не знает. Знаю только я. Эта вышка похожа на язык кошки!
Душа Олега ушла в пятки...
То, что Омара хоть и не привлекли к уголовной ответственности, но с должности все же сняли, подняло дух Аблеза. Однако визит академика из Новосибирска показался плохим признаком: как бы Омар при поддержке такого покровителя снова не поднял голову. Если поднимет, добра от него не жди. Исчез бы он вовсе из города — спокойнее бы на душе стало. Но нельзя ждать у моря погоды, нужно что-то предпринять.
И в таких случаях Аблез всегда вспоминает Матекова...
О том, что на свете существует учитель Матеков, Омар не знает, а возможно, никогда и не узнает, но зато Омара знает Матеков, да еще как! Матекову известен каждый факт из биографии Омара. Эту свою осведомленность он считает то богатством, то бомбой за пазухой, которая в любой момент может взорваться. Чего стоит такой факт: мать Омара, брошенная, живет в Аулие-Ата, на руках какого- то родственника. Черствый, неблагодарный сын — иначе и не назовешь Омара. Разве этого недостаточно для еще одного анонимного заявления?
Когда Матеков читал решение сессии, то и радовался, и огорчался. Радовался, что он, незаметный человек, опрокинул такого -льва, а огорчался, боясь, как бы Аблез не сел в лужу: прошел слушок, что следствие по делу гибели школьника прекращается. Если так, то считай, что бог их с Аблезом покарал — Омар вряд ли вернется на прежнее место, но и сядет не ниже, чем прежнее. Страх стал душить Матекова, как лютый мороз, который перехватывает дыхание. Всю ночь он не сомкнул глаз, ворочался, охал, постанывал.
— Матеков, может, хватит? Спи! — рыкнула на него жена.— Кому-то нагадил, а теперь как виноватый щенок скулишь...
После этого окрика Матеков лежал тихо, перестал вздыхать и ворочаться, но уснуть так и не смог. То ему казалось, что кто-то подымается по лестнице, то — что со скрипом отворяется дверь в подъезде... И постоянно мерещится, что это идет Омар. Под утро, кажется, задремал, но вдруг откуда-то выплыли Нэля Самсоновна и Подкова и стали душить его. Он чувствовал, что умирает, что нужно позвать на помощь, силился закричать, но не мог.
— Месяц не спишь, несчастный, так ведь и помереть, можно, всю ночь стонешь! — Катира, тряхнув гривой волос, ушла из спальни. Хороша, гибкая талия, тонкое прозрачное белье. Тоже не успокоится, пока не доконает его, Матекова. Ему захотелось догнать жену, схватить за горло и, не дав даже пискнуть, задушить, но Матеков тут же испугался своих мыслей, так и затрясся весь. «Интеллигентный человек никогда не поднимет руку на свою жену!» — стал он уговаривать сам себя и повторил эту фразу мысленно раз сорок.
Рыча друг на друга, они кое-как закончили утреннюю трапезу. Катира ушла на работу, а Матеков остался упиваться горем брошенной несчастной старухи — матери Омара. Но сегодня что-то рука двигалась без настроения, писалось плохо, жалостливые слова не шли в голову. «Надо посоветоваться с Аблезом Кенжеевичем»,— решил он, оделся и вышел из дома. Ласковый день, теплое солнышко не подняли ему настроения. Черный туман в черной душе вырвался наружу и заволок чернотой весь мир. Яд, переполнивший Матекова, готов был пролиться на любого встречного.
Аблез Кенжеевич даже не пригласил его присесть, не поднял уткнувшихся в газету глаз:
— Ну?
— Омар бросил на произвол судьбы старуху мать.
— Это я и без тебя знаю.
— Ну что, поднять этот вопрос?
— Почему меня спрашиваешь? Кажется, из твоих рук еще не вырвали карандаш.
— Конечно.
— Тогда в чем же дело?
— Хорошо. Будьте здоровы, Аблез Кенжеевич...
— Стой! Ты разыщи этого Ниеталиева... Мямля несчастный! Даже заявления как следует написать не может. Вместо того чтобы написать, что Омар стрелял из мести к нему, нагородил черт-те что. Помоги ему. Намекни, что Досым, начальник его, пошатывается. Место наверняка скоро освободится.
— Понял...
— Иди, иди!
— Уже ушел! Будьте здоровы.
— Вежливый ты какой...
Матеков только издали видел Мамыржана, лицом к лицу с ним никогда не сталкивался. Со стороны Мамыржан производит впечатление уверенного человека, знающего цену своему слову. Как найти к нему подход? Матеков ломал голову полдня, на службу звонить опасался, долго ходил по парку, наконец собрался с духом и вошел в будку телефона-автомата.
Но оказалось, что опасения его были напрасны. Мамыржан обрадовался.
— Надо встретиться,— коротко сказал Матеков.
— Хорошо! Где? — сразу же согласился Мамыржан.
Матеков назвал среднюю из трех скамеек у летнего кинотеатра, но с задней стороны. Душа как-то сразу успокоилась, когда он увидел спешащего, то и дело оглядывающегося человека.
Они поздоровались как старые знакомые; еще и присесть не успели, как Мамыржан сказал:
— Я слушаю вас!
Матеков сразу же определил, что Мамыржан крепче своего начальника Досыма, и откровенно начал:
— Я только что из дома Аблеза Кенжеевича...— Он Нарочно сказал «из дома», дав этим понять, что близок Аблезу.— Ваш начальник Досеке, оказывается, заболел.
— Да, вроде бы так говорят...
— Не говорят, а совершенно точно. Этот человек на своей должности больше не останется,— твердо сказал Матеков, как будто вопрос о снятии Досыма уже решен сейчас, сию минуту, и именно им, Матековым.— Аблез Кенжеевич передает вам привет. Вы поняли меня?
— Конечно, мне все ясно...
Матеков ощутил в себе прилив новых сил. Теперь он
говорил не как Матеков, а как сам Аблез Кенжеевич. Себе он показался дрессировщиком медведей, Ниеталиев — медведем. Сейчас за то, что медведь выступит перед публикой, он получит вознаграждение. Матеков сунет ему в рот кусок сахара, и с этой минуты медведь начнет плясать по его указке. Кажется, понял ситуацию и Мамыржаи, он сидел молча, опустив голову.
— У этого негодяя, который погубил вашего сына, оказывается, очень крепкие связи с верхами. За столько лет работы в горсовете он сам успел нахватать и других не обижал. Этот негодяй добился, чтобы его дело закрыли!
Мамыржан насторожился.
— Если он опять войдет в силу, нам не позавидуешь. И прежде всего он сотрет в порошок вас. Он и на смертном одре вам не простит то, что вы написали на него заявление, то, что обругали его на кладбище...
Голова Мамыржана совсем ушла в плечи.
— Поэтому я поспешил к вам на помощь. Нужно написать заявление заново, и как следует. Я хорошо знаю, что это за человек. У меня в руках есть такие факты, что его легко можно припереть к стенке. И не трепыхнется.
Мамыржан опять-таки сразу согласился:
— Почему не написать... Напишем...
Вдвоем они пришли к Матекову, поставили на плиту чайник и сели писать заявление. Писали, пока закипал чай, выпили по чашке и снова стали писать. Матеков диктовал. Он расхаживал по комнате, как учитель во время диктанта, и так вошел во вкус, что Мамыржан еле поспевал за ним.
Заявление получилось хорошее, складное, это поняли оба, и настроение поднялось.
— Просто так разойтись нельзя, нужно грамм по сто дернуть за знакомство! — сказал Матеков и пошел в столовую. Оттуда послышалось недовольное ворчание, кажется, он ругал кого-то.
— Что случилось? — спросил Мамыржан, выйдя к нему.
— Жена, будь она неладна, ключи от серванта спрятала!
— А... ключи! Да вот они здесь, вот в этом ящике.— Мамыржан и сам не понял, почему его осенило, что ключи спрятаны именно здесь. Он вытащил связку, и два проходимца, потрясенные, уставились друг на друга, смотрели долго, не мигая, до рези в глазах.
Тасжарган — подведомственный комбинату профилакторий. Среди других здравниц комбината он самый маленький, самый плохой, его вот-вот закроют. Построенные еще в пятидесятые годы восемь деревянных двухэтажных коттеджей вмещают всего девяносто шесть человек. Столовая и комната отдыха находятся в самом большом коттедже, но и они тесны, неудобны.
Объяснение, почему этот профилакторий еще не закрыли,— одно-единственное. Находится он, как говорится, в переднем уголке земного рая. Местные жители называют это место «Кызылтас» — «Красный камень». Голая, высотой до двухсот метров красная скала, выгибаясь, как стена круглой юрты, омывается речкой Большой Ирелен. Вот этот-то ярко-зеленый, очерченный дугой полуостров и есть местечко Тасжарган. Профилакторий тоже официально называется Тасжарганом. Когда-то здесь побывали строители в поисках гранита, не нашли, попробовали наладить добычу местного камня, измучились, но, так и не одолев скалу, забросили ее и уехали.
Восемь коттеджей и столовая огорожены забором. Их называют корпусами, а кроме корпусов стоят еще двенадцать маленьких домиков, срубленных из елей. Их зовут аулом, там живет начальство, обслуга. Безраздельным хозяином и «корпусов» и «аула» является Койкелди. Пятнадцать лет назад он работал в завкоме комбината, пришел сюда временно исполняющим обязанности директора месяца на два на три, пока будет подобрана кандидатура настоящего директора, да так и остался — понравилось. Койкелди не из тех, кто сетует на оторванность здравницы от культурной жизни, что профилакторий затерялся среди диких гор. Наоборот, самый злейший враг его теперь тот, кто говорит о закрытии Тасжаргана.
Этого Койкелди в настоящее время словно бог одаривает: «самый близкий родственник, нагашы, родной сын брата матери» —Омар Балапанович вот уже десять дней, как живет в его «ауле». То, что Койкелди просил послать с неба, бог дал ему, взяв с земли. Правда, над головой его нагашы нависли тучи, но это все ничего, все временно, буквально завтра дела его могут поправиться. Человек, который был в течение стольких лет хозяином города всесоюзного значения, ученый, не останется не у дел. Имя его
еще услышат, и тогда он разве забудет вкус паленой головы барана, которую ел в голодное время? Нет, не забудет. Не забудет и возьмет под свое теплое крылышко близкого родича по материнской линии. Попробуй-ка тогда поговорить с Койкелди!
Койкелди сидит один в своем маленьком, как бараний пузырь, кабинете, дверь он закрыл изнутри на ключ, можно не опасаться, что кто-то его потревожит. Приняв граммов сто спирта, он блаженствует, витая в облаках, думая о своем будущем. Будущее имеется в виду не отдаленное на бог знает когда. Это не жизнь в большом городе и не доходное, теплое местечко. Его будущее должно засверкать здесь. Расчеты верны и реальны.
На людях Койкелди много не говорит, наверное, поэтому, когда остается один, начинает что-то бормотать, говорит сам с собой, но не замечает этого.
Сейчас он накапал в мензурку еще спирту и размышляет: пить или не пить? Все же выпил. «За здоровье моего нагашы!» День и без того жаркий, в кабинете душно. Духота и две мензурки спирта наполнили влагой глубокие борозды-морщины на узком лбу Койкелди, а когда он, сняв, забросил велюровую шляпу на несгораемый шкаф, то оказалось, что его продолговатый череп, густо поросший кудряшками на висках и затылке, блестит как пятнистая дыня, забытая в густой листве. Множество капель, усеявших лоб, сверкают и на пятнистой дыне. По мере движения головы капли сливаются, прокладывают себе русла и текут реками, пробиваясь сквозь заросли завитков; преодолев и это препятствие, реки текут по огрубелой шее, все ниже, за пазуху — к морю разливанному. Койкелди расстегнул пуговицы на рубашке, включил вентилятор, стоявший перед ним. Тот, страдалец, зажужжал, как жук в темноте.
«Если уж счастье кого выберет, то будьте любезны — одарит как следует, ему не трудно,— бормочет Койкелди.— По какому признаку людей, интересно, на должности подбирают?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66