У меня внутри уже зрела ярость и рвалась наружу. Мне хотелось перевернуть несколько стульев, дать Джозефине пинка в тощий зад, распахнуть ворота, домчаться до Нью-Йорка и убить Люка. Я с новой силой ощутила всю нелепость своего пребывания здесь. Почему я должна терпеть все эти унижения!
Джозефина пошуршала какими-то бумажками. Я смотрела на нее с немым укором. Я мысленно умоляла ее: «Не делай этого! Не надо!»
– Мне бы хотелось, чтобы вы составили свое жизнеописание, – сказала она, вручая мне листок бумаги. – Вот вопросы, на которые я хотела бы получить ответы.
Я не сразу сообразила, что спасена, что она не собирается зачитывать вслух предательский отзыв Люка. Оказывается, все, что ей от меня нужно, – это дурацкая история моей никчемной жизни. Никаких проблем!
– Не стоило так пугаться, – сказала она, понимающе улыбнувшись.
Я ответила слабой улыбкой и бросила вороватый взгляд на листок бумаги. Да, это был список вопросов, на которые следовало ответить. «Какое ваше первое воспоминание?», «Кого вы любили больше всех, когда вам было три года?», «Что вы помните о том времени, когда вам было пять лет? Десять? Пятнадцать? Двадцать?»
Я-то сначала подумала, что надо будет подойти к этому творчески, и уже начала старательно выуживать из памяти обрывки своей прошлой жизни. А надо было всего лишь заполнить скучный бланк. Что ж, прекрасно!
Утро посвятили Кларенсу, которому через шесть недель надо было выходить на свободу.
– Надеюсь, вы понимаете, что если хотите бросить пить, вам придется резко изменить свою жизнь, выйдя отсюда.
– Я уже изменил, – с энтузиазмом отозвался Кларенс. – Теперь я знаю о себе то, чего не знал все пятьдесят лет своей жизни. Мне хватило храбрости выслушать рассказы моих родных о моем пьянстве. И теперь я вижу, каким безответственным эгоистом я был.
Было довольно странно слышать, как полудурок Кларенс столь здраво и разумно рассуждает о своих недостатках.
– Я верю вам, Кларенс, – сказала Джозефина с улыбкой, но без всякой иронии. – Вы проделали большой путь. Но я сейчас говорю о чисто практических переменах, на которые вам придется пойти.
– Но я ведь почти не думал о выпивке, пока был здесь, – возразил Кларенс. – Только когда случалось что-нибудь неприятное.
– Вот именно, – подхватила Джозефина. – Но ведь неприятности случаются там не реже, чем здесь. Такова жизнь. А там у вас будет возможность достать алкоголь.
– Итак, – Джозефина обратилась к нам, – что вы предлагаете?
– Как насчет психотерапии? – сказал Винсент. – Ведь не можем же мы за два месяца пребывания здесь узнать о себе столько, чтобы этого хватило на всю оставшуюся жизнь?
– Ценное замечание, Винсент, – похвалила Джозефина. – Очень верное наблюдение. Каждому из вас придется переменить образ жизни, когда вы выйдете отсюда в реальный мир. И длительная психотерапия, либо групповая, либо один на один с врачом, просто жизненно необходима.
– И держись подальше от пабов! – со страстью посоветовала Мисти. – И от своих бывших собутыльников. Теперь у тебя не должно быть с ними ничего общего. Именно на этом я в свое время прокололась.
– Послушайтесь Мисти, – сказала Джозефина, – если только не хотите снова оказаться здесь через шесть месяцев.
– Надо посещать собрания Анонимных Алкоголиков, – предложил Майк.
– Спасибо, Майк, – Джозефина одобрительно наклонила голову. – Вы все убедитесь, что общества Анонимных Алкоголиков и Анонимных Наркоманов – большая поддержка.
– Надо завести себе какое-нибудь новое хобби, чтобы было чем занять себя, – предложила Чаки.
Мне нравилось сегодняшнее занятие. Это было так увлекательно – давать советы человеку, который собирается начать новую жизнь.
– Спасибо, Чаки, – одобрила Джозефина. – Подумайте, Кларенс, чем бы вы хотели заняться.
– Ну… – робко сказал Кларенс. – Я всегда мечтал…
– Продолжайте.
– Я давно мечтал… научиться водить машину Я всегда говорил себе: вот скоро начну, но никак не мог, потому что всему на свете предпочитал выпивку. – Кларенс, похоже, сам удивился тому, что только что сказал.
– Вот! – Глаза Джозефины зажглись алчным огнем. – Самое умное из всего, что вы здесь говорили. Вы поняли, какова основная черта характера алкоголика и наркомана. Идти на поводу у своей привычки для них – гораздо интереснее, чем все остальное.
Не успела я почувствовать себя крутой от того, что у меня такая прорва всяких интересов: вечеринки, прогулки по городу, тряпки, развлечения, – как Джозефина сказала:
– Хочу, чтобы вы все запомнили: всякие праздники, хождения по пабам, ночным клубам и вечеринкам – сами по себе не вызывают у вас интереса и не являются вашими хобби. Они лишь подпитывают вашу вредную привычку.
Произнося эту фразу, она смотрела своими проницательными, умными и веселыми голубыми глазами прямо на меня. И я ненавидела ее в тот момент так, как никого никогда не ненавидела. А уж можете мне поверить, мне случалось ненавидеть на своем веку!
– Что с вами, Рейчел? – спросила Джозефина.
– Понятно, – выпалила я, не в силах справиться с яростью. – Выходит, если ты пошла на вечеринку, ты уже наркоманка?
– Я этого не говорила.
– Говорили! Вы сказали, что…
– Рейчел, – неожиданно твердо произнесла она, – для нормального человека вечеринка – это просто вечеринка, и больше ничего. Но для больного это – то место, где его наркотик – будь то алкоголь или кокаин – доступен. Интересно, что вы поняли меня так, как вы поняли…
– А я ненавижу это слово! – выплюнула я ей в лицо.
– Какое слово?
– Нормальный! Значит, если ты употребляешь наркотики, ты уже ненормальный?
– Да, это значит, что твои реакции на обычные жизненные ситуации не нормальны. Наркоман, вместо того чтобы уживаться с этой жизнью, хороша она или дурна, принимает наркотики.
– Но я не хочу, чтобы меня считали ненормальной! – взорвалась я. Что за черт! Я удивлялась сама себе. Я вовсе не хотела говорить всего этого.
– Никто не хочет, чтобы его считали ненормальным, – сказала Джозефина, ласково глядя мне в глаза. – Вот почему наркоманы обычно так упорно отрицают свое пристрастие. Но здесь, в Клойстерсе, вы приучитесь к совсем другим реакциям, нормальным.
Потрясенная и смущенная, я открыла было рот, чтобы показать ей, что она не на ту напала, но она как ни в чем не бывало продолжала с того места, где я ее отвлекла. Умом-то я понимала, что она дура и стерва, и что нет абсолютно ничего предосудительного в том, что ты ведешь светскую жизнь, но после разговора с ней я почему-то почувствовала себя опустошенной. Я выдохлась. Почему я должна постоянно оправдываться и извиняться за то, что я такая, какая я есть, и живу своей собственной жизнью?
Обычно я просто съеживалась, когда чувствовала, что меня здесь пытаются закодировать, но сегодня у меня не было сил даже на это. «Осторожно! – со страхом сказала я себе. – Не открывайся! Им только дай волю – они тебя в два счета скрутят».
В тот вечер я сидела в столовой, писала историю своей жизни и чувствовала себя очень странно. Почти нормально. Как дома. Почему так получилось, я никогда не узнаю. В прошлом у меня был разрыв с Люком и его подлое предательство, в будущем – оглашение его пакостного отзыва обо мне. Все обстояло как нельзя хуже. Но, подобно людям, которые ухитряются жить счастливой и наполненной жизнью на склоне вулкана, я иногда словно отключалась от своей невыносимой ситуации. У меня просто не было другого выхода. Иначе я бы сошла с ума.
Мисти сегодня не было, и слава богу. Она всегда раздражала и злила меня. Я пососала кончик ручки и посмотрела на Криса, точнее, на его бедра. Боже мой, как он хорош! Прикусив зубами кончик ручки, я мысленно умоляла его взглянуть на меня. По-моему, в такой позе я выглядела весьма соблазнительно. Но он не взглянул на меня. И вдруг я почувствовала на языке… чернила. Оп-па! Интересно, а зубы у меня не посинели?
Со вчерашнего дня я напряженно приглядывалась к Крису, чтобы понять, вытеснила меня Хелен из его сознания или нет. Он по-прежнему держался вполне дружелюбно: обычная болтовня, иногда даже прикосновения. Но мне-то казалось, что его интерес ко мне быстро улетучивается и уже стал так незначителен, что его трудно разглядеть невооруженным глазом. Может, у меня просто очередной приступ паранойи.
Я честно пыталась сосредоточиться на своей жизни, но оторвать взгляд от Криса было не так-то просто. Он играл в «Обыкновенную погоню» с другими пациентами. По крайней мере, пытался играть. То и дело вспыхивали ссоры, потому что Винсент подозревал Сталина в том, что тот заранее выучил ответы. Он клялся, что сам видел, как Сталин внимательно изучал карты. Дейви-игрок умолял их сыграть на деньги. Или хотя бы на спички. Все эти препирательства живо напомнили мне мое семейство. Разумеется, здешние обитатели были не такие вредные, как мои домочадцы.
Пошел снег. Мы отдернули занавески, чтобы видеть мягкие белые хлопья, летящие за стеклом. Юный Барри танцевал по комнате, показывая фигуры тай чи, и его плавные грациозные движения очень успокаивали. Он был очень красив – этакий темноволосый херувим. Казалось, он совершенно счастлив в своем собственном мире. Интересно все-таки, сколько ему лет.
В комнату ввалился Эймон и едва не налетел на Барри.
– Что это такое? – спросил он. – Это же опасно, перестань.
– Дай парню позаниматься у-шу, – сказал Майк.
Потом явилась Чаки и пожаловалась, что, как она недавно прочитала в газете, матерям-одиночкам выдают бесплатно презервативы, чтобы они больше не плодились.
– Безобразие! – кипела она. – Почему деньги налогоплательщиков должны уходить на то, чтобы раздавать им эту французскую заразу? Ничего такого не надо. Знаете, что является лучшим на свете контрацептивом?
Барри наморщил лоб и задумался:
– Твое лицо?
Джаки не обратила на него никакого внимания.
– Слово «нет», вот что! Да, всего лишь три буквы: «н», «е» и «т». Нет. Если бы у них была хоть какая-то мораль, они бы…
– Да заткнись же ты! – взревели все как один.
Все на время затихли, пока Джон Джоуи не попросил Барри показать ему движения тай чи. Барри, хороший мальчик, согласился.
– Смотри: твоя нога скользит по полу. Да нет, скользит!
Вместо того чтобы скользить, Джон Джоуи просто поднял ногу в тяжелом черном ботинке и неуклюже переставил ее.
– Скользит, скользит, смотри, вот так.
– Покажи еще раз, – попросил Джон Джоуи и подвинулся поближе к Барри.
Все, кто был с Джоном Джоуи в одной группе, напряглись и подумали одно и то же:
«Он, кажется, клеит Барри. Господи, да он же клеит Барри!»
– А руку вот так поднять вверх, – Барри грациозно, как балерина, вскинул руку.
Джон Джоуи вскинул свою, как будто давал кому-то невидимому тычка.
– А теперь чуть-чуть повести бедрами. Джон Джоуи повторял движения с большим энтузиазмом.
Тут все вдруг загомонили. Оказалось, что Сталин угадал столицу Папуа – Новой Гвинеи.
– Откуда ты мог знать это? – орал Винсент. – Откуда такому невежде, как ты, знать такие вещи?
– Да просто я не такой придурок, как некоторые мои знакомые, – парировал Сталин.
– Вовсе не потому, – мрачно усмехнулся Винсент. – Не потому! Это потому, что ты заранее знал ответы, вот почему! Какая там, в задницу, Папуа – Новая Гвинея! Ты и столицу Ирландии-то не знаешь, хоть и живешь в ней. Да не будь ты алкоголиком, ты так и просидел бы всю свою жизнь на Клен-брэссил-стрит, тоже мне путешественник…
– Цыц! Я пишу историю своей жизни, – добродушно прикрикнула на них я.
– Почему бы тебе не пойти в читальню? Там было бы спокойнее, – посоветовал Крис.
Я разрывалась между возможностью сидеть тут и наслаждаться его обществом и желанием последовать его совету и тем самым заслужить его одобрение.
– Иди, – с улыбкой настаивал он. – Там дело пойдет гораздо лучше.
Все. Моя судьба была решена.
Но наконец, когда я всерьез попыталась написать о своей жизни, оставшись со своей биографией наедине, я вдруг поняла, почему в тот первый вечер все сидевшие в читальне то и дело били ладонями по столу, скатывали листы бумаги в шарики, в отчаянии швыряли их в стену и кричали: «Не могу!»
Оставшись один на один с вопросами на листке, я поняла, как не хочется мне на них отвечать.
37
Какое было мое первое воспоминание? Я тупо смотрела на пустой белый лист. Какое-нибудь, любое, первое попавшееся воспоминание. Например, как Клер и Маргарет посадили меня в кукольную колясочку и катали на бешеной скорости. Я до сих пор прекрасно помню, как они запихивали меня в тесную коляску. Помню слепящее солнце и смеющиеся глаза Клер и Маргарет, волосы, подстриженные под горшок (нас всех так стригли). Помню, я ненавидела свою прическу. Мне хотелось длинные золотистые кудри, как у Анджелы Килфезер.
Или как я ковыляла на своих толстеньких кривеньких ножках за Клер и Маргарет, изо всех сил стараясь поспеть за ними, чтобы в конце концов услышать: «Иди домой. Тебе с нами нельзя. Ты еще маленькая».
Или как я мечтала о бледно-голубых лаковых босоножках, как у Клер, состоявших из двух ремешков – одного, перехватывающего пальцы, и другого – обнимающего лодыжку. Самым чудесным в них был белый блестящий цветок, пришитый к первому ремешку.
Или как я съела пасхальное яйцо Маргарет, и меня наказали и заперли.
Мне показалось, что свет в читальне потускнел. О боже мой, даже через двадцать три года, вспоминая этот день, я переживала. Как будто все произошло не двадцать три года назад, а только вчера. Это было пасхальное яйцо «Беано», я точно помнила. Теперь таких не делают, подумала я, пытаясь отвлечься от болезненных воспоминаний. Если я ничего не путаю, они были в моде в семидесятых. Надо будет проконсультироваться у Эймона. Они были чудесны, похожи на «Смарти», только в обертках гораздо более ярких, насыщенных цветов.
Маргарет берегла яйцо с самой Пасхи, с апреля, а стоял уже сентябрь. Она такая, Маргарет. Меня всегда раздражала эта ее способность – копить. Я-то была совсем другая. Получив свой воскресный пакетик эклеров «Кэдбери», я, сгорая от нетерпения, разрывала бумажную упаковку и запихивала их в рот все сразу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67