Со временем я понял, что атака Наташи спланирована не менее тщательно, чем моя, но, будучи женщиной, она это скрывает. Действительно, когда мы снимаем фильм, я ею руковожу. И уверяю вас, она подчиняется моим указаниям, только когда хочет этого сама. А иногда она поворачивает дело таким образом, что мне приходится давать именно те указания, которые она втайне хочет получить.
Наступило молчание. Информация, предоставленная Кортом, не понравилась Жюльетт, и больше всего ей не понравилось слово «подчиняется». Она подозревала, что Корт нарочно говорит все это, чтобы вселить в нее беспокойство. И это ему удалось.
Пока она взвешивала его слова, она в первый раз обратила внимание на посторонние звуки – поскрипывания, щелчки, скрежет, которыми, по ее наблюдениям, всегда полнился «Конрад». Тихонько гудел радиатор, с лестничной клетки донесся чей-то голос. К тому же вчерашние события придавали всем этим звукам зловещую окраску.
Жюльетт вдруг осознала, что уже довольно долго неотрывно смотрит на руки Корта. У него были сильные, крупные и красивые руки. В этот момент на нее подобно удару молота обрушилось понимание. Прежде она говорила себе, что присутствие здесь Корта имеет простое и обыденное объяснение: Наташа разрешила ему остаться с ней лишь потому, что после ночных событий она нуждалась в утешении и защите. Теперь она видела, шестым чувством понимала, что это предположение неверно. Воссоединение Корта с женой объяснялось другими причинами, причинами, о которых она боялась думать.
– Здесь очень душно, вам не кажется? – сказал он.
– Да, пожалуй, – кивнула Жюльетт и поспешно отошла от Корта.
– Я попрошу Анжелику выключить на время отопление.
Сказав это, он снял пиджак, закатал рукава рубашки. Жюльетт увидела – и знала, что он хотел, чтобы она увидела, – глубокую царапину на его руке. Он читает мои мысли, подумала она, отвечает на безмолвный вопрос. Царапина шла от запястья до локтя, и поскольку у нее была точно такая же царапина на спине, она точно знала, откуда и при каких обстоятельствах он получил свою.
– Вы где-то поцарапались, – сказала она.
– Не сам, мне помогли, – засмеялся он.
– Вашего брака не существует, – проговорила она, пылая яростью. – Он кончился еще до того, как вы развелись.
– Разумеется, вам хотелось бы так думать. – Жюльетт увидела, что Корт наконец утратил равновесие – в первый раз за весь разговор. – Не стану отрицать, в нашем браке было много боли. Обоюдной боли.
– Я не стану обсуждать с вами вопрос боли, – резко ответила Жюльетт, – хотя понимаю ваш интерес к этому предмету. Он очевиден в любом из ваших проклятых фильмов.
– Справедливо. – Корт задумчиво взглянул на нее. – Но вы должны отдать мне должное – я избегаю банальностей. Вы не найдете ни в одном из моих фильмов хлыстов или масок. Подобные грубости меня не интересуют. – Помолчав, он добавил: – И в том виде, как вы это себе представляете, Наташу это тоже не интересует.
Он наклонился, взял пиджак. Жюльетт смотрела на него с отвращением. Она не могла заставить себя не видеть, как сильно в нем мужское начало, не реагировать на его сексуальность, и это вызывало в ней дикую злобу. Она начала понимать, что Наташа могла желать этого человека и бояться его – или желать его, потому что он вызывал в ней страх. Эта мысль лишала ее сил, но она сказала себе, что Наташу можно излечить. Она с вызывающим видом снова уселась в кресло. К ее удовольствию, он тоже разозлился.
– Хотите, я скажу вам, почему вы даром потратите время, если останетесь, – сказал он, – и почему моя жена к вам не выйдет, сколько бы вы здесь ни сидели?
– Наташа придет. Она любит меня.
– Возможно. До некоторой степени. Однако существует определенное требование, которому вы никак не можете соответствовать.
Жюльетт бросила на него презрительный взгляд.
– О, пожалуйста, не говорите подобной чепухи, – проговорила она. – Поверьте, этот недостаток является преимуществом, как много раз говорила мне Наташа.
– Правда? Ну, моя жена всегда старается быть вежливой, но, боюсь, вы ее неправильно поняли. – Он помолчал. – Между мной и вами существует различие, и оно не имеет отношения к полу. Видите ли, вы не можете причинить Наташе боль, а я могу. А она способна причинить боль мне. Она единственная женщина, кто может это сделать.
– Я не верю, что способность причинить боль может укреплять отношения между людьми.
– Значит, мы смотрим на вещи по-разному, – спокойно отвечал он. – А теперь прошу меня простить, мне надо работать. Я уезжаю. Вы уверены, что не хотите, чтобы я вас проводил, куда-то подвез?
– Уверена. Мне кажется удивительным, что вы собираетесь работать в таких обстоятельствах.
– Работать я могу всегда. – Он посмотрел ей в глаза. – В сущности, работа – это единственная стоящая вещь.
– Еще одна мужская глупость. – Жюльетт ответила ему холодным взглядом. – Если бы ночью погиб ваш сын, вы могли бы утром работать?
– Нет, – он отвел глаза. – Но через неделю или через две я обязательно начал бы работать.
Жюльетт была тронута его тоном и пожалела, что задала свой вопрос.
– Но Наташа так не может, – медленно проговорила она. – Если с Джонатаном что-то случится, это ее убьет.
– Я тоже так думаю. И это, пожалуй, единственная разница между ею и мной. – После паузы он сказал: – Я должен идти. Рад был с вами познакомиться.
С этими словами – Жюльетт поняла, что он действительно думал то, что говорил, – он ушел. Выбитая из колеи, расстроенная, она надолго осталась одна в комнате, пытаясь разобраться в том, что услышала от Корта. Несколько раз она порывалась пойти к Наташе, но в последнюю минуту меняла свое решение. Как и предсказывал Корт, она испытывала болезненное унижение. Наконец Жюльетт не выдержала, резко вышла из комнаты и покинула квартиру, не попрощавшись с Анжеликой.
Весь уик-энд она звонила Наташе, но ей все время отвечал автоответчик или суровая Анжелика.
Она страдала, но меньше, чем страдала бы, когда была помоложе. Ей надоело размышлять о природе уз, связывавших Наташу и Корта, и она пришла к выводу, что Наташа, подобно большинству женщин, совершающих ту же ошибку – ошибку, которая может иметь роковые последствия, – просто подчинилась мужской воле. Она не стала писать Наташе и, так и не разрешив многих вопросов, признала, что в книге ее жизни глава о «Конраде» и Наташе Лоуренс подошла к концу.
Будучи женщиной сильной, она решила не оглядываться назад. Судя по ее опыту, конец одного этапа жизни можно было рассматривать как начало другого.

Пришествие
16
– Сначала я хочу показать тебе южный фасад, – сказал Колин. – Его сейчас не видно. Подожди, пока мы выедем из леса. Ты увидишь его из оленьего парка.
Линдсей сразу догадалась, что это будет именно парк – обширный и прекрасный. Она множество раз уже встречалась с ним в фильмах и романах и видела его как наяву.
Он должен был быть спланирован гениальным архитектором, презиравшим искусственность и умело использовавшим асимметрию.
Она представляла себе вековые дубы, безупречный газон, спускающийся к озеру. Она была уверена, что увидит и старинную часовню. Она с волнением ожидала встречи с поместьем. Причина была проста: она не могла представить себе, что все это – земля, озеро, парк, часовня, огромный дом – принадлежит Колину.
В течение двух прошлых дней она просила Колина описать ей дом. Она расспрашивала его во время долгого перелета из Нью-Йорка в Англию, состоявшегося в пятницу, и в ее лондонской квартире, где они с Колином останавливались по дороге в Йоркшир, и уже здесь, на ферме «Шют», которую Колин в конце концов предпочел деревенской гостинице.
Правда, она была так очарована фермерским домом, который оказался еще прелестнее, чем она представляла себе по фотографиям, что на время забыла о «Шют-Корте». Колин каким-то образом умудрился сделать так, что домик был готов к их приезду. Линдсей казалось, что там побывала некая фея – о магической силе денег она почему-то не подумала. Фея разожгла плиту, отполировала мебель, застелила медную кровать бельем, пахнувшим лавандой. Она оставила для них еду и вино, и, когда автомобиль Колина – самый мощный из тех, на которых доводилось ездить Линдсей, – урча, приближался к дому по проселочной дороге, Линдсей увидела, что в окнах горит свет, словно дом приветствовал их.
Линдсей в упоении рассматривала дом. Ей понравились темные деревянные балки и низкие дверные переплеты, о которые Колин иногда стукался головой, старые скрипучие лестницы, оконные рамы цвета меда и кухня с выскобленным полом, лоскутными половиками и бело-голубыми китайскими тарелками.
Она так восхищалась домом, что не сразу заметила, как загрустил Колин. Чем больше она восхищалась, тем более несчастный был у него вид. Линдсей, осознав наконец собственную бестактность, умолкла. Ведь Колин хотел, чтобы она жила не здесь, а в «Шют-Корте». Хотя главный вопрос остался нерешенным, и она не дала ответа на его предложение, она понимала, что теперь он ругает себя за то, что привез ее сюда. Он не мог предвидеть, что Линдсей до такой степени влюбится в этот убогий, по его представлениям, дом.
Тем же вечером она позвонила в Оксфорд, но Том был загружен учебными делами и сказал, что в ближайшие дни не может с ней увидеться. Линдсей, мечтавшая о встрече, смирилась с этим. За обедом она возобновила расспросы о «Шюте». Колина так и не удалось разговорить, он лишь уклончиво отметил, что дом велик, очень велик, и больше она не могла вытянуть из него ни единого слова.
Час спустя, когда на улице начали переговариваться совы, она поняла, что у Колина есть какие-то особые планы на этот вечер, планы, которые он пока не собирался ей открывать. В первый раз он не спешил увести ее в спальню с голубыми стенами и медной кроватью. Они сидели перед горящим камином в маленькой уютной гостиной и пили восхитительное вино, которое Колин называл бордо, а она – бургундским. По мере того как приближалась полночь, у Колина становилось все более напряженное выражение лица, и все чаще он отвечал невпопад.
Когда пробила полночь, он встал и поднял на ноги ее.
– Настало воскресенье, – торжественно проговорил он. – Первое воскресенье Пришествия. Сейчас я покажу тебе «Шют-Корт». Я хочу, чтобы ты увидела его при лунном свете.
Линдсей была тронута его словами и тем, что он явно планировал все это заранее. Никогда еще она не видела его таким серьезным, она чувствовала, что он взволнован и пытается это скрыть.
Воздух был свеж, шел мелкий дождь. Они надели плащи и резиновые сапоги. Колин не захотел взять фонарик, он сказал, что глаза привыкнут к темноте, и оказался прав. Луна – далекая и полная – давала достаточно света. Она серебрила дорогу, и в ее свете знакомые предметы приобретали новые – неясные и изменчивые формы. Пахло землей, дождем и дымом. Линдсей почувствовала, как в ее душу входят мир и покой. Мир городов, самолетов, автомобилей и деловых встреч остался где-то далеко позади.
Крепко взяв ее за руку, Колин свернул с дороги и углубился в лес. Линдсей, городскую жительницу, темный лес пугал.
– Теперь сюда, – проговорил Колин. Он протянул руку Линдсей. – Давай я помогу тебе перелезть через изгородь.
Сначала Линдсей не увидела дома, она увидела только ленту реки, извивавшуюся по долине. Впереди паслось стадо оленей. Она видела самок, склонивших головы к земле. Немного поодаль, настороженно подняв голову, стоял самец. Она не успела его разглядеть, потому что он, по-видимому, почувствовал присутствие людей, и в следующий миг все стадо, двигаясь как одно целое, устремилось прочь. Она слышала затихающий стук копыт, провожала взглядом убегавшее стадо и вдруг поняла, что смотрит на «Шют-Корт».
Он был совсем не таким, как она ожидала. Он не возвышался на вершине, он прислонился к холму, словно постепенно вырастал из земли. Сначала дом показался Линдсей похожим на средневековый замок с круглой башней. Линдсей видела выступы, закругленные фронтоны, амбразуры, фантастического вида скопления дымовых труб. С ее губ сорвался возглас изумления.
– Господи! Какой он красивый, – сказала она Колину. – Колин, я даже не могла вообразить, что дом окажется таким красивым.
Колин, с напряженным вниманием наблюдавший за ее лицом, облегченно вздохнул.
– Это самый романтичный дом в Англии, – сказал он, глядя на нее любящим взглядом. – Так, по крайней мере, говорят.
– А что это за замечательная башня?
– В средние века в таких помещениях над воротами держали заключенных. – Колин заметно приободрился. – Осталась только часть оригинальной постройки. Различные Ласселы добавляли кусок за куском. У них была мания строительства. Кроме этой башни, все остальное, что ты сейчас видишь, построено при Тюдорах.
– О-о, – восхищенно протянула Линдсей. – Дом действительно чудесный. Я-то боялась, что он будет слишком величественным. Застывшим. Мраморные залы и широченные лестницы…
– Я люблю тебя, – просто сказал Колин. Она, кажется, готова простить ему деньги и предков. – Я хочу показать тебе дом изнутри. Отец, наверное, спит, но я познакомлю тебя с собаками.
Линдсей не возражала. На темном крыльце Колин поцеловал ее. Потом, вдруг вспомнив о чем-то важном, снова потянул ее наружу, в лунный свет, где снова торжественно сделал ей предложение. Он видел, как лунный свет скользит по ее лицу, отражается в глазах. Линдсей нежно гладила руку Колина. Не договаривая фраз, сбиваясь, она сказала, что должна еще подумать, но она говорила так мягко, что Колин сделал лестные для себя выводы. Колин видел, что Линдсей не хочет причинить ему боль, и у него возникло отчетливое ощущение, что дело идет на лад. Увлекая ее к дубовой двери, он думал, что должен проявить немного настойчивости, и скоро он будет вознагражден.
Колин заранее дал отцу вполне определенные указания. В результате дом выглядел буднично, а именно беспечно неприбранным. Как он и предвидел, Линдсей не обратила внимания на портрет кисти Гейнсборо в холле, отвлеченная видом сапог и походных ботинок, количество которых было достаточным для экипировки небольшой армии, горами бинокуляров и полевых биноклей, а также птенцом совы, сидевшим на спинке кресла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54