И почему-то грустно стало от прочитанного. Не слишком-то много я сделал даже и с выделенными на мою долю талантами, как бы ни славословили меня неведомые друзья с сайта. И в других сферах жизни своей я не чрезмерно преуспел. Дети, которых я не знаю, – продукт испорченных мною, моими пьянством и нестерпимым характером, отношений. Ребенок, которого я знаю, мой любимый шестилетний сын Джексон, – продукт отношений, которые я как раз порчу в данный момент. Мать его содержит меня уже несколько лет, так что я в долгу перед нею по уши, но, как и следовало ожидать, терпение у нее начинает истощаться, а это, в свою очередь, делает меня еще более нетерпимым. Она полагала, что мы сможем ужиться именно потому, что сильно отличаемся друг от друга. Дама она практичная, хваткая, подкованная в финансовом отношении, занимается оптовой торговлей (натуральные продукты питания), запросто выдерживает долгие тягомотные торги с партнерами, людьми, поднаторевшими в бизнесе, но эти завидные качества отказывают, когда речь идет о контактах со мною. Я не ценю ее достоинств в должной мере, и моя непрактичность уже не подразумевает, что я зато способен сочинять песни – утратил я эту способность, ничего не сочиняю. Темперамент артиста штука бесполезная, если не сопровождается конечным продуктом. По части своей совместимости с людьми я сейчас в том же недоумении, что и всегда. Я пытался жить с женщинами, столь же взрывными, как и я сам, – последствия катастрофические, чего и следовало ожидать. Но и противоположный путь оказался столь же неудачным. Сходись хоть со своей копией, хоть с противоположностью – результат один. Пожалуй, мне нужна женщина, которой нравятся наглые бесполезные паразиты, будь она хоть членом совета директоров уоллстритского банка, хоть свободным художником, без разницы.
О существовании демовариантов «Джульетты» я напрочь забыл, но пару месяцев тому назад некто из моих бывших знакомых обнаружил их у себя на полке. Он их перебрал, перетасовал и выпустил CD, против чего у меня нет никаких возражений, хотя с каждым вашим словом насчет их сырости и недоработанности согласен на все сто. Мы хорошенько потрудились над этими песнями, я и мои ребята, и мысль, что кто-то, имеющий уши, сочтет десяток неряшливых набросков превосходящими по качеству плоды упорного труда, пота и крови, меня поражает. Если честно, я бы с удовольствием расколотил о голову этого парня всю его коллекцию бутлегов, всю ту воображаемую кучу из ста двадцати семи альбомов, и запретил бы ему слушать диски вообще. Но сам факт выхода «Голой» напомнил мне, что когда-то я на что-то годился. Кроме того, я и какой-никакой аванс получил, так что смог вручить жене хоть какую-то сумму. В течение одного вечера я ощущал себя кормильцем семьи.
Похоже, я вас завалил информацией, зато вряд ли вы теперь усомнитесь, что я это я. Это даже слишком я. Хотя сегодня меня это и не радует.
С наилучшими пожеланиями,
Такер Кроу
Ответ Такера поджидал Энни на рабочем компьютере. Она могла проверить почту и дома, перед завтраком, и, конечно, не сделала этого вовсе не по забывчивости. Просто иначе Дункан мог бы заметить письмо, а самое большое удовольствие для нее состояло в сохранении тайны. Даже вчера это было удовольствие, когда она получила два строго функциональных, но тем не менее удивительных сообщения. Теперь же речь шла об информации, к которой Дункан мог отнестись как к ключу от тайн вселенной. Энни не хотела, чтобы ему достался этот ключ. На то у нее имелись свои причины – по большей части характера низкого, подлого, постыдного.
Письмо она перечитала дважды, потом еще раз и сразу после этого отправилась за кофе. Слишком рано, но ей необходимо было собраться с мыслями, все обдумать. Точнее, ей надо было перестать думать о том, о чем она думала, чтобы освободить мозги. А сейчас, помимо Такера Кроу и его запутанной жизни, она думала о том, насколько «Голая» отравила атмосферу в ее доме.
Вечером Дункан вернулся домой поздно, от него несло спиртным. В разговоры он не пускался, на обычные бытовые вопросы отвечал кратко, отрывисто, даже, пожалуй, грубо. Он заснул сразу, как только лег, а Энни лежала без сна, слушая его храп и раздражаясь. Любой человек иной раз испытывает неприязнь к своему партнеру, это естественно, и Энни даже где-то читала про это. Но тогда, в часы вынужденного ночного бдения, она попыталась вспомнить, нравился ли он ей хоть когда-то. Может, стоило бы все эти годы провести одной? Почему кто-то непременно должен быть рядом, когда она ест, смотрит на экран телевизора, спит? Партнер – непременно показатель успеха. Но ведь тот, с кем еженощно делишь ложе, должен что-то собой представлять, разве нет? Должен показать себя способным на что-то. А их отношения с Дунканом – показатель провала, никак не успеха. Они с Дунканом оказались вместе, потому что оба засиделись на скамейке запасных. Но все в ней протестовало против этой ситуации. Она лучше, она заслуживает большего!
– Привет, красавица, – улыбнулся ей Франко, бармен за кофейной стойкой.
– Привет. Как обычно, пожалуйста.
Неужели он сказал бы ей «Привет, красавица», если бы она не заслуживала большего? Или, может быть, она слишком наивно восприняла приветствие, повторяемое раз двадцать на дню?
– Франко, сколько раз в день вы это говорите? «Привет, красавица…» Просто интересно.
– Честно?
– Конечно честно.
– Только вам.
Она засмеялась, и Франко вскинул руки в шутливом протесте:
– Вы бы видели тех, кто сюда заходит. Конечно, я могу сказать «Привет, красавица» и семидесятилетней бабуле… и даже говорил. Раньше. Но это неестественно. И поэтому я говорю это только вам. Самой молодой своей клиентке.
Она – самая молодая клиентка этого заведения! Вот она, география. Что ж, для здешнего захолустья не такое уж и диво. Франко не назвал бы ее красавицей, будь его бар в Лондоне или Манчестере. Она не провела бы полтора десятка лет в сером полусне с Дунканом, живи она в Бирмингеме или Эдинбурге. Гулнесс… Ветер, море, старость… Запах жареной пищи пропитывал все в городке, даже когда никто ничего не жарил. Киоски продавцов мороженого казались заколоченными, даже когда возле них толклись покупатели. Тут все в прошлом. В том самом 1964-м, когда в Гулнессе играли «Роллинг стоунз» и море выкинуло под ноги праздным отпускникам дохлую акулу. Кому-то и здесь надо жить. Почему бы не ей?
На обратном пути Энни вспомнила, что сегодня четверг и что дежурит на входе, стало быть, Мойра, престарелая общественница, вбившая себе в голову, что бездетность Энни – результат какого-то внутреннего дефекта, причем дефекта излечимого. Возможно, она была права, хотя совершенно в ином смысле. Впрочем, Мойра сделала вывод, исходя из продвинутого возраста Энни, – никаких поводов для подобного умозаключения сама Энни не давала и, разумеется, ни о чем не просила эту даму, которую, собственно, едва знала. Энни терпеть не могла четвергов.
На этот раз сельдерей. Бойкая старуха, давно разменявшая девятый десяток, вытянула навстречу Энни голову, увенчанную седым пухом с лиловым оттенком, и всучила ей солидный пучок огородной травы.
– Здравствуйте, – сказала Энни.
– Вот тебе травка, милая. Надежное средство.
– Спасибо.
– Блендер-то у тебя дома есть?
– Кажется, есть.
– Покроши все в труху и дай ему выпить.
– Ему? А мне ничего? Ни чаев, ни семян, ни фруктов в молоке?
– Ну, мы для тебя все уже попробовали. Значит, в нем дело.
В общем-то, Мойра права, дело действительно в нем. И в том, что для большей надежности Дункан предохранялся с помощью презерватива.
– Хорошо, я попробую сегодня.
– И все остальное тоже сегодня. Сразу же. Выпить – и в постельку.
– Тогда лучше в субботу.
Черт, зачем она это ляпнула? Кто ее за язык тянул?
– Ага, так он по субботам…
– Сегодня работы навалом.
– Ничего-ничего, не стесняйся.
– Да я не стесняюсь.
Конечно же, она стеснялась. Стеснялась себя, своего монотонного образа жизни, а больше всего – своей неспособности послать эту старую каргу подальше.
– О, Алан! Ты у нас гость нечастый.
Мойра обратилась к старику, одетому в пальто и дождевик и намотавшему на шею два или три шарфа. В руке старик держал стеклянную банку с чем-то похожим на гнилую луковицу, плавающую в мутном рассоле.
– Народ говорит, вы акулой интересуетесь.
– Да, интересуемся, – покровительственно кивнула ему Мойра. – Очень интересуемся.
– Вот у меня тут глаз той самой акулы.
Отправитель: Энни Платт
Тема: Procul dubio…
Итак, это вы. Я прочла достаточно романов, чтобы усвоить, что именно детали придают сцене видимость реальности. Любой, кто прислал такое полное деталей письмо, заслуживает ответа, и если даже это не вы, то какая разница? Чем повредит обмен письмами с интересным, умным мужчиной, живущим так далеко? Конечно, можно представить себе, что вы какой-нибудь маньяк, а все ваши дети и внуки – порождение вашего воспаленного воображения. Если выяснится, что вы какой-нибудь лунатик из здешних знакомых, Всевышним клянусь, найду и убью. Но если это не так, то не обращайте внимания на это обещание. И далее я буду исходить из того, что вы – это вы.
Как вы уже поняли, я общаюсь с людьми, которые очень много о вас и ваших работах рассуждают. Не могу сказать, что сама о вас не думала, но до недавнего времени вы не особенно занимали мои мысли. Ваше имя раз-другой всплыло во время недавно предпринятой мною поездки, а ваш новый альбом «Голая Джульетта» – точнее, вызванная им реакция ваших фанатов – заставил меня думать еще больше и о вас, и об обеих «Джульеттах». Ничего подобного я ранее не писала, но эти два альбома помогли мне увидеть яснее то, что, как мне кажется, я всегда ощущала в связи с искусством и с народом, который его так жадно впитывает. Раньше эти ощущения оставались несфокусированными. Конечно, я многое хотела бы узнать о двух «выпавших» десятилетиях вашей жизни, но вы вряд ли готовы давать интервью.
Уверена, если в одном помещении окажутся два совершенно незнакомых человека и заговорят о своей жизни, то среди всего многообразия вопросов непременно всплывут и такие, что покажется, будто эти двое выбраны не случайно. Например, у вас слишком много детей, которых вы не знаете, и это вас удручает. У меня нет детей и, похоже, уже не будет, и это удручает меня, причем гораздо больше, чем я могла себе представить три-четыре года назад. Поэтому время, проведенное с мужчиной, от которого у меня нет детей, начинает мне казаться тем же, чем вам кажутся годы пьянства и музыкального бесплодия. Ни вы, ни я не в состоянии вернуть утраченного времени. Однако я мучительно ощущаю, что еще не все потеряно. Чувствуете ли вы что-либо схожее? Надеюсь, что да.
Пишу это в своем офисе, в музее маленького приморского городка на севере Англии. На повестке дня выставка, посвященная городу, каким он был летом 1964 года. Экспонатов, однако, кот наплакал: несколько не слишком приятных фотоснимков выброшенной на берег мертвой акулы да принесенный сегодня утром глаз, по-видимому принадлежавший все той же акуле. Часа два назад в музей зашел старик и принес в банке из-под варенья нечто, похожее на акулий глаз, замаринованный в уксусе. Старик сообщил, что его брат вырезал этот глаз карманным ножом. Таков наш главный экспонат, гвоздь выставки. Не хотите написать концептуальный альбом о лете 1964-го в маленьком приморском городке севера Англии? Хотя экспонатов нам это, конечно, не прибавит.
Она оторвалась от письма. Сиди она сейчас с пером перед листом бумаги, быть ее писанине исчерканной и искарябанной вдоль и поперек, а то и полетел бы лист в мусорную корзину. Но электроника позаботилась о бескровном исправлении написанного и о безмусорном его уничтожении. Ошибся – исправляй на здоровье! Вот бы еще клавишу «ко всем чертям» добавить в клавиатуру, и чтобы как следует грохотала при нажатии… Какого черта она вообще намарала? Ей пришло письмо от отшельника, сбежавшего от мира двадцать с лишним лет назад, а она рассказывает ему об акульем глазе в банке из-под варенья. Очень ему это нужно! А насчет ее потребности в ребенке? Нашла кому сказать. Пожаловалась бы подруге. Или Дункану, который, насколько ей известно, о ее страданиях не подозревает.
И ведь она уже заигрывает, да еще и применяя замысловатую – хотя ничего и не скрывающую – маскировку. Хочет ему понравиться. Как еще объяснить ее иносказания и недомолвки о «такеровском туре» по Америке, о ее связях с людьми, которые «много рассуждают» о Такере Кроу? Почему бы просто и ясно не признать, что не имеет детей она от человека, одержимого Такером Кроу? Но она не хочет, чтобы Такер об этом знал. Почему? Надеется, что он прыгнет в самолет и перелетит океан, чтобы ее оплодотворить, если не узнает, с каким идиотом она живет? Да даже если бы вдруг между ними завязалась невиданной пылкости страсть, до беременности дело вряд ли дойдет: слишком много раз Такер на этих беременностях и на «прелестях» семейной жизни обжегся. Бог ты мой, какая она жалкая, даже в попытках осмеять самое себя. Примеряет презерватив на самца, которого никогда не видела.
Ну ладно, акулий глаз вычеркиваем… то есть стираем. Что остается? О чем ему написать? О его работе она все, что могла, уже написала, а засыпать его вопросами – лучший способ отпугнуть навсегда. Не созрела она для переписки с Такером Кроу. Ничего не знает, ничего не сделала… Тьфу на эту переписку!
Ей следовало сочинить вежливое письмо члену городского совета Терри Джексону, которому и пришла в голову дурацкая идея устроить выставку «Гулнесс-1964», но она не могла собраться с мыслями. Вернулась к незавершенному письму.
Откуда вообще взялась «Джульетта»? Вы-то это знаете? Вы читали «Хроники», автобиографию Боба Дилана? Там он рассказывает, как кто-то – может, продюсер – от него требовал песню типа «Хозяев войны» – или речь шла о другой песне? – для логического завершения альбома. Это было в восьмидесятых, когда Дилан записывал…
Однако она не смогла вспомнить ни названия альбома, ни того, что ответил Дилан продюсеру, имя которого она не помнила, по поводу песни, название которой она не помнила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35