– Веселье без границ. Два симпатичных молодых человека, две милые дамы – прекрасное исходное соотношение.
– Роз у нас гомо, – поспешила внести ясность Энни и тут же добавила: – В смысле, лесби.
Как будто без этого не было ясно, какого рода гомосексуальной наклонностью могла похвастаться ее подруга. Если б Энни выполнила ранее свое похвальное намерение вмазать себе по щекам, может, и не болтала бы более глупостей. Надо отдать должное Роз, она всего лишь мученически закатила глаза и не слишком громко простонала. Энни не удивилась бы, если бы ее подруга вышла из паба и более с ней никогда не общалась.
– Энни, я тебя умоляю…
– Лесби? – изумился Гэв. – Настоящая? Здесь, в Гулнессе?
– Никакая она не лесби, – уверенно заявил Барнси.
– Тебе откуда знать? – повернулся к нему Гэв.
– Так милые пташки отговариваются, когда ты им не приглянулся. Вспомни тех двух чувих в Блэкпуле. Нам наврали, что они милая парочка, а потом я видел, как одну диджей чуть не целиком засосал, только каблуки изо рта торчали.
Роз улыбнулась:
– Извините, ребята, если это выглядит отговоркой, но я стала лесбиянкой задолго до того, как вы вошли.
– Вот бля, – вырвалось у Барнси. – Гомики гуляют по городу только так.
– Да-да, – нежно улыбалась Роз.
– Скажу я вам… – возбужденно начал Гэв.
– Не надо, – предупредила Роз. – Я и так знаю, что вы хотите сказать.
– Мысли читаете?
– Это несложно. Вы скажете, что от гомиков-мужиков вас тошнит, а лесбиянок вы находите необычайно привлекательными.
– Ну да, вам это небось уже не раз говорено.
– А как у вас получается, если одна лесби, а вторая нет? – заинтересовался Барнси.
– Как получается? – Роз не сразу поняла. – А, вот вы о чем… Но мы с Энни не пара. Мы просто подруги.
– Подружки-лесбушки, – ухмыльнулся Гэв и почесал затылок. – Врубился?
Барнси хлопнул его по плечу:
– Поздравляю, уже второй перл на сегодня выдаешь. Если присчитать первый, который ты не выдал, потому что она, – он кивнул на Роз, – заткнула тебе пасть. А сколько вам, кстати, лет, девушки? Ох, я сам дубина буева – извините за выражение, леди. Да собственно, какая разница?
– Для чего? – спросила Роз.
– Для того чтобы пойти с нами, если пожелаете. Честно говоря, в моем преклонном возрасте меня уже не слишком тянет к сексу после ночи бдения. Так что гомо, гетеро – какая разница?
– Приятно слышать, – снова улыбнулась Роз.
– Я даже понятия не имела, что есть такой северный соул, – добавила Энни, предварительно поразмыслив и придя к выводу, что в этой реплике не содержится ничего предосудительного, и постаравшись по этому случаю более не краснеть.
– Вы понятия не имели, – сурово изрек Барнси. – Как это вообще возможно? Вы не любите музыку?
– Я люблю музыку. Но…
– Тогда какую?
– Ну… Разную.
– Например?
Сколько можно! Неужели этот вопрос все еще имеет значение! Похоже, имеет, и, похоже, с годами на него отвечать все сложнее. В «додункановскую» эпоху было куда проще: она была молодой и ей нравилась в точности та же музыка, что и пристающему к ней с такими вопросами молокососу, который, как и она, собирался поступать в университет или только что его закончил. Она автоматически выстреливала, что обожает «Смитс», Дилана, Джони Митчелл, – и молодой человек с энтузиазмом подпел бы ей, добавив к ее перечню «Фолл». Сказать парню со смежного потока, что ты балдеешь от Джони Митчелл, равносильно фразе: «Если ты меня обрюхатишь и бросишь, я не умру». Теперь же ей предстояло открыть свои музыкальные предпочтения людям, от нее отличающимся, явно не бакалаврам гуманитарных наук (возможно, она слишком предубеждена, но Барнси вряд ли заканчивал университет), так что не факт, что ее здесь поймут. Как с ними вообще разговаривать, если нельзя упоминать краеугольные камни ее словаря – Этвуд, Остин и Эйкборна, и это только на первую букву алфавита! Энни не представляла себе культурного общения без использования такого рода подпорок. Беседовать без ширм из книжных обложек – значит выставлять напоказ нечто слишком личное. А если тебе не хочется… или если нечего?
– Н-ну… Я… Мне много приходилось слушать Такера Кроу.
Зачем она это сказала? Потому что слишком уж давил Такер Кроу на ее сознание, занимал в нем слишком много места? Может, это равносильно признанию: «Меня пленяет мужчина, которого я в жизни не видела, который живет бог весть где, в другой стране, в другой части света»?
– Кто такой? Кантри-хренов-вестерн и тому подобное? Мне эта тягомотина не по нутру.
– Нет-нет. Скорее… Ну, типа Боба Дилана, Брюса Спрингстина, Леонарда Коэна.
– Босс иной раз звучит по шерсти. Эта его херовина, «Рожденный в США», иной раз, когда под газом домой рулишь, мозги массирует. Дилан ваш – херня, колыбельные песенки для сопляков-школяров, а этого, Леонгарда или как его там, никогда не слыхал.
– Соул мне тоже нравится. Арета Франклин, Марвин Гей.
– Марвин и Арета ничего так. Но все ж не Доби Грей, верно?
– Верно, – согласилась Энни, не представляя себе, кто такой Доби Грей, но почти уверенная, что он (это ведь мужчина?) явно не Марвин и Арета. – А что он… делает, ваш Доби Грей?
– Так вот это же и был Доби Грей, под что я жарил.
– Он вам, похоже, нравится.
– Нравится?! Ну знаешь, это, типа, гимн северного соула. Тут так вопрос не ставится, нравится или не нравится. Это классика, святое дело.
– А-а…
– О, Доби!.. А еще есть Мейджор Лэнс, Барбара Мейсон и…
– Да-да. Но о них я не слыхала.
Барнси молча пожал плечами. Возможно, это телодвижение можно было истолковать как сожаление. Мол, ей ничем не поможешь, безнадега и все такое. На мгновение в Энни взыграло педагогическое начало, вопреки тому обстоятельству, что в данном случае она оказалась в роли ученицы, а не учительницы. «Ты неправильно делаешь, постарайся еще раз, – хотелось ей сказать. – Не надо популярных лекций, но можно попытаться описать музыку таким образом, чтобы собеседник смог ее вообразить». В голове сам собой зазвучал голос Дункана, серьезный, убежденный. Он стремился оживить музыку Такера, старался переселить в нее собеседника. Может быть, и она могла бы сказать больше о Такере, вспомнить «Джульетту», ссылки на Ветхий Завет… Только к чему? И стал ли Дункан ей интереснее после подобных излияний?
В конце концов Энни и Роз с грехом пополам выяснили, что северный соул получил такое название, потому что нравился жителям севера Англии, в особенности такого очага культуры, как Уиган. Это обеим показалось странным, ибо они не поняли, почему население Уигана и Блэкпула оказалось столь компетентным в искусстве чернокожей Америки. Музыка, о которой шла речь, в основном относилась к шестидесятым годам, и звучала она, насколько можно было понять, как продукция «Тамла-Мотаун».
– Вот только чуть не все вещи «Тамла» чересчур уж знамениты, – покачал головой Гэв.
– Чересчур?
– Недостаточно редкие. Надо бы им в тенечек.
Таким образом, как ни странно, у Гэва и Барнси нашлась и точка соприкосновения с Дунканом. Это была та же потребность в непопулярности, то же подозрение, что если вещь доступна пониманию слишком широкой аудитории, то она тем самым обыдлена, захватана, обесценена.
– Короче, вы с нами или как?
Энни глянула на Роз, Роз глянула на Энни, обе пожали плечами, рассмеялись и осушили свои стаканы.
Местом предстоящего ночного бдения оказался местный рабочий клуб, мимо которого Энни проходила многие сотни раз, не обращая на него никакого внимания. Она попыталась прикрыться дежурным доводом типичной феминистки о неравноправии женщин – клуб был явно рассчитан на мужской вкус, но на самом же деле, конечно, неэлитарное определение «рабочий» ее отпугивало не меньше.
Поджидая вместе с Роз, пока их новые друзья оплатят вход (билеты для дам сегодня стоили вдвое дешевле мужских, так что они могли бы пройти и без «буксира»), Энни ощущала предвкушение маленького личного триумфа. Вот-вот перед нею откроется настоящий, неведомый Гулнесс, прятавшийся от нее долгие годы. Барнси пообещал, что покажет им все лучшее в городке, а если они наберутся смелости и захотят поплясать, то сами станут участницами действа. Сходя по лестнице в зал, Энни ожидала, что сейчас она свернет за угол и у нее зарябит в глазах от множества прыгающих, мечущихся, извивающихся фигур, что ее оглушит музыка, топот, гул голосов. Кого-то она, возможно, узнает, кто-то узнает ее: бывшие ученики, продавцы местных лавок, посетители ее музея… Их подбадривающие взгляды как бы спросят: «Где ж ты была до сих пор? Почему не появлялась?» Она предвкушала принадлежность к этому месту, к этому миру.
Но вот они завернули за этот вожделенный угол, и триумф сморщился, стянулся в узелок разочарования. В просторном помещении рассеялись три-четыре десятка посетителей; топтались, изображая танец, лишь с десяток из них или чуть больше. Между танцорами пролегали гектары пустырей; танцевали почти сплошь мужчины, причем поодиночке. Ни среди танцующих, ни среди пьющих или праздно восседающих за столиками не было ни одного человека хотя бы младшего предпенсионного возраста, какой-то дом престарелых. Она мигом поняла, что чудес на свете не бывает, что она в Гулнессе, лучшие дни которого давно прошли, в местечке, живущем прошлым, тем, что осталось от восьмидесятых, семидесятых, а то и от тридцатых годов двадцатого века или еще каких-нибудь десятилетий века девятнадцатого. Гэв и Барнси тоже восторгов не проявляли.
– Посмотрели бы вы на это место, когда мы впервые здесь появились, – несколько меланхолично протянул Гэв. – Душевное было местечко. – Он вздохнул. – Почему все в этой гребаной жизни должно завянуть и умереть? Добудь пива, Барнси.
Что же их гонит сюда, если в голову здесь лезут мысли об увядании и смерти? – подумала Энни.
Дамы сообразили, что им следует заплатить за выпивку самим, поэтому Роз направилась к бару. Энни тем временем обратила внимание на пожилого господина с пышным седым чубом. Господина этого занимал важный вопрос: передислоцироваться на танцпол или ограничиться притопыванием да прищелкиванием пальцами. Терри Джексон, член городского совета и обладатель бесценной коллекции использованных автобусных билетов, тоже заметил Энни. Притопывание туфлею и пощелкивание перстами прекратилось.
– Разрази меня гром, – пробормотал он. – Энни, первая леди последнего музея. Не думал, что вы разделяете подобные вкусы.
– Но это же старая музыка, верно? – ответила Энни вопросом. Собственная реакция ее удовлетворила. Не то чтобы гомерически смешная реплика, но вполне, причем достаточно быстро и непосредственно.
– Что вы имеете в виду?
– Ну, музейная тематика.
– А, понял-понял. Да, действительно. Кто вас сюда затащил?
Энни взбрыкнула. Внутренне, во всяком случае. Что значит «затащил»? Почему она не могла зайти по своей воле, почему не могла даже и других «затащить», то есть уговорить пойти с нею? Впрочем, она прекрасно понимала почему. Чего ж тут брыкаться-то…
– Два джентльмена, с которыми мы познакомились в пабе. – Она чуть не рассмеялась столь банальному объяснению. Только вот она не из тех, кто встречается в баре с «джентльменами».
– Похоже, я их знаю. Они откуда?
– Из Сканторпа.
– Гэв и Барнси. Местная легенда.
– Да ну?
– Уже потому, что за двадцать последних лет они ни разу не пропустили вечеринку. Барнси к тому же и танцор, знаете?
– Видели в пабе.
– Серьезный танцор. Всегда при упаковке талька.
– Талька? Зачем?
– Пол посыпает для увеличения скольжения. Так все серьезные танцоры делают. Тальк и полотенце. Всегда при нем в спортивной сумке.
– Шутите, Терри.
– Мне уж так не сплясать, как прежде. Однако… Здесь мы, можно сказать, доживаем. Последнее место, прощание с днями минувшими. Мотоциклы, катера… Драки и задержания… Прежние забияки пришли к северному соулу. Теперь уж ненадолго. Сама видишь.
Внезапно Энни действительно увидела все как на ладони. Увидела еще яснее, чем прежде. Голова пошла кругом. Да, да, все кончено, все всосала жадная жопа времени. Гулнесс, Дункан, ее нерожденные дети, карьера Такера, северный соул, экспонаты ее музея, идиотская дохлая акула, ее идиотский дохлый глаз, 1960-е, рабочий клуб, да даже сам рабочий класс… Сегодня она заставила себя выйти в люди, воображая, что настоящее время осталось не только в грамматике, что его можно найти и в жизни; она поперлась за Гэвом и Барнси в надежде, что они знают, где его искать… где оно было… где оно есть! Но в результате оказалась в очередном доме с привидениями. Так где же оно, это настоящее? В гребаной Америке? (Кроме, разумеется, той дыры, где замариновался гребаный Такер.) В гребаном Токио? Одно ясно: только не здесь. Как только люди, живущие не в гребаной Америке и не в гребаном Токио, терпят это бесконечное барахтанье в совершенно-несовершенном прошло-прошедшем?
Они обзавелись детьми, эти люди. Вот почему они терпят. Это ниспосланное невесть откуда откровение медленно просочилось сквозь джин, который Энни как раз пила, чуть быстрее миновало последовавший за джином лагер, а потом и горькое, залитое поверх лагера и ускорившее процесс усвоения «божественного откровения», очевидно благодаря множеству пенных пузырьков. Вот почему она хочет детей. Считается, что дети – наше будущее. Но на самом деле дети – активное настоящее. У детей нет ностальгии, потому что ее просто не может быть, и они замедляют метастазы ностальгии в родителях. Даже если дети хронически больны или над ними издеваются одноклассники, даже если они беременеют или садятся на иглу – все равно они суть данного момента, и Энни жаждала пройти через все это со своими детьми.
Откровение, стало быть. Больше всего это было похоже именно на откровение. Хотя присутствовал в нем и привкус новогодних обещаний: о таком быстро забываешь, особенно если снизошло оно на тебя в ночь северного соула после пары-тройки стопариков. За всю жизнь Энни озаряло таким образом раза три-четыре, и каждый раз либо на нетрезвую голову, либо в моменты крайнего напряжения. Что проку в таких откровениях? Другое дело, если откровение снизойдет в тот момент, когда ты, поднявшись на горную вершину, размышляешь о судьбоносном решении, каковое необходимо принять в ближайшие часы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35