Даже отец поверил в худшее. Только я, знавшая свою мать так мало, верила в нее. Я прикрыла рукой глаза, защищая их от яркого солнца Санта-Фе.
Я видела, что произошло. Я все видела — и знала! — и ничего не помнила. Или, может, я бессознательно помнила правду и поэтому моя вера была непоколебима? Значит, я должна остаться и сдернуть покров тайны с прошлого.
VIII
Я, должно быть, уснула, потому что, когда я пришла в себя, было уже почти пора обедать. Что-то твердое лежало на постели рядом с моей рукой. Это была книга Пола Стюарта. Я села на кровати и посмотрела на заднюю сторону обложки с фотографией автора.
Должно быть, снимок был сделан несколько лет назад, потому что Пол на ней был молод, красив и еще больше похож на фавна. Его лицо с острыми чертами и бледными глазами смотрело на мир с выражением, как бы приветствовавшим опасность. Вряд ли он был писателем, живущим в башне из слоновой кости, наоборот, он выглядел, как человек, получавший удовольствие от жизни и заигрывавший с опасностью ради простого удовлетворения от победы над ней. Всего за несколько лет до того как была сделана эта фотография, он — он сам мне сказал — был влюблен в Доротею Остин. Однако женился на Сильвии. А теперь он хотел возродить обстоятельства, при которых погиб брат Сильвии, возродить их наперекор жене, не одобряющей его затею. Кроме того, похоже, какие-то отношения существовали между мужем Сильвии и женой Гэвина. Похоже, Элеанора тоже что-то задумала, и у меня зрело ощущение, что прошлое нависло над настоящим — опасное, неизбежное и касающееся нас всех. Может быть, меня больше других из-за тех воспоминаний, которые были похоронены глубоко в памяти пятилетнего ребенка, которым я когда-то была.
Меня влекло к окну, из которого был виден ручей, тянуло к нему, как магнитом. Что-то там внизу звало меня, и мне неизбежно придется подчиниться этому зову. Но не теперь. Еще не время. Тем не менее я подошла к окну.
Мое внимание сразу же привлекла сцена в патио внизу. У ворот, разделявших владения Кордова и Стюартов, стояли и разговаривали Элеанора и Пол. Они не таились, и не было причин, почему им не следовало говорить, однако в их интересе друг к другу, в их негромких голосах чувствовалась какая-то тайна. Если бы мне нужно было дать название этой сцене, я бы назвала ее «Заговорщики». Я и сама не понимала, почему у меня возникла такая ассоциация.
Я вспомнила вдруг Пола сегодня в магазине, с «наказанием» в руке — этой треххвостой плетью кающихся. Тогда он меня напугал, и я легко представила, как он использует плеть по назначению — хотя, подумала я, не для самоистязания.
Пока я на них смотрела, Пол повернулся и прошел в свой двор. Элеанора же с легкой таинственной улыбкой на губах побежала через патио к гаражу, где я уже не могла ее видеть. Почти сразу послышался звук мотора, из гаража выехала машина и направилась вниз по дороге.
Тропа, на которую указала Элеанора, шла за патио и стеной к склону холма над ручьем. Я отвернулась. Я еще не была готова идти туда. Прежде чем подчиниться этому зову, я хотела поговорить с Кларитой. И Хуан, и Элеанора сказали, что она видела, что случилось, но я хотела услышать рассказ из ее уст, наблюдать за выражением ее лица и слышать тон голоса.
Я оделась к обеду и спустилась вниз, предвкушая встречу с Кларитой. Мне не хотелось сейчас встречаться с Элеанорой или с другими членами семьи. Однако ни Элеаноры, ни Гэвина не было в столовой, только Кларита сидела во главе стола. Когда я села, она бросила на меня изучающий взгляд, хотя ее слова звучали, как обычно.
— У нас только омлет. Надеюсь, тебе будет достаточно. Я часто обедаю одна и предпочитаю что-нибудь легкое.
— Прекрасно, — сказала я. Нужно было ухватиться за возможность поговорить с ней наедине, но я не знала, как начать разговор. Нужно было делать это осторожно, ведь она с неприязнью относилась к теме разговора. Нужно было вначале усыпить ее бдительность, а это было довольно трудно.
Принесли омлет, приготовленный с помидорами, сладким перцем и луком, слегка поджаренным, с хрустящей корочкой. Оказалось, что я голодна, и я съела свою порцию с удовольствием и без напряжения, так как за столом не было обычного обмена враждебными колкостями. Однако поведение тети оставалось сдержанно-холодным, и я не могла высказать то, что меня тревожило.
Кларита опять была в ее любимом черном платье, лишь слегка намекающем на дань моде. Висячие бирюзовые серьги придавали ей некоторую элегантность и казались на ней вполне уместными. В ее манерах было то же гордое высокомерие, которое характеризовало Хуана Кордова и которому она, может быть, от него и научилась.
— Ты была в «Кордове» сегодня утром? — сказала она, когда омлет был подан.
— Да. Гэвин водил меня по магазину. Там на полках столько всего, что не пересмотришь и за всю жизнь.
Ее глаза стали далекими, она припоминала.
— Раньше я хорошо знала «Кордову». Я обучала продавщиц, работавших на втором этаже. Так же, как мой отец обучал меня. Если бы я была мужчиной, Гэвина никогда бы не поставили надо мной. Но отец не верит в деловые способности женщин.
В ее словах был намек на враждебность к Хуану, которого я не ожидала. Впервые я почувствовала, что за ее заботой об отце и тревогой за его здоровье было что-то еще — антагонизм, который проявлялся редко.
— Конечно, вы доказали, что вы можете работать в магазине не хуже его, — сказала я.
— Да, Гэвин знал мне цену. Он всегда советовался со мной, как и его отец. У меня было определенное влияние, когда я работала для «Кордовы».
— Почему вы перестали работать?
Ее руки, лежавшие на столе, вздрогнули, и кольца на ее пальцах сверкнули синими и желтыми огоньками.
— Я больше не интересуюсь такими вещами.
Ее ответ не поощрял к дальнейшим вопросам, но он, казалось, больше скрывал, чем обнаруживал. Я продолжала есть молча. Нам было не о чем больше говорить. Но в конце обеда она меня удивила.
— Я хочу показать тебе кое-что у меня в комнате. Пойдешь со мной?
Она поднялась из-за стола, и я пошла за ней по первому этажу в длинное спальное крыло здания. Закрытые окна в ее комнате не пропускали солнца и придавали ей строгий, молчаливый вид. Одеяло на узкой кровати было индейской работы с чередующимися коричневыми и белыми полосами, а рядом на полу лежал старенький коричневый коврик. Остальная часть пола представляла собой голые доски, темные, широкие и хорошо отполированные. На стене над кроватью Кларита повесила ряд очень старых сантос — изображений святых, которые часто можно видеть на Юго-Западе, а на полке стояли два бультос — резные изображения святых в круге, тоже очень старые. На столе рядом с окном лежали разные маленькие предметы, и она показала мне на них рукой.
— Они принадлежали твоей матери, — сказала Кларита. — Я случайно нашла их в кладовой и подумала, что, может быть, они тебя заинтересуют.
Я медленно подошла к столу, охваченная неожиданно сильным чувством. Чувство было таким внезапным и бурным, что я не могла с ним справиться. Это были эмоции, давно похороненные, но способные возникнуть вновь и раздавить меня. На мгновение перед моим мысленным взором встало видение дерева из моего сна, и я покачнулась, как будто у меня закружилась голова.
Кларита наблюдала за мной.
— Что-то не так?
Ребенок, неожиданно оживший во мне с внезапной страстной печалью, скрылся, спрятался в глубине, и я смогла опять стать самой собой — взрослой.
— Все в порядке, — сказала я.
Но этот ребенок напугал меня.
На столе лежала пара серебряных серег с бирюзой, очень красивых и утонченных. Опять работа зуни, с типичными вставками из кораллов, бирюзы и черного янтаря в форме двух маленьких крылатых птичек, когда-то украшавших прекрасные ушки Доротеи. Испанский гребень с длинными зубцами и высокой изогнутой спинкой, который мог бы поддерживать мантилью, и я почти увидела Доротею в этой мантилье и испанском платье, веселую, полную жизни. Я взяла в руки маленький молитвенник, он раскрылся на странице, где лежали сухие розовые лепестки, и я положила его обратно на стол вдруг задрожавшей рукой. И наконец маленькая детская атласная туфелька, вышитая розовым шелком. Я взяла эту туфельку, и мои глаза наполнились слезами, принесшими мне облегчение и освобождение.
— Это все, что осталось из ее вещей? — смогла я выговорить.
Кларита кивнула.
— Это те несколько вещей, которые моя мать сложила в коробку, когда все остальные вещи Доро были отосланы из дома.
— Но почему? Почему их отослали?
— Твой отец ничего не захотел оставить себе. Хуан приказал все отдать в благотворительную организацию. Он не желал, чтобы ему что-нибудь напоминало о ней. Но мама потихоньку от него взяла эти вещи и спрятала. Она сказала, что они для тебя. Но я забыла о них и вспомнила только сейчас.
Я не смогла сдержать слез. Мое чувство было слишком сильным, слишком неожиданным. Бабушка Кэти снова позаботилась обо мне, сохранив все эти маленькие сокровища, принадлежавшие моей матери. Кларита молча стояла рядом со мной и не мешала мне плакать. Она не выразила мне ни сочувствия, ни понимания, ее глаза оставались пустыми.
Когда я вытерла слезы, она заговорила со мной бесстрастным голосом.
— Возьми их. Я не хочу, чтобы желание моей матери не было выполнено. Вот коробка, в которую она их упаковала.
Она взяла из-под стола маленький ящичек из сандалового дерева и отдала его мне.
Я собрала сережки, расческу, молитвенник и туфельку и положила все это в коробку на подстилку из ваты. Выплакавшись, я почувствовала себя немного увереннее, не такой ранимой, как тот испуганный ребенок внутри моего сознания. Когда я до них дотронулась, мне показалось, Доротея стала ближе ко мне взрослой, а став ближе, она как будто требовала от меня выяснить все о ней, все до конца. Я должна поговорить с Кларитой.
— Туфелька вышита плохо, — сказала она критически. — У Доро не было никаких способностей к рукоделию, и она не занималась им. Наша мама не смогла ее ничему научить.
Я тем более сохраню эту маленькую туфельку, которую она так неловко пыталась вышить, потому что она делала это для меня. Я закрыла коробку. Наступил момент для решительного шага.
— Спасибо, тетя Кларита, что вы позаботились об этих вещах, — сказала я. — Теперь я хотела бы знать, не сделаете ли вы для меня еще кое-что?
Хотя выражение ее лица никак не изменилось, я почувствовала, что она сразу же насторожилась, и я уверилась в том, что была какая-то тайна, которую она скрывала. Я решительно продолжала.
— Расскажите мне, пожалуйста, что вы увидели в тот день, когда стояли у окна в комнате Доротеи? Когда вы увидели то, что произошло между Доротеей и Керком?
Кларита повернулась к двери, показав мне свою прямую спину и тяжелый узел черных волос на затылке.
— Я уже говорила тебе, что мы не обсуждаем эти вещи.
— Но мы их обсуждаем, — мягко сказала я. — Дедушка сказал мне, что вы видели, что случилось. И Элеанора тоже. Что я хочу — и на что я, как дочь Доротеи, имею право — услышать это от вас. Пожалуйста, расскажите мне.
Я почти ожидала, что она выйдет в дверь и оставит меня здесь, отвергнув мою просьбу, но вместо этого она повернулась ко мне так резко, что я даже вздрогнула. Я не думала, что она такая эмоциональная.
— Ты, наверное, уже поняла, что я не слишком любила Доротею. Сильвия была мне ближе и родней, как младшая сестра, чем твоя мать. Я не чувствую себя обязанной тебе, как дочери Доро. Если ты уже слышала все от моего отца и Элеаноры, тогда ты знаешь всю правду. Я не горевала, когда умерла Доро.
— Но вы горевали из-за Керка, — сказала я твердо.
Она подошла ко мне совсем близко и схватила меня за плечо.
— Я не горевала по Керку! Когда-то, очень давно, когда он был еще совсем юный, Доро и я любили его. И я тогда ненавидела твою мать, потому что ему больше нравилась она. Потом все изменилось. И я не хочу говорить об этом. Я достаточно страдала. Помни, что ты — дочь женщины, совершившей убийство, и у тебя нет прав в этом доме.
Сильное чувство, охватившее ее, меня испугало, но я не стряхнула ее руку со своего плеча.
— Вы кое-что забываете, — сказала я. — Вы забываете, что я тоже видела, что произошло. Я была там ближе вас. Достаточно близко, чтобы все видеть и слышать.
Она была так потрясена моими словами, что сняла руку с моего плеча и сделала шаг назад. На одно лишь мгновение я увидела в ее глазах неприкрытый страх. Потом она опять взяла себя в руки, стерев все эмоции, ее лицо стало бесстрастным, как обычно, глаза пустыми, отчужденными.
— Ну, так что же ты видела? Что ты можешь рассказать такое, чего не видела я с моим прекрасным зрением?
— Ничего, — сказала я. — Пока ничего. Но, может быть, я смогу вспомнить. Дедушка сказал, он попробует помочь мне вспомнить, если я этого хочу. Тетя Кларита, вы действительно были в спальне Доротеи, когда это произошло? Вы действительно стояли у окна?
В ее глазах, в ее лице ничего не изменилось. Она просто подошла к двери и жестом попросила меня выйти. Мне ничего больше не оставалось, как только пройти мимо нее назад в гостиную. Она не пошла вслед за мной, и я постояла в прохладной, сумрачной комнате, переживая свое открытие: Кларита не любила меня еще больше, чем я думала раньше, она меня ненавидела. Она больше ничего мне не расскажет, но она уже рассказала мне одну вещь. Она рассказала мне о своей девичьей неприязни к моей матери, перенесенной на меня.
Вокруг меня смыкались саманные стены. За ними, казалось, гора и холмы стерегли меня. Мне вдруг захотелось убежать ненадолго. Мне захотелось рассказать кому-нибудь, что со мной случилось. Я подумала — Гэвин. Я пойду опять в магазин и попробую поговорить с Гэвином. И в то же время я понимала, что я не пойду туда. Мы не стали друзьями в это утро. Он не захочет меня видеть, и он слишком тесно связан с Кордова, чтобы слушать меня с сочувствием. Но у меня была еще одна родственница — Сильвия Стюарт. Хотя она имела очень острый язычок, у нее все же было больше искренности, чем у остальных, и, может, она захочет выслушать меня — в отличие от остальных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40