– Никому не нужен мой старый хлам. Конечно же, из своей коллекции я ничего не дам. Я хочу увидеть, что есть у других.
– По крайней мере, мне-то вы можете показать вашу коллекцию?
– Для вдохновения?
– И для вдохновения тоже.
– Что ж… Пожалуй.
– Большое спасибо. Я все же не оставляю надежды вас уговорить выставить что-нибудь.
– Вы оптимистка.
– Да. Конечно.
На том и порешили.
Конечно, Терри Джексон не ошибался. Она никогда не воспринимала Гулнесс всерьез. Как и Дункан. В итоге наиболее действенным объединяющим их мотивом стало общее презрение к гнусному городку, в котором они жили, и к его ничтожным обывателям – то есть к людям, рядом с которыми они жили. Это единение скрепляло их союз, позволяло выдержать холод окружавшей их атмосферы ханжества и невежества. Но какого же сорта хранитель музея получится из того, кто убежден, что здесь нет и не было ничего, достойного хранения? Энни и Дункан замечали вокруг лишь бескультурье, а бескультурье не представляет собой исторической и культурной ценности, сохранению не подлежит.
Да, она стремилась вон из Гулнесса, Терри не ошибался, ничто ее здесь не удерживало; разве что какая-то зудящая убежденность – возможно, ошибочная, – что она не из породы дезертиров, что она стойкий оловянный солдатик.
Дункан не забыл, что она возвращается в шесть, поэтому подошел в три минуты седьмого. Энни, однако, озаботилась прибыть без четверти шесть, чтобы успеть выполнить подготовительные манипуляции, которые, как выяснилось, и не требовались. Чтобы снять и повесить пальто, хватило куда меньше времени, чем она предполагала, а фото на холодильнике и вовсе не нуждалось в перемещении: она подвинула его чуть вправо, потом влево и наконец вернула на то место, где оно и висело до этого.
Но Дункан все равно фото не увидел. Он вообще ничего не видел вокруг.
– Наверное, ты считаешь, что я совершаю ужасную ошибку, – ответил он ей на вопрос, хочет ли он печенья. Дункан сидел за столом сгорбившись, не отрывая взгляда от ручки своей родной керамической кружки с неполиткорректной надписью «bLIAR» на боку. (Энни хотела было поставить другую кружку, чтобы не будоражить его тоску по дому, но он явно вообще ничего не заметил.) – Дело в том, что ужасную ошибку я бы совершил и в том случае, если бы все эти годы оставался один. Даже если бы я отчаянно… м-м-м…
Энни сосредоточенно изучала собственную кружку. Спрашивать его о Джине она, разумеется, не собиралась.
– Видишь ли, дело в том, что… Она не совсем нормальна.
– Ты к себе слишком строг, Дункан.
– Я не шучу. Она представляет нашу с ней встречу как результат чудесного вмешательства свыше. То есть она будто бы поступила на работу именно в тот колледж, где я поджидал ее появления. Как будто я такое сокровище…
Энни снова почувствовала знакомый укол под ложечкой, как во время телефонного разговора, однако тут же списала его на общечеловеческое сострадание, на жалость сильного к слабому. Сама она почувствовала облегчение, когда избавилась от него, а теперь он считает интерес другой женщины к себе признаком психического расстройства. Как тут его не пожалеть?
– Сложно это все. Сложно пытаться… называй как хочешь.
– Что пытаться-то? – спросила Энни. – Ты, уж пожалуйста, сам назови.
– Узнать кого-то.
– А-а…
– Вот я узнал тебя. Знаю тебя. Мне это кажется важным. Более важным, чем я раньше полагал. Вчера вечером, когда я тебе звонил… Речь шла о Такере, я болтал всякие глупости о том, что Такер как бы наш ребенок. Хотя ребенок, иметь его или не иметь – тема деликатная. Но импульс… Понимаешь, ей мне вообще ничего не хочется говорить. Все, что интересует меня, не касается ее.
– Стерпится – слюбится. Выжди какое-то время.
– Я не скроен для таких перемен в жизни, Энни. Я хочу жить здесь. С тобой. И говорить с тобой, делиться.
– Делиться со мной ты и оттуда можешь.
Энни почувствовала досаду. За всю жизнь она не могла припомнить ни одного сказанного ей Дунканом слова, которое бы ее заинтересовало.
– Нет, Энни, это не то…
– Дункан, мы уже очень давно больше друзья, чем любовники. Возможно, стоило бы узаконить наши отношения.
Его лицо просветлело, и на мгновение Энни вообразила, что успешно преодолела барьер.
– Ты имеешь в виду регистрацию брака? Я с удовольствием…
– Нет-нет-нет! Ты меня не слушаешь. Совсем наоборот. Противоположность браку. Общение без всякого сексуального налета. Дружба, встречи в пабе раз в неделю по выходным…
– Как?
Энни внутренне горестно вздохнула. Какая несправедливость! То, что Дункан ее бросил, снимало с нее неблагодарную обязанность разрывать отношения самой. А теперь из оскорбленной и покинутой она превращается в оскорбляющую и покидающую. Этого только не хватало!
– Дело в том, – начала она, следя, чтобы не запутаться, ибо начатая фраза не вполне соответствовала действительности, если и не была стопроцентно лживой, – дело в том, что я, видишь ли, можно сказать, встречаюсь… общаюсь с другим человеком. Правда, на весьма ранней стадии отношений, так что мы еще…
Если иметь в виду того кандидата, которого Энни и имела в виду – а другие ей в голову не приходили, – то можно было завершить фразу словами «…мы еще ни разу не встречались». Такер бы на нее не обиделся, разумеется. Он и сам мастер художественного вымысла, художник-фантазер.
– Ты… Ты встречаешься с кем-то? Кош-шмар…
Если б Дункан спросил ее, почему его иногда терпеть не могут, Энни могла бы среди прочего назвать и его манеру описания своего внутреннего смятения. Кто в наше время употребляет слово «кошмар» в прямом значении, без доброй дозы иронии?
– Я не меньше ужаснулась, когда ты мне сообщил о Джине.
– Да-да, но…
Конечно же, он надеялся, что ему не придется задерживаться на различиях между его и ее ситуациями. На различиях, кстати сказать, куда более глубоких, чем он предполагал. (А если они не столь уж глубоки? Что, если Джина такая же фикция, такой же плод разыгравшейся фантазии, как и Такер? В такое объяснение Энни поверила бы легче, чем в допущение, что какая-либо из реальных женщин способна поволочь Дункана к себе в постель. Собственно, дело даже не во внешности Дункана. Куда сложнее поверить, что с ним захочет переспать женщина, хоть полчаса послушавшая тот бред, который он обычно несет.)
– Что – «но»?
– Джина, видишь ли… Джина – нечто уже заданное. Она представляет собой известную информацию. А тут нечто совершенно новое.
– Джина тоже нечто совершенно новое. Для меня, во всяком случае. Да и вообще, что такое Джина? Ядерный удар, способный уничтожить любой очаг сопротивления, заглушить любые возражения? Мне не разрешено иметь личную жизнь, поскольку ты подсуетился сделать это раньше?
Дункан сморщился, будто от боли:
– Есть многое, с чем я хотел бы разобраться.
– Флаг в руки.
– Ладно, тогда по порядку, а) Я не хотел бы считать тебя очагом сопротивления. Я тебя воспринимаю совершенно иначе, б) Насчет личной жизни. Мне сдается, что у тебя была личная жизнь еще до того, как мы расстались. С другой стороны, как я тебе пытаюсь объяснить, я вовсе не уверен, что устроил свою личную жизнь. Не устроил в том смысле, который ты вкладываешь в это понятие. Однако мы так или иначе отвлекаемся от сути. Суть же в том, что ты с кем-то встречаешься.
– Пусть так.
– Я его знаю?
Во дает! Энни чуть не раскрыла рот, чтобы упрекнуть Дункана за скоропалительное употребление местоимения мужского рода. Однако отказаться от использования тяжелой фотоартиллерии, придерживаемой магнитом на холодильнике, тоже не хотелось, и она не стала убеждать Дункана, что записалась в лесбиянки.
Знает ли его Дункан? Она задумалась. И да, и нет. По большей части не знает, решила она.
– Нет.
– Уже что-то. А ты уже…
– Дункан, я не уверена, что эти вещи следует обсуждать. Мне бы не хотелось. Это личное.
– Понимаю. Но ответь, пожалуйста, еще на один вопрос. Важный для меня.
– Какой?
– Ты встречалась с ним до того… До того, как я… До последних событий?
– Мы поддерживали контакт.
– И он…
– Нет, Дункан, хватит. Извини.
– Да-да, конечно… Итак, к чему же мы пришли?
– Пожалуй, к тому же, от чего ушли. Ты с кем-то встречаешься – точнее, даже живешь… и я с кем-то встречаюсь. Незаинтересованный сторонний наблюдатель сказал бы, что мы с тобой неплохо устроились. Особенно ты.
Энни надеялась, что сторонний наблюдатель больше внимания уделит подглядыванию в спальню Джины, а не в ее.
– Что увидит сторонний наблюдатель, я понимаю, но… О, черт! Ты действительно хочешь заставить меня пройти через это?
– Через что?
– Объяснение с Джиной.
– Дункан, ты вообще сам хоть слышишь, что несешь?
– А что я такого сказал?
– Дункан, я тебя ни к чему не принуждаю. Не хочешь жить с Джиной, иди к ней и сам об этом сообщи. Мне до этого нет никакого дела.
– Я не могу ей ничего сказать, если мне нечего сказать.
– Дункан, я тебя не понимаю.
– Эх-х… Ну, одно дело, если я приду к ней и скажу: «Джина, мы с Энни помирились» или: «Джина, Энни в отчаянии, она может свести счеты с жизнью, если я не вернусь». Это она поймет и примет, я уверен. Но не могу же я ей заявить, что она чокнутая, в самом деле…
– Надеюсь, у тебя хватит ума никого не радовать такими заявлениями.
– Так что ж я тогда ей скажу?
– Знаешь, ты уж слишком резвый. Скажи ей… Слушай, что за идиотизм! Пару недель назад ты мне заявил, что сошелся с другой, а теперь заставляешь меня писать для тебя сценарий эпизода расставания с этой другой!
– Я не прошу тебя писать сценарий. Мне нужны лишь какие-то направляющие указания… общего характера. И потом… Что бы я ей ни сказал, куда мне тогда деваться? Где жить?
– Если не хочешь искать квартиру, оставайся у нее, и не надо ломать голову, что ей сказать.
– Я надеялся вернуться сюда.
– Вижу. Но, Дункан, между нами все кончено. Здесь тебе делать нечего.
– Но дом-то у нас на двоих. Полдома мои.
– Я написала заявление на увеличение ссуды и выкуплю твою половину. Надеюсь, получится. В строительной компании сказали, что шанс у меня есть. Если хочешь занять, я могу помочь. Все по справедливости.
С каждой минутой Энни видела свою позицию все яснее, всякого рода нерешительность, сомнения и стеснения исчезали. В особенности помогло ей, хотя и оставило неприятный привкус, раскаяние Дункана. Она вышла из положения отринутой, ясно поняла, что ни за какие коврижки не желает делить кров с этим человеком. С досады ли, нет ли, но сил и уверенности она ощутила в себе более, чем когда-либо в жизни.
– Не думал, что ты окажешься такой… жесткой.
– Я жесткая? В чем ты видишь мою жесткость? В том, что я предлагаю тебе помочь добыть денег?
– Да. Ты хочешь от меня откупиться. Ты скорее дашь мне денег, чем пустишь обратно.
Одно к одному. Мелкий, ничтожный тип. Скряга. Уж он-то скорее останется не только с нелюбимой, но и с противной ему женщиной, лишь бы не лишиться своей жалкой наличности.
– Дункан, налей мне еще чашку чаю. Я сбегаю наверх, в туалет.
Ей не хотелось ни в туалет, ни чаю. И еще меньше хотелось, чтобы Дункан хоть на минуту еще задержался в доме. Но начальный сценарий предусматривал ознакомление нежеланного гостя с фото на холодильнике. Жалкий, но триумф. А за молоком для чая он обязательно полезет в холодильник.
Когда она вернулась, Дункан стоял перед фото.
– Значит, это он? Твой новый?
– Ох, извини… Надо было снять.
– Не хочу показаться грубым, но… Это его сын или внук?
Энни вспыхнула, запутавшись в оттенках его иронии и своей самоиронии. Дункан, естественно, видел перед собою лишь какого-то среднепоселкового гражданина неизвестно каких окрестностей. Седой ежик, очки, пацан…
– Ты и вправду груб.
– Прошу прощения. Но по возрасту…
– Это сын. Сам он твой ровесник.
Вранье, конечно, но могло бы быть и правдой. Более или менее.
– Похоже, жизнь его изрядно потрепала. А другие дети есть?
– Дункан, извини, но тебе, пожалуй, пора уходить. Мне твои распросы совершенно ни к чему.
По триумфатору и триумф. Получилось далеко не так весело, как Энни предполагала.
Однако оставалось еще электронное письмо Такера, прочитанное лишь однажды. Энни распечатала его в музее, как и фотоснимок, и засунула в конверт, чтобы не запачкать всяким мусором, в изобилии скопившимся на дне рабочей сумки. Энни приготовила себе перекусить, уселась, вытащила распечатку письма, но тут же снова поднялась, решив надеть очки для чтения. Обычно она о них почти не вспоминала.
Иные воспоминания полезли в голову. Письмо (теперь оно стало письмом в традиционном смысле слова, листком бумаги с буквами, хотя и не рукописными), очки, кресло… Сколько раз она наблюдала, как ее мать и бабка поудобнее устраивались в кресле, чтобы ознакомиться с содержимым конвертов, доставленных почтой Ее Величества… Кто отправлял эти конверты? Память услужливо подсказала имена, которые она, казалось, прочно забыла. Бетти из Канады… Что за Бетти? Почему из Канады, как она туда попала? Где бабушка с ней познакомилась? Тетя Ви из Манчестера, которая ей вовсе не тетя… Подростком, когда в ребенке проявляется уверенность в себе и желание судить других, Энни однозначно осуждала проявления радости при получении писем. Что за радость в том, что племянница Бетти забеременела, что внук тетки Ви учится на ветеринара? Просто мать и бабка жили замкнуто, скучали, потому и радовались каждому пустяку.
И вот она сама радуется возможности перечитать сообщение от едва знакомого человека с другого континента, от человека, с которым она никогда не встречалась.
Глава 10
В последнем отправленном Такеру письме Энни спрашивала, как бы он поступил, если бы обнаружил, что бесцельно растратил пятнадцать лет жизни.
Ответа на вопрос она еще не получила, возможно, потому, что Такеру помешали домашние передряги, на которые он намекал в последнем послании. Поэтому ей пришлось самой заняться этим вопросом. Жила она в последние годы, оставаясь в убеждении, что время есть деньги. Что она сделала бы, потеряв 15 тысяч фунтов? Похоже, напрашивались два варианта: смириться с потерей или попытаться вернуть деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35