А как Жексен буйствовал! Ничего не помогло...
И сразу же после этих слов впереди показался Жексен,
— Ассаломалейкум, агатай! — Жексен подошел вразвалку и протянул к Омару обе руки, но, посчитав, что этого недостаточно, осторожно прижал к груди.
Когда они подошли к «царству» Жексена, Иван Иванович, сильно волнуясь, объяснил:
— Ну вот, дорогой Омар... Это твое рабочее место. Ты — помощник Жексена. Решили один из пультов, которыми он управляет, передать тебе. Не вини... Это, наверно, временно. Когда нам сказали, что ты сам согласился, мы не стали больше протестовать.
В голове Омара прозвучал болезненный звон, и длинный штрек, в котором они стояли, несколько раз перевернулся, извиваясь как змея, голова которой придавлена чьим-то башмаком. Но выдержка... Его благословенная выдержка!
Он сухо сказал:
— Да, действительно, я сам сюда попросился. Решил все начать сначала. Так для меня лучше.
Обманули, собаки! Теперь понятно, почему Оразхан прятал глаза. Трусил сказать мне об этом. Вот тебе и картошка с участка! Как ни противно, но выхода нет: сдаваться нельзя, нужно соглашаться. Да, ничего не остается делать, кроме как согласиться. Изобретенная им же двойная дробилка, воспитанный им самим передовой рабочий Жексен, рассвет, закат, единый ритм, размеренные движения — как все прекрасно! Живи — не хочу!
Жексен хлопочет возле него, суетится:
— На главный пульт вы становитесь, Омеке!
Омар не соглашается; только усмехается про себя: поживем — увидим.
Во время обеденного перерыва он не смог пойти в столовую: не позволило самолюбие. Пусть сначала люди узнают, попривыкнут, посмотрят на него, одетого в спецовку, а уж тогда можно появиться и в столовой. Жексен его понял без слов, принес из столовки еду, а после обеда повторилось то же самое: грохочущий стальной агрегат, трясущаяся, как больная малярией, дробилка, хлопочущий возле него Жексен.
После смены, когда они, умывшись и переодевшись, вышли на улицу, Жексен, сильно конфузясь, сказал:
— Агатай... Во время обеденного перерыва я позвонил Разии, вашей келин. Мы приглашаем вас к нам. Пойдемте пообедаем... Не отказывайтесь, агатай, келин может обидеться.
Омар хотел отказаться, но тут сердце екнуло, показалось, что в этом доме он может встретиться с Улмекен.
— Ну хорошо, я согласен.
— Спасибо, агатай, только вы не говорите Разии, что работаете со мной, она ругаться будет...
— И на это согласен.
— Спасибо, агатай!
В основном вся речь Жексена в тот день сводилась к этим двум словам. Поднялись на третий этаж без лифта— спасибо, переступил порог — спасибо, сел за стол — спасибо.
Разия от счастья не ходила, а порхала по дому. Называла Омара «кайнага-тамада» — старшим братом мужа. «Кто бы мог подумать, что такой человек посетит наш дом!» — все повторяла она.
«В наше время у казахов часто встречается женское
имя Сауле»,— подумал Омар, когда к нему подвели маленькую Сауле, дочку Разин. Она висла на шее Жексена, озорничала, звала «папочкой», он сажал ее на закорки и возил по комнате. Когда она уж очень разозорничалась, он стал делать ей замечания: «Ну перестань же! Гость устал от тебя!» — но делал это мягким, любовным тоном, а сам так весь и сиял. «Счастливая семья... Говорят, аксакал Муса был против их брака, ну и вот. Любовь ровесников не выбирает...»
За столом он сидел еле-еле, устал от сегодняшних передряг, от нервотрепки, от незаслуженного унижения и даже чуть подремывал. Но разве можно показать свое самочувствие таким вот гостеприимным хозяевам?! Они не знают, как угодить гостю, за каждый глоток чая они благодарны ему, как же можно самому быть неблагодарным? Когда он уже совсем был не в силах держаться, вдруг раздался звонок в дверь. «Пришла!» — ударила сумасшедшая мысль. От прилива радости он весь напрягся, как увидевший врага скакун, еще мгновение — и он бы, сорвавшись с места, помчался к двери. Но все же не выдал себя, усидел.
«Родная моя, единственная!» — он мысленно твердил. Он видел, как Разия бегом помчалась на звонок и открыла дверь. Сейчас... Сейчас он услышит ее звенящий голосок, похожий на голос девочки-подростка, и не только знакомый, а родной, будто бы рождающийся на дне самой души. «Родная моя, единственная моя, единственная!»
Оказывается, пришла соседка.
Омар не знал о болезни Досыма, ничего о нем не слышал. Чтобы хоть как-то завести разговор об Улмекен, сказал:
— Надо бы пригласить Досыма с женой, посидели бы вместе,— и сам понял, что сказал что-то неприличное, но.., что делать, сказанное слово—выстреленная пуля, улетела— и не поймаешь.
Жексен невольно взглянул в лицо гостя, помолчал немного и с присущей казахским парням деликатностью сказал как можно мягче, чтобы не задеть Омара:
— Агатай, оказывается, ничего не знает. Дела нашего зятя Досыма сейчас неважные, болен он сильно... Болезнь у него в душе, душевная болезнь... Что-то с рассудком случилось. Мы слышали, что он сейчас находится в каком-то ауле, недалеко от города. Мы сегодня с Улмекен
и собирались поехать разыскать его, но отложили на субботу или воскресенье. Получили телеграмму от отца, приезжает из Белоруссии, решили подождать и поехать на его машине...
Кулкелдиев и сам не замечал, что с годами становится суеверным. На этот раз он вернулся с курорта на неделю раньше, потому что свой день рождения — а он праздновал шестидесятитрехлетие, возраст пророка Мухаммеда,— решил отпраздновать дома.
Как только он открыл глаза, к нему вошла жена Софья Леонидовна.
— С днем ангела! — сказала на русский манер Софья Леонидовна и, с трудом нагнувшись, мешала толщина, поцеловала мужа в щеку. Потом она вручила ему две телеграммы.
Кулкелдиев присел на постели.
— Спасибо, Софьюшка! Желаю и тебе не старея достичь моего возраста! — сказал он весело.— Ну-ка, ну-ка! Что за телеграммы?
Прочитав пространные, с юмором телеграфные послания, он громко захохотал, легкомысленно не подумав, что с потолка может посыпаться штукатурка. Одна телеграмма была с Дальнего Востока, от старшего сына-летчика, другая — из Киева, от дочери-аспирантки.
— Вот щенята, рассмешили, а! — восторгался он.
Софья Леонидовна благодушно улыбалась, стоя у постели новорожденного. Она приготовила мужу сюрприз и была в отличном настроении.
— А теперь, уважаемый Койшыбай Кулкелдиевич, позвольте преподнести вам от всего сердца этот скромный подарочек.
Она протянула к нему широкую пухлую ладонь, на которой, как маленькие чебачки, продетые в серебряную цепочку, лежали два миниатюрных ключика. Кулкелдиев опять пришел в восторг. Что за ключи, ему было ясно. Когда он уезжал на курорт, жена заявила, что к его приезду у них будет своя «Волга». Он не соглашался, было жаль угробить столько денег, но, как видно, тщетно.
— Значит, все же настояла на своем! Но ведь дорого, Софочка!
— Не дороже твоей радости, милый. Сам же говорил, что шестьдесят три года для мусульманина — возраст значительный. Ведь многие и не доживают до этих лет. А что сберкнижка? Просто бумага, и все! Теперь же, если захочешь, садись в машину, путешествуй, радуйся! Дай тебе бог жить еще долгие годы!
— Это не намек на мой пенсионный возраст?
— Боже упаси, Коленька! О чем ты говоришь!
Неприятная мысль, хоть и ненадолго, омрачила семейную идиллию. Софья Леонидовна воскликнула:
— Да ты хоть взгляни на машину! Такая красавица, просто глаз не оторвешь. Цвета морской волны.
— Что «Волга»! — патетически воскликнул Кулкелдиев.— Есть она или нет, не в этом дело, но за твою доброту ко мне спасибо тебе и низкий поклон, Софьюшка!
Да, в этот миг Кулкелдиев был по-настоящему счастлив, весь день он прожил счастливым, в хорошем настроении; хотя отпуск еще не кончился, сходил на работу, сам провел «летучку», которую обычно проводил главный инженер. Каждый из одиннадцати пунктов повестки на «летучке» досконально обсудили и нашли решения, за исключением одного вопроса, который пришлось отложить,— это «гвозди» Омара, о необходимости «забить» которые давно уже шел разговор. Оказалось, что уже принятый проект так и пролежал под сукном до его приезда, никто им не занимался. Поначалу Кулкелдиев рассердился, а потом рассудил: почему я в этом обвиняю кого-то? Самому надо было давно заняться. Для начала нужно повидаться с Омаром, от этого будет зависеть вся дальнейшая работа.
У Кулкелдиева была давняя идея, которой он отдал многие годы: при помощи реактивных взрывателей получить небывало крепкий железобетон; по его расчетам, плотность этого бетона должна быть такой, чтобы кубический метр весил сорок — пятьдесят тонн. Работа, которая была уже выполнена в расчетах, никак не претворялась в жизнь, и это мучило его. Долго ломая над проблемой голову, он наконец разыскал себе двух соавторов, оба доктора наук, работают в киевском Институте прочных сплавов, оба сторонники идеи Кулкелдиева.
В сорока километрах от города находится старая шахта, в которой руда давно выработана. Вот уже полгода, как в этой шахте колдуют двое его соавторов, однако стали возникать "опасения, что из затеи ничего не выйдет. Поэтому, вернувшись из отпуска, Кулкелдиев сразу же устремился в шахту. Он задумал: если получится, то
«гвозди» Омара можно изготовить из вновь изобретенного бетона. Неловко, если сам он, Кулкелдиев, не примет участия в судьбе своего комбината. «Идею Берденова провел в жизнь Кулкелдиев!» — должно говорить будущее поколение.
Но к вечеру из шахты он вернулся расстроенным: надеждам, похоже, пришел конец. Вся беда, все неудачи заключались в том, что не было достаточно сильной взрывчатки, не хватало мощи взрывного удара. Если бы использовать атомный взрыв! — размечтался он. Но и время нужно, а где его взять? Время...
«Время! Время!» — расстроился он, и это расстройство в тот день привело Кулкелдиева к неожиданной беде.
Он пришел домой веселый, тщательно скрыв от Софьи Леонидовны свои сомнения.
— Мать детей моих, одевайся! Я покачу тебя на нашей машине. Отдохнем на берегу моря! — объявил он.
Он сам вывел из гаража «Волгу», постоял, любуясь хромированными частями красавицы, затем съездил «напоил» ее. Когда вернулся, Софья Леонидовна уже ждала.
— Ну, мать, садись рядом, так прокачу, что у тебя слезы покатятся!
Когда они выехали на магистраль, Кулкелдиев совсем взбесился, озорно посматривая на спидометр.
— Лети, коняга, лети! Софья, как тебе нравится твой старик?
— Ехал бы потише, Коленька, как бы чего не случилось. Ведь сам любишь приговаривать, что, когда 'начинает озорничать старый верблюд, добра не жди.
— Не волнуйся. Лучше полюбуйся талантом своего старика!
Кулкелдиев, опьяненный бешеной скоростью, не повернул к дому отдыха, а продолжал мчаться прямо по трассе. Потом уже он думал: «Сам во всем виноват, свернул бы направо, ничего бы не случилось!»
Но разве может человек предугадать, когда ему нужно ^ свернуть направо?! Прошел небольшой мелкий дождичек, асфальт вспотел и заблестел, точно его смазали. Дорога была ровная и абсолютно прямая. Мотоцикл, несшийся им навстречу, вдруг словно бы поскользнулся и как-то боком стал заваливаться в сторону, прямо Кулкелдиеву под колеса. Раздумывать не было времени, да и сам водитель немного зазевался. Чтобы не столкнуться с мотоциклистом, он резко вывернул руль налево. Только это он и помнил...
Весь мир встал на дыбы. Машина дважды перевернулась и на грунте у дороги мягко, как кошка, опустилась на все четыре колеса. Кулкелдиев не выпустил баранки из рук, и Софья Леонидовна, привязанная ремнем, целехонькая сидела рядом.
— Свершилось одно из семи чудес! — сказал Кулкелдиев и он удивления даже рассмеялся.— Ты жива, и я жив! Боже мой...
Никаких ран, никаких следов аварии на Софье Леонидовне не было, но она сидела бледная, как покойница, шевельнуться не могла, выйти из машины — тоже.
— Скорее в больницу! — только и промолвила она и потеряла сознание.
Врачи, осмотрев Софью Леонидовну, растерялись: никаких ушибов на потерпевшей не обнаружили, признаков внутренних повреждений тоже нет, но самочувствие ее скверное. Она то приходила в сознание, то снова впадала в беспамятство, поднялась температура.
Кулкелдиев от горя потерял голову, по нескольку раз переспрашивал каждое слово врачей, вмешивался в то, во что ни в коем случае не должен был вмешиваться, так всем надоел, что его выдворили из палаты и усадили в приемной. Там ему стало еще хуже. Чем я прогневил судьбу, в чем моя вина, что она так наказала меня? — вопрошал он себя. Перед его внутренним взором промелькнула вся его жизнь: как он, совсем мальчик, босой, без шапки, в глубокую холодную осень ходил по улицам Оренбурга, как он увидел впервые юную тоненькую словно тростинка дочь одного из видных аристократов города — Софью Леонидовну, вспомнил, как позже, взявшись за руки, они убежали, как потом пешком исходили горы Улытау и как, несмотря на все трудности, были счастливы.
Никому я не сделал ничего плохого, за что меня так жестоко наказала судьба? Он вспомнил свою трудную жизнь, прошелся по всем ее поворотам, по всем подъемам и спускам, но ничего греховного не нашел и тогда стал искать причину беды вблизи, в прошедших вчерашнем и сегодняшнем дне. И нашел!
Утром, когда на «летучке» возник разговор о «гвоздях» Омара, главный инженер передал ему записку: «Недоброжелатели загнали Омара в его прежнюю нору, в третью шахту помощником Жексена Мусаева. Это ли не позор?!» Он прочел записку и положил в карман, и теперь, когда вспомнил, почувствовал, как его бросило в жар от
стыда. Вот где его смертный грех! Он очерствел и стал равнодушным к чужой судьбе и потому наказан!
По своей привычке не откладывать в долгий ящик решение проблем, он тут же попросил у медсестры чистую бумагу и начал писать письмо своему очень влиятельному ДРУГУ, одному из руководителей республики, с которым учился вместе в институте.
Писал он не о себе, писал об Омаре.
То, что Омар «скатился до чернорабочего», больше всех угнетало Сауле:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66