.. Вдруг она нужна начальнику! Но вот она заходит сама.
— Агай, к вам пришла молодая женщина и ждет. Кажется, она заведующая отделом гастронома «Арай».
Мамыржан заволновался, как всегда перед приемом посетителя:
— Вот те на! Она именно ко мне пришла, не к Досеке?
— Именно к вам...
— А что случилось? По какому делу? Может, она пойдет к Досеке?
— Да нет, говорит, только к вам, что-то по поводу службы.
— Гастрономами занимается Безельская, может, к ней она пойдет?
— Нет, и это предлагала, но она ни в какую. Сидит и ждет вас.
— Ну что ж, пусть войдет, раз так,— сказал Мамыржан и покрылся потом.
Женщина влетела в кабинет.
— Здравствуйте, Мамыржан Ниеталиевич!
Комната сразу наполнилась запахом дорогих духов; Мамыржан был впечатлительным; увидев молодую женщину, он сразу растаял, подобрел, забыл свой страх. Женщина была сухопарой и какой-то назойливой с виду; бывают такие молодухи, с которых не наскребешь мяса и на одно жаркое, но у них есть свои особые качества, Мамыржан знал об этом; он пристально поглядел па нее, и, сделав определенное заключение, сощурил глаза, как кот, разомлевший на солнце, и замяукал:
— Да, слушаю вас...
Было ясно, что женщина хотела понравиться Мамыржану, она повернула к нему лицо и смотрела снизу вверх, широко раскрыв овечьи глаза.
— Мамыржан Ниеталиевич, я пришла к вам с заявлением,— сказала она.
«Боже упаси меня от заявлений»,—подумал Мамыржан.
— Заявление, конечно, не заявление,—продолжала
женщина-,— а нужно сообщить вам по секрету одну вещь, посоветоваться; как вы решите, так и будет.
«Ну пусть говорит, пусть между нами будет секрет»,— улыбнулся Мамыржан.
— Меня зовут Тина, Алевтина Павловна, вы меня не знаете, я недавно работаю, недавно перебралась сюда из Таскала... Когда меня утверждали, вы находились в командировке... Я давно собиралась прийти, познакомиться с вами. Мы вдвоем с Катей Матековой посоветовались и решили, что нужно поставить вас обо всем в известность.
«Опять эта Катя Матекова,— подумал Мамыржан,— какую еще беду хочет она накликать на мою голову?»
— Я хотела сказать вам о директрисе нашего магазина Карцевой; с ней становится совершенно невозможно работать. Где она —там шум, крик, скандалы. Все время рычит, как, извиняюсь, собака на привязи и...— тут Алевтина Павловна многозначительно подняла указательный палец,— не скрою от вас самое главное: она нечиста на руку.
«Ну, помню Карцеву,— думал Мамыржан,— это такая толстая женщина, на ней все держится, известная личность. Зачем она тут охаивает Карцеву? Как может ее знать, ведь она новенькая, недавно на службу взяли. А с другой стороны, всем известно, что Карцева близка с Досеке! Видно, они хотят все против меня объединиться. И чего она все время упоминает Катю Матекову? Значит, знает, что я иногда Катю посещал... А может, они с Катей копают под Карцеву яму?» У Мамыржана голова пошла кругом. Он счел свое положение опасным и не знал, как спастись, от растерянности лишь хихикнул; Тина осеклась.
— Вы смеетесь, Мамыржан Ниеталиевич?
— Нет, нет...— смутился Мамыржан,— просто немного странно, что вы пришли и все так сразу выложили. Привык, знаете, что люди обычно говорят не спеша, с оглядкой. А вы взяли и высказали все, вот мне и странно...
Тина поняла эти слова по-своему.
— Да ну что вы! Я еще не все рассказала... Здесь не та обстановка. Послушайте, приходите к нам, попьем чайку, у меня двухкомнатная квартира, позовем Катю Матекову...
— Вы что, без Кати никуда?
— Не-е-т! Если хотите...
— А если не хочу?
— Ну и не надо, ваше право...
«Хо-ро-ша»,— заключил Мамыржан.
В это время вошла секретарша.
— Агай, вас просит приехать в исполком товарищ Берденов.
Мамыржан, услышав эти слова, так и подпрыгнул от радости. О женщине, что сидела напротив, моментально перестал думать.
— Хорошо, хорошо, вы пока идите, я сам вас разыщу,— поспешно сказал он и вскочил с места,— извините, меня ждет товарищ Берденов.
Мамыржан ждал этого момента. Десять дней назад его вызвали в городской комитет партии, предложили заполнить анкету, написать автобиографию. «Зачем?» — спросил тогда Мамыржан. Молодой инструктор загадочно ответил: «Значит, надо». С тех пор Мамыржан не находил себе покоя. Это все благодаря знакомству с Омаром Балапановичем, думал он и в мечтах представлял себя то на месте Досыма, то на месте Аблеза. Обе эти должности казались Мамыржану вполне достойными. И вот наконец Берденов вызывает к себе, что же он скажет ему?
Показалось, что в последний раз он выходит из своего кабинета, потому и попрощался с ним: «Мне не было здесь плохо, прощай, светлый уголок!» — и вышел из конторы; запыхавшись, волнуясь, прибыл в исполком; было жутко входить в кабинет мэра города одному, по специальному вызову. Мамыржан уже придумал, как войти, как поздороваться, о чем сказать в первую очередь: последние три дня в республиканской газете печатался очерк об Омаре «Луч под землей», автор Али Есентаев, написан очерк мастерски, не забыть бы сказать об этом Омару Балапановичу; очерк наверняка прочтут «наверху», в Алма-Ате; Омар Берденов пойдет в рост. А кто, как не Мамыржан, познакомил Омара с Али? Кого должен благодарить Омар, как не его, Мамыржана? Надо осторожно намекнуть ему... А Али — ничего не скажешь — молодец! Складно у него вышло. Вместе в шахту спускались, видели вроде одно и то же, а ему удалось усмотреть что-то, чего не заметил никто. Талант есть талант.
Когда Мамыржан вошел в кабинет, Омар сидел, откинувшись, в кресле, прикрыв глаза, и улыбался каким-то мыслям, видимо довольный собой.
— А-а, Маке, проходите...—сегодня у Омара было явно хорошее настроение,— садитесь...
Мамыржан иноходью подошел к председателю и, схватив протянутую руку, умиленно затряс ее.
— Здоровы ли? Поздравляю!
Омар с любопытством взглянул на Мамыржана:
— С чем поздравляете?
— Я про очерк Али Есентаева...
— А-а-а...— понял Омар.
— Прекрасно написано! — затараторил Мамыржан.—Наш Али силен, увидел, чего не видно! — И, как всегда, испугался: «Ой-бай, опять все испортил, а вдруг поймет мои слова не так, вдруг подумает, что я брешу о том, чего не знаю; стоит открыть рот, как сразу ошибаюсь;!»
Но Омар, кажется, не заметил эту оплошность Мамыржана.
— Хорошо написано,—согласился он,— видно настроение, не пожалел красок, щедро написал. Я хотел поблагодарить его, позвонил в газету, но там ответили, что он оставил службу и уехал на родину, в аул Тоскей, Каиндин- ского района. Надо бы навестить его, развеяться... У вас, Маке, как со временем?
Мамыржан ожидал другого разговора; он не смог сразу ответить; настроение моментально упало.
— Если у вас нет времени, насиловать не буду...
— Ну что вы, что вы! — встрепенулся Мамыржан.— Как это — нет? Конечно, поеду!
— Ну, коли так, то завтра утром давайте и тронемся!
«Решил подержать при себе, проверить,— догадался
Мамыржан,— пусть! Все правильно. Пусть проверяет; надо только вовремя суметь прикусить язык, спаси господи!»
Омар говорил просто, по-свойски.
— Маке,—сказал он,— сегодня у меня радостный день: в исполкоме приняли три постановления, я подписал три важных бумаги, сделал три важных дёла. На Дикой улицё решено построить школу-интернат на шестьсот сорок мест с параллельными классами — это, считайте, раз. На самой улице наведем марафет, заасфальтируем ее,— считайте, два; не останется больше у нас в Ортасё беспризорных улиц... А за городом будет однодневный дом отдыха на триста мест — считайте, три. Кроме того, Маке, мне и в другом повезло: удалось спастись от земляка, который жил у меня в доме. Купил ему билет до Джамбула, до Таскала дал машину—это уже четыре. Слава богу, уехал, мы с женой еле живы остались... Кстати, как вы насчет охоты?
— Да что тут сказать...
— Я приготовил ружья, у Кулкелдиева на три дня вы
просил вертолет; давно не был у животноводов, заодно навестим и их. Возьмем с собой Али, пусть погуляет. Словом, отдохнем, Маке, на славу. Хорошо бы трех зайцев убить одним выстрелом...
«Хочет испытать меня — пусть испытывает,— думал Мамыржан,— только, спаси господи, дай покой моему дурному языку».
Когда в кармане Мусы оказалось шестьсот пятьдесят рублей, намерения его изменились; сначала он хотел справить сорок дней со дня смерти тещи с размахом: зарезать двух баранов, купить коньяку, созвать весь аул целиком, поставить памятник на могиле, но сейчас он от всего отказался; связал ноги одной из самых старых овец в своем хлеву, положил ее в багажник, купил два ящика водки
и про себя решил: хватит. Остальные деньги припрятал.
На имя директора пятьдесят шестой школы пришло письмо за подписью «группа пионеров». В нем сообщалось, что преподаватель черчения и рисования Нэля Самсоновна пошла по пути разврата, научила пятнадцатилетнего комсомольца Дулата Ниеталиева всяким недозволенностям, за что Ниеталиев вместе со своим дружком-хулиганом Степановым (по кличке Подкова) были справедливо изгнаны из лагеря; теперь необходимо, чтобы и развратница, которая носит звание наставницы, понесла должное наказание.
Точно такое же письмо получил в тот же день и первый секретарь горкома партии Альберт Исаевич Алексеев.
В тот год на просторы Алтая лето пришло ласковое, раннее, дождей было мало, вершины гор радостно подставляли свои головы животворным солнечным лучам; в тот год Алтай не пожалел сокровищ, что таил в себе, щедрость его была велика, как сами горы; в тот год обилен был урожай пшеницы, велик был труд народа, труд каждого человека; это был год полного единения матери-природы и матери-Родины. Сначала никто не поверил, что Али серьезно собирается построить дом; особенно потешался над братом Гали; хохотал, схватившись за живот, спрашивал всех: если он такой деловой, почему же его бросила жена, почему не отдала сына, почему достопочтенный братец все время бродяжничает? Натворил добра в Алма-Ате, теперь будет осыпать добрыми делами Тоскей, ну и молодец! Да если этот шалопай построит дом, я отрежу собственный нос и отдам первому встречному, запальчиво сказал Гали, чем неосторожно поставил под угрозу свой довольно приличный нос; младший брат Жами думал так: Али — добрый, но он же городской! Ничего не умеет, привык к безделью, поковыряется в земле пару дней, надоест ему, бросит все и уедет; старуха мать тоже не верила своему легкомысленному, склонному к путешествиям сыну, с которым не переписывалась восемь лет; она решила, что Али заставит ее в конце концов продать всю скотину, набьет карманы деньгами и в один прекрасный день укатит, бросив рыдающую мать.
Али оказался не таким, как думали о нем родственники; он нашел себе двоих друзей; печника Ивана, живущего в ауле с незапамятных времен, и его приемного сына Аспанбая который также осваивал ремесло печника. Али встретил их как-то у винного ларька, и с тех пор они, трое, стали неразлучными друзьями; весь аул удивлялся, как это упрямый Иван так быстро подпал под влияние Али. Их всегда видели вместе; аулчане пожимали плечами, зато у дома за двенадцать дней подросли стены, определились двери и окна.
Аулчане зовут Ивана Упрямым Иваном или Красным Иваном: волосы у него ярко-красные, лицо ярко-красное, ярко-красные глаза. Упрямым же Ивана называют потому, что он не всем печи кладет; к плохим близко не подхожу, от добрых никогда не отдаляюсь, часто говорит он. Много за свой труд не запрашивает, доволен тем, что предложат. Кроме приемыша Аспанбая, у него двое родных сыновей: один —моряк, служит на подводной лодке в Тихом океане, другой — летчик, живет в Казани. «Вот это и есть наша порода,— надуваясь от важности, говорит Иван.— Кто бы мог подумать, что моя никудышная Марфа сможет родить таких добрых сыновей?!» «Никудышная» Марфа — председатель аулсовета, умелый, энергичный руководитель, но Иван вздыхает: ох, чё о ей говорить, не женщина—бездушная машина, даже родного мужа ухитрилась обложить налогом, почти весь заработок забирает, вытерпеть такую может только мужик с ангельской душой, вроде меня.
Аспанбаем своего ученика назвал сам Иван, родители нарекли сына Астыкбаем. Астык — это «урожай», «хлеб», мальчик родился в год обильного урожая, но мать его умерла, отец женился на другой и исчез из аула, как в воду канул; мальчик жил сначала по очереди у дальних родственников, работал на них, чтобы оправдать пропитание, а когда ему исполнилось пятнадцать лет, сблизился с Иваном, и тот усыновил его: наступили и у Аспанбая счастливые деньки!
Все бы хорошо, да вот только Иван периодически страдает запоями и, чувствуя приближение «проклятой болезни», дает Аспанбаю свободу от себя: что-то опять начинает корчить меня и знобить, поясницу ломит; иди-ка к своим родственникам, негоже тебе на это смотреть, а поправлюсь— позову. С болезнью Ивана примирилась и Марфа, В такие дни она привозит мужу ящик вермута, запирает его в большой комнате и через окошко выдает «паек». Вот когда наступают для Аспанбая черные дни! Примерно домах в двенадцати у него живут богатые родичи, которые могут приютить парня, но самый близкий родственник, к кому он обязан идти в первую очередь,— старик Уренгей, человек скверного характера, всегда ищущий, с кем бы сцепиться. К нему-то идти сущее наказание. Впрочем, его крики еще можно кое-как стерпеть, но сноха Уренгея и вовсе невыносима, она — закусившее удила чудовище; пока даст чашу с едой, не останется у вас ни капли человеческого достоинства: «Ну, ешь, самурай, а потом пригони корову!.. Эй, самурай, быстро забей досками дыру в сарае!» Заладила одно — самурай, самурай — и твердит, и твердит... Аспанбай, с лицом шоколадного цвета, жесткими смоляными кудрями, словно отлит из бронзы, его необычная смуглость почему-то задевает сноху. «Нет, ты не казах, ты цыган»,— не преминет оскорбить она его; Аспанбай не отвечает ей, как она заслуживает, отвечает всем, кивая: да, хорошо, дядя, хорошо, келин. Однако его немногословность еще больше ярит злыдню-сноху. Это еще один повод почесать язык.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66