Я имел в виду приготовление чая, супа, использование переносных магнитофончиков и тому подобное.
Когда мы опустошили тарелки, Катриона прошла вслед за мной наверх в кабинет.
— Извините, тут не прибрано. Миссис Б. навела бы утром порядок, если бы…
Катриона смотрела на экран, вытаращив глаза. Я сам открыл ей дверь кабинета, она вошла, мельком глянула на запертые и теперь уже ненужные книжные шкафы, а потом на светящийся экран. Потом посмотрела на меня, потом — опять на экран и опять на меня. В точности как миссис Б.
Ты знаешь, что я всегда считал миссис Б. типичным представителем рода человеческого. Если мне надо узнать, «что думает народ», я всегда спрашиваю миссис Б., и то, что она думает (или говорит, что думает, или даже воображает, что думает), я считаю мнением любого обывателя, которому мне вздумалось бы задать тот же вопрос.
Таким образом, реакция миссис Б. на яркую цветную картинку, по-прежнему мерцавшую у меня на экране и изображавшую книгу под заглавием «Ферран и Минар» в руках обнаженной женщины (или, вернее, девушки, поскольку неизвестная мне особа вряд ли была старше Катрионы, которая все еще таращилась на картинку по-рыбьи выпученными глазами) — между прочим, книгу, которую читала нагая женщина, мы с Катрионой впоследствии найдем в одном из огромных «книжных магазинов», расплодившихся в таком множестве за последнее время, — так вот, реакция миссис Б., видимо, была той самой реакцией, которую можно ожидать от любого «благомыслящего» человека; во всяком случае, глаза Катрионы, по-видимому, устав от мелькающего на экране видения, перебегали с экрана на меня точно так же, как перебегали глаза миссис Б. Но у миссис Б. из глаз текли обильные слезы, тогда как глаза Катрионы оставались совершенно сухими. И их взгляд выражал любопытство и осуждение.
— Это отвратительно, — заявила она наконец.
Как я уже говорил, меня чрезвычайно интригует тот факт, что все мы видим мир — один и тот же молчаливый и неизменный мир — совершенно по-разному. За все те долгие часы, что я провел, глядя на обнаженную женщину и пытаясь понять, какую еще информацию она может мне поведать о неуловимом Розье (может быть, цвет обоев имеет какое-то значение? Или рисунок на покрывале? Или заглавие книги, которое дало основание «поисковой программе» ассоциировать этот «сайт» с потерянной «Энциклопедией»?), мне ни разу не пришло в голову, что в незнакомой мне обнаженной женщине — такой умиротворенной, задумчивой и поглощенной открытой перед ней книгой — есть что-то отвратительное.
— Что в ней отвратительного? — спросил я, подходя к экрану, тогда как Катриона от него попятилась.
— Не в ней. Во всем этом. Извините, но, наверное, мне лучше уйти.
— Хорошо, — сказал я. — Спасибо за суп.
Катриона, чье поведение, хотя и выражалось иначе, было так же необъяснимо, как поведение миссис Б. в аналогичной ситуации, стояла неподвижно, несмотря на свое заявление о намерении уйти. «Может, она ждет, чтобы я принес ей пальто?» — подумал я, но, постояв секунду в нерешительности, вспомнил, что она пришла без пальто.
— Подождите уходить, — сказал я. — Вы не знаете, почему миссис Б. так странно себя повела? Может быть, свечение экрана каким-то образом повредило ей зрение? Может, надо ей посоветовать обратиться к врачу? Я знаю, что два года назад у нее была катаракта…
Тут Катриона плюхнулась в единственное кресло, находившееся в этой комнате, что было довольно дерзко с ее стороны, поскольку даже миссис Б. не осмеливалась занимать кресло, на котором я работаю (я и сейчас пишу тебе письмо, сидя в этом кресле, а Катриона спит в соседней комнате — но об этом позднее).
— Вы и вправду не ловите кайф? — спросила она. Я цитирую по памяти, поскольку не видел в ее фразе никакого смысла, но четко запомнил странное слово «кайф».
— Да нет, — ответил я. — Может быть, вы позволите мне сесть? — Ты знаешь, что мне трудно подолгу стоять. Она освободила кресло, и я с облегчением в него опустился. — Если вы не в силах объяснить реакцию миссис Б., не знаете ли вы, какая может быть связь между этой картинкой и «Энциклопедией» Розье?
— Ах да, Розье, — словно бы вспомнила Катриона. — Так это все всерьез?
— Розье? Разумеется.
— И вы привели меня сюда не для того, чтобы показать эту пакостную картинку?
— Почему пакостную?
— Значит, вы вовсе не какой-то извращенец?
Еще одно непонятное слово. Я покачал головой.
— Тогда ладно, — сказала Катриона. — Но может быть, нам убрать картинку с экрана?
После того как я ей объяснил, насколько важна для меня эта «картинка», она показала мне, как ее «сохранить». Эта процедура оказалась ненамного сложнее приготовления супа. Катриона быстро перенесла «файл», в котором содержалась загадочная женщина и вся обстановка ее спальни, на «жесткий диск», откуда я всегда смогу ее вызвать. Она объяснила мне все это, склонившись над столом и деловито щелкая «мышью», пока компьютер не заявил об окончании процедуры резким попискиванием.
— Я вам очень признателен, — сказал я. Теперь я смогу продолжить поиски Розье, как только Катриона уйдет. Но, несмотря на ранее высказанное намерение, она как будто совсем не собиралась уходить.
— Давайте выпьем еще чайку, — сказала она.
Это предложение отнюдь не привело меня в восторг. Ты же знаешь, что в моем возрасте потребление чрезмерного количества жидкости чревато излишними визитами в туалет.
— Выпейте одна, — ответил я. — А я вернусь к поискам Розье в Интернете. — Видишь, с какой легкостью я научился пользоваться замечательным новым языком, на котором говорят Али, миссис Кемпбелл и мой друг из отдела сервисного обслуживания!
Катриона, которая только что выразила желание выпить чаю, теперь с характерным отсутствием логики решила, что ей пора идти.
— Постойте, — вдруг сказала она («Постоять где?» — удивленно подумал я, отрывая взгляд от экрана). — Если ваша уборщица не вернется… если вам нужна помощь…
Ну конечно! Я забыл про обещанный ей небольшой знак благодарности за то, что она поднесла мои пакеты, сварила суп, показала, как «сохранить файл»… Я встал, сунул руку в карман и вытащил пригоршню монет, которую получил в супермаркете.
— Купите себе что-нибудь, — сказал я, выбрав из кучи мелочи фунтовую монету. Но Катриону, казалось, насмешило мое предложение, и она оттолкнула мою руку. Я настаивал; она продолжала отказываться; почему-то люди считают необходимым ломаться, когда им даешь то, что они заслужили.
— Постойте, — повторила она, и я опять не понял, что она имеет в виду, — я и так стоял неподвижно. — Если вам нужна уборщица или помощница по дому, я готова взять на себя эти обязанности. Я не знаю, сколько платят за такую работу, но согласна на жалованье, которое получала миссис Б. И у меня, наверное, получится не хуже. Как вы на это смотрите?
Мне казалось нелепым принимать ее любезное предложение: разумеется, миссис Б. вернется, и моя жизнь потечет по-старому… А если не вернется? Я впервые понял, в каком я тогда окажусь ужасном положении.
— До возвращения миссис Б., хорошо? — сказал я.
— Конечно. Завтра приходить?
Я кивнул. Катриона улыбнулась и пожала мне руку. Она уже выходила за дверь, а я все еще не осознал этого нового поворота событий. Не успел я узнать об Интернете и «файлах», о том, как варят суп и как выглядят женщины без одежды, как у меня вдруг появилась новая домоправительница. Молодые люди так быстро принимают решения, слишком быстро для старых увальней вроде нас с тобой, правда? Катриона уже вышла на улицу (я увидел ее из окна кабинета: она посмотрела наверх, помахала мне рукой и снова припустилась бежать, хотя я объяснил ей, что этого делать не следует). Подумать только, что все началось с «Энциклопедии», предлагающей альтернативную философию Вселенной, которую я так и не нашел! Я с удовольствием избавился в туалете от избытков жидкости в организме — суп да еще чай! — затем вернулся в кабинет и сел за компьютер, опять набрав для поиска слово «Розье».
Теперь я хочу ознакомить тебя со статьей, которую я нашел среди тысяч, предложенных мне компьютером.
Исследования Николаса Клери начались общепринятым образом с изучения классического стихотворного размера. Подобно многим теоретикам, он считал, что риторические высказывания наиболее эффективны, когда они построены вокруг некоего центра равновесия, хотя эта поэтическая «точка опоры» не обязательно должна находиться именно посередине предложения. Типичным примером, о котором высказывался еще Буало, является «Pour Nostre-Dame» Рюйона, где, по всеобщему мнению, осевое слово — «сердце» в четвертой строчке. Однако в пятидесятых годах XVIII века Клери развил общепринятые воззрения и создал свою теорию «механической поэзии».
Клери описал момент, когда его осенила новая концепция. Он слушал чтение стихов Клемана Маро и вдруг понял, что в стихотворении не только ясно прослушивается риторическая «точка опоры» (ею было слово «мой» или, вернее, предшествующая ему запятая, как отметил Клери в своем «Дневнике»), но что вдобавок весь гармонический эффект стихотворения обеспечивается распределением слов по обе стороны этой точки опоры; слова вдруг представились ему в виде гирек на чашах аптекарских весов, само расположение которых предопределяло общее равновесие. Дальнейшие теоретические исследования Клери подтвердили, что в наиболее совершенных стихах можно математически определить точку, к которой как бы подвешено все остальное и которая поддерживает структуру стихотворения с точностью ювелирных весов.
Тогда он начал исследовать «распределение гирек» в метрических размерах стихов и драматических произведений. Придав отдельным слогам смысловые величины массы и учитывая пунктуацию и ударение, он смог рассчитать центр тяжести в любой строчке и, в более общем смысле, любого четверостишия, стихотворения или целой трагедии. Эта теоретическая точка опоры составляет фокус для истолкования и понимания всей работы; Береника Расина для Клери становится равноценной второму слогу в слове «детство»; Британик воплощен в слове «лес», а в сердце Федры он увидел точку. Эти интерпретации, однако, не были завершены из-за задержек, вызванных бесконечными разветвлениями теории Клери.
Его «каталог поэтического равновесия» стал лишь началом. Клери полагал, что сумеет распространить свой подход на прозу и даже на повседневную речь; однако вскоре он обнаружил, что простая система противовесов, которую он нашел в стихах, не является универсальной. Вместо этого, когда Клери применил свой метод «риторических гирек», например, к отрывку из романа мадемуазель де Скюдери «Кир Великий», он обнаружил, что для придания словам прочного и четкого центра тяжести их надо оформить в виде механизма из семи стержней с тремя грузиками на каждом (стержни же прикреплены к легкому каркасу, к которому привязаны связующие нити). Клери попытался построить такой механизм, но этот эквивалент отрывка из романа (первые абзацы восьмого тома «Кира Великого») вызвал такое раздражение у его домохозяина, что тот выбросил машину на улицу, где ее вскоре разобрали на дрова.
Тем не менее Клери, по его словам, доказал, что «каждое высказывание, которое человек произносит своим голосом, имеет эквивалент в виде механизма, построенного его руками». И Клери занялся поисками этого «механизма», скрытого в самых различных текстах — от Корнеля до призывных криков торговцев рыбой. Однако, памятуя неприятный инцидент с домохозяином, Клери счел за лучшее ограничиться подробными рисунками этих машин, и иллюстрации, на которых они изображены, — самая привлекательная часть его трактата «Механическая поэзия».
Согласно Клери, любому тексту присуще общее равновесие сил; внутренняя структура работы представляет, по его мнению, сложную систему действия и противодействия, нагрузки и напряжения. Подробный анализ «Опытов» Монтеня являет собой наиболее известный пример его построений: Клери уподобил труд Монтеня механической системе, состоящей из двух тысяч девятисот пятидесяти трех компонентов, организованных в виде стоящего на гладком полу большого стола на шести ножках, лестницы, прислоненной к ближней стене, расположенных с чрезвычайной тщательностью различных предметов (несколько книг, череп) и несколько идеализированного пледа, накинутого на незанятую поверхность стола.
Другие его сооружения были не менее впечатляющими. Какой-то маловажный юридический документ, в котором говорится о передаче участка земли незаконнорожденному сыну маркиза де Ронана, в переводе Клери на язык механики превращается в аппарат, где шар скатывается по искривленному желобу, рискуя провалиться в различные отверстия (каждое из них воплощает юридический подпункт), и в конце концов останавливается в прямоугольном лотке, сделанном, как специально оговорено на чертеже, из «дуба или другой подобной древесины», где его разглядывает элегантная дама, на лице которой, выражающем смесь удивления и восхищения, нет осознания того, что предмет, представший ее взору, есть всего-навсего договор между аристократами о передаче нескольких акров бесплодной зелени и ветхого сарая.
Клери мог взять любой текст — прозу, стихи или даже обычный разговор — и, проанализировав составляющие согласно своей схеме, создать его механическое изображение. Те специалисты, которым он показывал свою распухающую рукопись в надежде заручиться их поддержкой, высказались о ней отрицательно, отмечая произвольность его теоретических построений,хотя Клери сумел опровергнуть их возражения, сводящиеся к тому, что различное произношение, удлинение и сокращение гласных или слогов повлечет за собой перераспределение смысловой массы и, следовательно, полное изменение соответствующего механического воплощения. Разумеется, Клери предусматривал идеальное произношение, а его механические схемы, соответственно, не учитывали трение в блоках и растяжение нитей.
Тем не менее Клери не смог найти издателя, взявшегося бы опубликовать его сложный труд, украшенный тщательно выполненными драгоценными иллюстрациями, которые Клери вычерчивал долгими ночами, описанными в его «Дневнике», дышащем болью и возмущением, но тем не менее вызывающем захватывающий интерес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41