Такой милый молодой человек. Вот только где его нам поместить. Спальни забиты вещами с первого этажа. Вообще-то, есть еще гостиная, но чтобы вытащить оттуда мамин жернов, мне понадобится помощь.
Сандрина нахмурилась:
– А почему, собственно, не приготовлена комната?
– Но, ласточка, мы ведь не знали, что ты приедешь не одна. Если бы я знала...
– Я сказала матери, – резко перебила Сандрина. – Я сказала ей несколько недель назад! – Она слышала, как голос ее начинает срываться.
– Сказала? – удивилась Марта, недоуменно пожимая плечами. – Но она и словом не обмолвилась.
– Марта, итальянец все еще здесь торчит?
Марта зачем-то принялась укладывать лежавшие грудой серебряные вилки в одну ровную линию.
– Марта?
– Уехал, – бесстрастно сообщила она, не глядя на Сандрину.
Потом пробормотала едва слышно:
– Слава Богу, уехал.
– Когда?
– Месяц назад.
– Что было?
– Ругань. Визг ночь-заполночь. Двери разве что с петель не срывались. Это был не мужчина, а настоящий фат. Он брал у твоей матери деньги, пользовался ее кредитными карточками и ее именем, получая все, что ему хотелось. Однажды повел девиц в «Лe Клаб», ну а потом, когда она увидела счет... Ну, сама понимаешь...
– Не хочу об этом слушать, – прерывая отчет Марты, воскликнула Сандрина. – Все это так омерзительно знакомо.
– Мне нравится твой молодой человек, – сказала Марта, очень желая переменить разговор, неловкий для них обеих.
Настроение Сандрины поднялось.
– Правда, отличный парень?
– Чудесный, – кивнула Марта. – Ты влюблена?
– Думаю, да, – сказала Сандрина, улыбаясь. – Конечно, влюблена.
– Вы так подходите друг другу.
– Спасибо тебе, Марта, – нежно поблагодарила Сандрина. – Я действительно по-настоящему счастлива.
– Давно пора, – заговорщическим тоном сказала Марта.
Она протянула руку и ласково завела длинную прядь волос Сандрины за правое ухо.
– Я часто думала, доведется ли мне когда-нибудь увидеть, как ты приведешь домой молодого человека.
– Ты заставляешь меня краснеть.
– Тебя беспокоит, как ты будешь представлять его матери, да, любовь моя?
Сандрина внимательно разглядывала узоры изразцов на полу, потом, словно нехотя, кивнула.
– Ты же знаешь – ей он наверняка не понравится.
– Ну зачем ты, солнышко, так говоришь?
– Просто это заранее ясно. Ты же знаешь, какой у нее характер.
– Дрини, если уж у тебя хватило смелости привезти его домой, значит, хватит смелости не обращать внимания и на ее реакцию.
– Я не смелая, Марта. Я влюбленная.
– В данной ситуации это самое подходящее настроение, Сандрина. А теперь иди развлекай своего друга, а я пока займусь салатами. Я их даже не начинала готовить, а твоя мать вот-вот вернется.
Тита была уже дома.
Когда Сандрина вернулась в библиотеку, мать сидела в дальнем углу дивана, увлеченно беседуя с Джеми. Об искусстве, конечно.
После того вечера Сандрине во все оставшиеся дни каникул не удавалось побыть с Джеми наедине дольше нескольких минут.
Та весна должна была бы стать замечательнейшей порой в жизни Сандрины. Оставалось меньше месяца до выпускных экзаменов. Весь мир, казалось, лежал у ее ног. Но мир этот взорвался до срока.
Ранним апрельским утром, то хмурым, то пурпурным от ветра, Сандрина сидела на грязном подоконнике своей комнаты в общежитии немая от унижения. Наблюдая за тем, что происходит внизу под ее окном, всем сердцем желала только одного – бежать. Бежать прочь.
«Нет, – подумала она, – от себя не убежишь. Избавление от этой муки -может дать только смерть».
Сверху, из окна, была видна блестящая крыша лимузина матери, отражавшая низко висящие тучи. Тита Мандраки расхаживала взад-вперед возле машины по тротуару, отдавая приказания двум слугам, носившим пожитки Джеми Гейнджера в багажник.
Сандрина наблюдала за происходящим – онемевшая, обессиленная, разуверившаяся во всем. Не было теперь и гнева – он клокотал в ней раньше, когда мать убивала ее душу.
Тита смеялась, Тита по-девичьи хихикала, выводя трели, уверяла Джеми, что у него руки истинного художника, потом долго держала их в своих.
«Еще шампанского, Джеми?» – спрашивала она тогда и впивалась в его глаза своими темными глазами, искусно подведенными серебристыми тенями.
«Потанцуй со мной, Джеми», – требовала она тогда же и трепетно-завораживающим движением клала свою длинную тонкую белую руку на плечо его твидового пиджака, маня, обольщая, гипнотизируя.
Сандрина думала, что этот кошмар закончится для нее вместе с вечеринкой, что мать просто старается произвести на него впечатление. Но медленная казнь длилась сначала семь долгих, поистине убийственных дней, а потом еще дни и ночи – Сандрина уже не считала. Джеми все не уезжал. Добивая ее, он вел себя так, будто вообще ничего не происходило, – целовал в щечку утром и вечером.
Сердце разрывалось на части от звучавших как наваждение слов. Она уронила голову на колени и снова услышала голос матери, безжалостно, коварно уводящей от нее Джеми:
– Джеми, сегодня я обедаю с Энди Уорхолом. Хотите, познакомлю?
– Я закажу столик для нас четверых в «Котэ Баск» на половину первого. Ах, забыла, я договорилась с зубным врачом, Сандрина должна быть там в час.
Сандрина отправилась к зубному врачу; когда вернулась, в квартире никого, кроме Марты, не было. Мать и Джеми возвратились далеко за полночь. Утром он исчез, исчезла и мать. Позавтракав, Сандрина свалилась в постель, а к десяти часам температура у нее подскочила до сорока градусов. Марта ухаживала за ней до конца каникул, а когда температура наконец спала, сказала ей все. Ее мать украла Джеми в Антигуа...
Сандрина подняла голову и увидела, как из комнаты выносят огромный роскошный дорожный кофр, наполненный, вероятно, вещами Джеми. Она знала, что следующим выйдет Джеми, это было уже выше ее сил.
Она направилась к своей скомканной постели. На ночном столике стояла бутылочка с валиумом, которую она еще на Рождество взяла в ванной комнате матери. Она не станет писать даже записку. Единственный человек, которого волнует ее судьба, – это Марта, а она-то и так все поймет.
Психиатрическая лечебница Гроссмана в Поулинге, штат Нью-Йорк, ощетинилась постами круглосуточного дежурства – не столько ради того, чтобы не допустить бегства своих пациентов, сколько из стремления оградиться от оравы настырных газетчиков.
Тита Мандраки потратила почти два дня на хлопоты и бесконечные звонки своим многочисленным богатым и знаменитым друзьям, пока наконец ей не удалось упрятать туда дочь.
В первую неделю пребывания в лечебнице Сандрина только и делала, что спала. Ее встречи с доктором Гербертом Эпштейном начались на второй неделе. Прежде чем увидеть девушку, он пригласил к себе ее мать.
Тита Мандраки была потрясающе норовистой женщиной необычайной привлекательности. Она сказала ему, что психический срыв дочери прервал ее только начавшийся медовый месяц, но заверила его, что замужество никак не могло быть причиной срыва. Она сказала, что понятия не имеет, почему дочь вдруг решила покончить с собой. Доктор Эпштейн не поверил ни единому слову, сказанному этой женщиной.
Он потянулся за жестянкой трубочного табака, и в этот момент раздался звонок; его рука изменила направление, и доктор поднял телефонную трубку.
– Милый, я тебе помешала? – спросила его жена.
– Конечно, нет, Шейла. Я как раз жду своего следующего пациента. Дочь той самой модельерши, которой ты так интересовалась.
– Дочь Титы Мандраки! Именно из-за нее я и звоню, – взволнованно произнесла Шейла. – У тебя нет под рукой последнего номера журнала «Тайм»?
– Подожди-ка. – Он наклонился вперед и быстро пролистал лежавшую перед ним на журнальном столике скользкую кипу журналов.
Вытащив из стопки экземпляр «Тайма», он проверил дату выпуска. – Нашел, – сообщил он жене.
– Открой рубрику «Люди». Страница шестьдесят семь. Там помещена фотография церемонии бракосочетания Титы Мандраки в Аспене.
– Да? – сказал он с легким налетом интереса, пролистывая страницы. – Ну и?.. Вообще-то я знаю, что она только что вышла замуж.
– Взгляни на жениха.
Эпштейн развернул журнал и положил его под лампу, слева от себя. Наверху страницы была помещена маленькая фотография с церемонии бракосочетания. Тита Мандраки, одетая в длинное, незатейливого покроя подвенечное платье из кремового шелка, в дымчатой вуали, обвивавшей ее блестящие темные волосы, всматривалась в глаза высокого симпатичного молодого человека. Очень молодого, заметил он и, задумчиво глядя на снимок, прошептал:
– Интересно.
– Герб! Ведь он моложе Дэниела, честное слово! – воскликнула жена. Их сыну Дэниелу, студенту медицинского факультета Корнеллского университета, только что исполнилось двадцать пять.
– Откуда это тебе известно? – спросил Эпштейн.
– Из текста под снимком, – ответила она терпеливо самодовольным тоном. – Ему двадцать два. А ей, мой дорогой, сорок пять.
– Н-да, – пробормотал он.
– А сколько ее дочери?
Эпштейн открыл блокнот со своими записями.
– Ну-ка... да, ей, значит, тоже двадцать два. – Он вновь взял в руки журнал и прочел текст вслух: – Джеми... Джеми Грейнджер. Студент отделения искусства. Гаммельбургский колледж. Тайная церемония.
– Понимаешь мой намек?
– Благодарю, моя дорогая. Ты мне очень-очень помогла.
– Не стоит благодарности, всегда готова услужить, – со смехом сказала жена.
– Н-да, – снова пробормотал он, все еще глядя на фотографию. – Хорошо.
Он закончил набивать трубку, подвел к ней пламя зажигалки, глубоко затянулся. Возможно, это и есть та зацепка, от которой можно оттолкнуться.
Когда медсестра ввела девушку в кабинет-библиотеку, он поднялся. Сандрина, одетая в дорогие джинсы, сапоги и водолазку, была похожа на мать. Густые темные волосы обрамляли красивое овальное лицо, на котором совсем не было косметики, оно не выражало ничего, кроме затаившейся в ее глазах ярости, которую можно было потрогать руками.
– Доброе утро, Сандрина, – сказал он, протягивая ей руку. – Меня зовут Герберт Эпштейн. – Когда понял, что ответа не будет, он опустил руку и предложил: – Присаживайтесь, пожалуйста.
Сандрина молча села на стул против него, глядя прямо в лицо доктору.
– Сандрина, – начал он, – я не порицаю вас за нежелание разговаривать со мной. Не могу себе представить, чтобы вам нравилось находиться в стенах лечебницы. Я знаю, что вам бы хотелось вернуться домой. Дома, должно быть, куда приятнее, чем здесь. Если вы доверитесь мне и расскажете хоть что-нибудь, мы сможем взять хороший старт для вашего скорейшего возвращения домой. Вы отлично учитесь, следовательно, умны. Я встречался с вашей матерью, и она говорит...
– Моя мать была здесь? – удивленно сказала Сандрина, прерывая свое молчание.
– Ну да, – с удивлением в голосе ответил он. – Разве вы не видели ее?
– Нет.
– Это немножко удивляет меня, Сандрина. Я было подумал... – Доктор Эпштейн не договорил фразы.
То, что думает он, не имело значения, важно было, что думает она.
– Почему, как вы считаете, мать не пожелала с вами увидеться?
Она выпрямила плечи и, глядя на него, сказала:
– Догадайтесь сами.
Эти два слова, произнесенные ею, положили начало психологическому противостоянию доктора и его пациента, которое длилось все последующие двадцать дней пребывания Сандрины в лечебнице Гроссмана. Несомненно, ее ярость на мать была столь сильной, что это невозможно было нейтрализовать. В конце месяца Сандрина спокойно уложила свои сумки и села в такси. Из окна библиотеки доктор наблюдал за ее отъездом, сознавая, что пребывание Сандрины в клинике обернулось полным провалом для всех сторон. Прежде всего – для больной.
Сандрина утопала в мягкой пуховой перине, зарывшись головой в подушку.
Сегодня, как и каждый день этого долгого лета после выписки из больницы, она проснулась в четвертом часу. Вставать с постели было незачем. Идти было некуда: она не училась и не работала. Зато можно было упиваться жалостью к самой себе, углубиться в чувства потери и отверженности.
Джеми и мать сняли в Париже квартиру, очевидно, планируя оставаться там неопределенно долгое время. Знать это наверняка ни Сандрина, ни Марта не могли. Тита не писала, не звонила. Счета оплачивались ее нью-йоркским адвокатом. У Сандрины было такое чувство, что ее, как мусор, поместили в мешок, только забыли выставить на край тротуара.
Она перевернулась на живот и вновь посмотрела на часы – ей хотелось, чтобы поскорей наступил вечер. Она тосковала по ночи, которая стала ее жизнью. Ночью, обнаружила она, боль исчезает.
Ее новая, тайная жизнь началась вполне невинно вскоре после возвращения из лечебницы. Ей позвонили друзья по колледжу и предложили провести вместе с ними вечер в одном из клубов деловой части города. После полуночи Сандрине открылся целый новый мир, где она была совершенно свободной. Это был мир, в который она могла войти одна, она чувствовала себя красивой и желанной. Это был новый опыт ее жизни, овеянный свободой, и она никак не могла насытиться им.
Сандрина отбросила в сторону покрывало, спрыгнула с постели и по длинному коридору прошла к пустой комнате матери. Остановившись перед длинным шкафом с зеркалом, она распахнула дверцу и принялась изучать его содержимое.
Первая секция была наполнена вечерними платьями от Галаноса, де ля Ренты, Ива Сен-Лорана и Скаази. В следующей сплошными рядами висели брюки и шелковые блузки, внизу стояла подобранная ко всему этому по цвету обувь. Наконец, в последней – экипировка для верховой езды.
Сандрина обратила свой взор на вечерние туалеты и выбрала открытое короткое платье, вышитое бисером и казавшееся черным, но стоило повернуть его на свет, как оно сверкало, словно вороненая сталь. Она извлекла из секции, в которой висели меха Титы, шубу из чернобурки. В обувном отделении обнаружила пару туфель серебристого цвета. Собрала все, что ей захотелось надеть, и двинулась к двери. Проходя мимо высокого секретера для драгоценностей, стоявшего возле двери, она приостановилась и открыла верхний ящик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51