Повесив трубку, Улмекен опять бродила по дому, в шкафу обнаружила свои альбомы со школьными фотографиями, долго рассматривала их, это ее немного развлекло, а когда время перевалило за шесть вечера, вернулся с работы Досым. Они опять сели за стол, поужинали, посмотрели концерт по программе «Орбита», а потом легли в постель. Кажется, никакие мысли не угнетали Улмекен, свет был погашен, она уже слышала привычное посапывание Досыма, но вдруг он пробормотал «Уля» и, пыхтя, навис над ней. Улмекен завизжала, начала, царапать лицо мужа, пытаясь вырваться.
— А-а-а! — кричала она.— Не-ет! Нет! Нет!
— Ты что, с ума сошла?
Досым зажег свет и увидел свою жену, которая забилась в угол кровати и тяжело дышала, глаза ее были полны ужаса, волосы торчали в разные стороны.
— Что с тобой? Ты сумасшедшая?
— Нет, нет, нет!
Досым хлопнул дверью и ушел в кабинет. На следующий день он на службу не пошел: все лицо было в царапинах.
Как будто все сговорились, никто не искал Улмекен, никто не спросил у Мусы, где его дочь, словно ее и не было вовсе на этом свете, словно она не сидела вместе со всеми в юрте Кошекбая. Омар обрадовался, что она исчезла, и вздохнул с облегчением. Опять попили чаю, поели куырдак и, разговаривая на ходу, вышли из юрты; Муса, называя Омара младшим братом, чуть ли не сыном, сумел выпросить у него вертолет, погрузил на него трех баранов и был таков, дернув в сторону Тоскея. Вот жизнь пошла, удивлялись аулчане, видали мы, как выпрашивали подводы, коней, даже машины, но чтобы одалживали вертолеты и в них возили баранов — это мы видим впервые!..
Омар, Али и Мамыржан попрощались с гостеприимным аулом табунщиков и направились к дому лесника Терентия, расположенному на нижнем берегу озера. Пошли пешком, «чтобы разошлась кровь». Аспанбай упросил дядю Али взять его с собой. Всю дорогу Омар пребывал в чудесном расположении духа, чуть ли не пел, рассказывая о рыбе, что водится в здешних водах, о зверях, что бегают в здешних лесах. Оказывается, Омар, когда говорит об охоте и рыбалке, очень уж распаляется; Али даже подумал: а не болтун ли ты, братец? Али, когда рассказывал сам, то, по его мнению, делал это хорошо — ярко, сжато, интересно, слушать же других у него не хватало терпения.
Терентий был громоздким мужчиной с густой бородой до пупка; все лицо, за исключением, конечно, глаз и узкой полоски лба, было покрыто шерстью, голова продолговатая, лицо вытянутое, точно лошадиная морда. Терентий, хоть и был кержаком, среди казахов имел много тамыров — близких друзей, почти названых братьев, словом, стал среди них своим человеком. Вчера вечером из Тоскея к нему приехал объездчик, Скупой Самурат; на его под- Воде лежала обмотанная веревкой огромная свинья.
— Эй, Терентий, привет вам от нас! —улыбался Скупой Самурат, стоя возле своей телеги.
— Добро пожаловать! О, а что это ты? В капыра превратился?
-— Видишь, какую свинью купил у тоскейского Конкабая за сто пятьдесят рублей.
— С ума сошел!
— Дорого, что ли?
— Да не дорого, а свинья-то с двухгодовалого жерёбенка! Зачем она тебе, мусульманину?
— Мее-то она, конечно, не нужна. Это я тебе привез.
— Ну да! Не шути. Если ты Самурат, то ведь Скупой Самурат, как это ты мне отдашь такую свинью за сто пятьдесят рублей? Ты что, хочешь мне ее подарить?
— А что тут особенного? Разве мы с тобой не давнишние тамыры?
— Ох, боюсь, ты у меня что-то хочешь вырвать взамен этой свиньи!
— Бог все видит! Боже упаси! Ничего просить не буду, давай снимем ее с подводы, бери за сто пятьдесят целковых!
Терентий стоял как вкопанный, не зная, верить или нет, но, кажется, Самурат не шутит.
— Бери, бери и даже не думай! Снимай с подводы, заводи в сарай, тебе будет легче разговаривать!
— А ты-то зачем бедняжку так запугал?
— А собака ее поймет! Никак не мог успокоить, все вырывалась из рук, видно, чует, что я правоверный мусульманин, и не подчиняется мне!
Терентий загнал свинью в сарай, подозвал свою толстую старуху и сказал:
— Вот, гляди-ка, нам с тобой подарок. Никак от Самурата этого не ожидал.— И удивленно покачал головой.
Самурат тоже был человеком довольно громоздким; когда он хрипло засмеялся, его толстое брюхо заколыхалось.
— Бери, бери. Выпьем сейчас за упокой души моего брата Ахана. Был бы он жив, сейчас бы порадовался за нас, посмотрел бы...
— Да, сам господь бог разлучил вас, люди не смогли бы разлучить. Твой Ахан был настоящий мужчина, первый среди шонмурунцев. Ну, входи в дом, эй, баба, неси огурцы, капусту, тащи самогон!
Толстая старуха растерялась, всполошилась:
— Эти же басурманы не пьют самогон. У нас есть две бутылки магазинной водки, может, принести?
— Совсем отлично, тащи водку. Водку пусть гости пьют, а я уж свою любимую, привычную пить буду.
Вместе с Самуратом приехал молодой парень. На него Терентий обратил внимание, только когда садились за стол.
— Это кто? — спросил он, ткнув в парня пальцем.
— Это мой сын, похож на Ахана как две капли воды, правда? Записал я его на имя Ахана, потому что у брата детей не было. Знакомьтесь, этого молодого человека зовут Ахаиов Жалгас.
И тут они начали пить. И сидя пили, потом прилегли, лежа пили, не сдавались. Потом вышли на воздух, подышали, вернулись и снова пили; Терентий знает, что Самурат приехал неспроста, поэтому не позволяет себе пьянеть, хочет напоить Самурата. Самурат тоже себе на уме, хочет, чтобы его друг захмелел побыстрее.
— Ну за тебя! — Ну за тебя!
— Ну за Ахана! — Ну за Ахана!
— Ну за твою старуху! — Ну за мою старуху!
— Ну, просто так еще по одной! — Ну, просто так еще по одной!
Тут Терентий подозвал Жалгаса:
— Мы с братом Самурата Аханом были друзья, да еще какие! Рассказывал тебе отец или не рассказывал?
— Рассказывал!
— Не думаю, чтобы он мог что-нибудь рассказать толком. Оставь его с его толстым пузом... Мы с Аханом всегда были вместе, и на войне тоже... Говорил ли тебе об этом твой толстопузый отец, что мой Ахан подставил свою грудь под пулю, которая летела, чтобы убить меня?! Я, ротозей, вышел из блиндажа и стоял во весь рост. Кто знал, что враг сидит в ближайшем лесу? А один из них целился в меня, это заметил Ахан. «Терентий, назад!» — только и успел крикнуть, а сам... меня... собаку... меня загородил, жизнь мне, псу, спас. Ахан мой, Ахан! — Терентий затрясся, заплакал, долго гладил Жалгаса по голове. Затем вытер глаза и сказал:—Вот так, друг мой, знай это.— И, налив Самурату и себе водки, спросил:—Сколько тебе лет?
— Двадцать два.
— Тьфу! А я-то думал, шестнадцать, семнадцать...
— Ему двадцать два, закончил высшее учебное заведение,— сказал Самурат,—в том-то и дело, что этот сукин сын закончил учебу!
— Что ты ругаешься? Разве за это детей ругают? — удивился Терентий.
Как будто только этого момента и ждал Самурат, так изменился в лице. Он, покачиваясь, встал со своего места, шатаясь, дошел до дверей, взял лежавшую у порога камчу и Протянул Терентию:
— На, бей этого сукина сына камчой! Бей — не жалей!
— Вот тебе раз! За что же я его должен бить?
— Я сказал, бей, значит, бей, не спрашивай.
Терентий захохотал во все горло.
— Сын же твой, сам и бей!
— Я уже бил, теперь ты бей!
Жалгас, подставив спину, покорно ждет, как будто знает, в чем дело, будто по дороге отец с сыном сговорились.
— Скажи причину, если надо, то и побью,— насторожился Терентий.
— Сколько раз я твердил этому сукину сыну: бросай ты свой дурацкий факультет, переходи на ветеринарный. Нет, говорит, хочу быть лесником! Разве они нас слушаются! Разве согласятся с нами! А теперь вот что хочешь с ним, то и делай!
Терентий встал с табурета и зашагал по комнате, под его кирзовыми сапогами прогибался хребет деревянного пола, с каждым шагом все сильнее стонали и кричали половицы.
— Значит, твой сын выучился на лесника?
— Да...— Жалгас сидел понурый.
— Черт возьми, чего же ты не радуешься, это ведь самая лучшая профессия!
— Пропади она пропадом, эта лучшая профессия! — рассердился Самурат.— Он приехал сюда, чтобы занять твое место, у тебя-то его забирают, пришла бумажка из области!
— То есть как это — занять мое место?
— Вот так! —теперь Самурат тоже встал на ноги.— Так решило начальство!
Растерянно и беспомощно стоял гигант Терентий посреди избы: длинные вьющиеся волосы закрывали плечи, густая борода свисала до пупка, «о на почти полностью поглощенном растительностью лице два синих глаза метали молнии. Терентий словно окоченел, теперь-то он понял свое положение.
— Что ты сказал, повтори! — машинально вымолвил он.
— Ну то, что этот сукин сын вот что наделал...
— Дай-ка сюда бумагу!
Жалгас, переминаясь с ноги на ногу, словно школьник, не выполнивший домашнего задания, вытащил из кармана свернутую трубочкой бумагу; Терентий долго держал ее перед глазами, затем вернул Жалгасу; когда он бросил свирепый взгляд на Самурата, тот сжался и приподнял плечи, мол, ну что делать-то, я не виноват, так уж случилось...
— Действительно,— сказал Терентий, стараясь говорить спокойно, но его глубокий голос прозвучал взволнованно и напряженно.— Значит, хотят выпроводить меня на пенсию! Ладно, выпьем! За молодых, за ними будущее. Я сам буду учить тебя, Жалгаска! Ты, думаю, не выгонишь старика из родных мест? А если не выгонишь, то я сделаю из Жалгаски лесника на большой палец!
Жалгас восторженно закивал, а Самурат насторожился, услышав этакую бодрость в голосе Терентия; он прекрасно понимал, что сердце лесника сильно оцарапали собачьи когти.
— Да нам, в общем-то, нужно отдыхать...— промямлил он.
Тем не менее старики снова стали опрокидывать рюмку за рюмкой, а когда водка кончилась, перешли на самогон. Друзья опять начали часто целоваться и обниматься; тогда-то к небольшому рубленому дому и подошла группа Омара.
В пылу сражения ребята и не заметили, что собака основательно покусала их; на руках и ногах раны оказались не очень глубоки, разорвав рубахи, они перевязали их, мучительной и опасной была рана на щеке Подковы — собака вырвала кусок мяса, кровь лилась фонтаном. Они прикладывали к ране влажную землю, и наконец удалось остановить кровь, но земля, пропитавшись кровью, присохла к щеке мальчика и торчала как огромный отросток.
Голова Саши, словно сросшаяся картошка, стала больше раза в полтора. От места, где разыгралась трагедия, ребята далеко не ушли: весь первый день они провозились со своими ранами, на второй, страдая от холода и голода, решили вернуться к домику пасечника, но, увы, найти его не смогли; здесь где-то должен быть овраг, говорили они друг другу, и искали овраг, но все исчезло, как сквозь землю провалилось.
Саша Подкова оказался знатоком съедобных трав; сначала ребятам удалось заглушить этими травами голод, но у Дулата начались такие мучительные боли в желудке, что он не мог двигаться дальше; мальчик обнял себя руками и лег на землю; Саша с трудом уговорил его подняться. Они прошли еще немного, но скоро оба легли на траву, не в силах больше сделать ни шагу. Перед закатом солнца ко всем бедам прибавилась еще одна: над головами вились тучи алтайских комаров-вампиров, они съедали ребят заживо; Дулат и Подкова дрожали от боли и холода. Дулат задремал только под утро, однако вскоре его разбудил отвратительный хриплый рев, повторявшийся эхом в горах.
— Медведь...— еле слышно, бессильно прошептал мальчик.— Смерть наша пришла...
Как ни терзали Дулата четырехдневный голод и боль, он ни разу по-настоящему не думал о смерти. Сейчас он и сам не понял, как эти страшные слова сорвались с его языка; но, несмотря на то что слова о смерти уже были произнесены, несмотря на то что Дулат чувствовал весь ужас, нависший над его головой, детская душа не могла согласиться с понятием «смерть»»; она возмущалась, протестовала, в детском сердце сильна надежда, сильна уверенность в том, что все мучения временны и вот-вот кончатся. Дулату казалось, что через минуту-другую перед ним появится дом лесника со светящимися окнами, или встретится чабан со своей отарой, или над головой прожужжит разыскивающий их вертолет. Так казалось Дулату, и он не терял надежды, даже слыша этот леденящий душу рев, даже видя облик самой смерти... Он обнял Сашу и заплакал, но не потому, что боялся, он заплакал от внезапно нахлынувшей на него жалости к другу: Дулат почувствовал в своих объятьях его маленькое тельце, почти превратившееся в скелет, которое, казалось, могло поместиться в горсти. Дулат плакал взахлеб, он не мог остановиться.
— Саша, Сашенька! — рыдал он, положив голову на грудь друга.
Подкова подумал, что Дулат плачет от страха, и решил подбодрить его:
— Не надо, не плачь, давай залезем на дерево, там он нас не достанет! — Он подхватил Дулата под мышки и попытался поставить на ноги, однако Дулат не поднимался; он, всхлипывая, продолжал целовать плечо Саши, целовал и рыдал все сильнее и сильнее; Дулат перестал слышать страшный рев, завораживавший все вокруг, он перестал понимать слова, что говорил ему Саша. Зачем он тащит его? Куда?
Дулат плакал долго. Мальчик, для которого серьезным испытанием был простой окрик, впервые попал в такую страшную, такую настоящую беду, теперь он жалел и себя, он плакал долго, плакал от незаслуженной обиды, а когда утешился, то словно по взаимной договоренности с Дулатом сразу прекратился и громовой рев, жалобный стон, душераздирающий крик попавшего в петлю зверя.
Саша, стоявший перед Дулатом во весь рост, стал вытирать его лицо и грудь, мокрые от слез; лицо самого Саши вздулось словно пузырь, один глаз закрылся совсем, от другого осталась аленькая щелочка, трудно было узнать в этом страшилище Сашу Подкову, скорее перед Дулатом стояла та самая нечистая сила, которая только что кричала, ревела и грохотала.
— Отойди! — сказал Дулат в полубреду, вздрагивая от страха.
— Я теперь понял,— сказал Саша,— наверное, это подрались два медведя... Кажется, они уничтожили друг друга и успокоились.
Еще вечером они слышали шум течения и поняли, что где-то внизу протекает река, медвежий рев тоже доносился оттуда, но ребят мучила жажда, и они, поддерживая друг друга, потихоньку стали спускаться вниз, к реке, еле волочась от одного дерева к другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66