На крюке, на дальней стене, висела циркулярная пила.
В центре комнаты стояли два стола из нержавеющей стали, покрытые блестящей металлической решеткой. На одном лежали скальпели, молотки, пилы, стамески, ножницы, которые вызвали бы зависть у ее покойного отца, страстно увлекавшегося резьбой по дереву. На другом, освещенном так, что влажная поверхность сверкала, лежало нечто, над чем колдовал невысокий человек в зеленом халате, фартуке, резиновых перчатках и сапогах. Пол вокруг него был мокрым. Транзистор, стоявший на столике рядом, изливал мелодию моцартовской симфонии, и человек, стоявший над столом спиной к Изе, покачивался в такт музыке.
Пом. Пом-пом. Пом-Пом-пом-пом-пом-пом.
Нижняя часть его тела ритмично опускалась и поднималась, а верхняя оставалась совершенно неподвижной, сосредоточенной на работе. Он не сразу заметил, что кто-то вошел.
– Здравствуйте, доктор, – произнес он из-под маски. – Через минуту я освобожусь.
Иза взглянула на правую стену и увидела такие же металлические дверцы с номерами – это была другая стена холодильника. Перед ней стояла еще одна тележка, под простыней отчетливо проступали контуры человеческого тела. Теперь она знала, над чем работал служитель.
Изидора привыкла к смерти, но не в таком чистеньком, аккуратно пронумерованном варианте. Здесь ничем не пахло, не было признаков разложения человеческой плоти, только что-то странное в воздухе, но что? Формалин, догадалась она.
Санитар закончил сортировать материал и разложил его по небольшим пластиковым сосудам. Когда он повернулся, Иза увидела на столе яркий розовый срез печени.
– Извините, что не пожимаю вам руку, доктор, – хихикнул мужчина, подходя к ней и высоко поднимая руки в испачканных кровью перчатках. Он напомнил ей ее гинеколога. – Чем я могу вам помочь?
– Я не доктор. – Иза почувствовала сухость во рту. – Я мать ребенка, девочки, которая… была здесь несколько недель назад.
Санитар ужасно разволновался. Его пушистые усы зашевелились, он вдруг стал переступать с ноги на ногу. Краска поднималась от подбородка вверх и скоро залила все лицо, даже лысину.
– О, Боже! Мне очень жаль! Но вам нельзя здесь находиться. Пожалуйста, прошу вас! Подождите там.
Не опуская руки, он своим телом вытеснил ее из помещения и кивнул на один из складных стульев. Потом исчез, плотно закрыв за собой двойные двери. Иза слышала, как он срывает с себя перчатки, как постукивают металлические подносы, льется вода. Последним был звук захлопнувшейся металлической дверцы.
Когда служитель вернулся, его лицо все еще горело от смущения.
– Извините меня. Я думал, вы стажер или доктор из другой больницы. – Он сел на стул рядом с ней. – Вам действительно не следовало сюда приходить, знаете, это запрещено.
– Но я уже здесь.
– Да, конечно… – Он неуверенно протянул руку. – Рассел, моя фамилия Рассел. Скажите, чем я могу помочь вам, миссис?..
– …Дин. Меня зовут Иза Дин. Моей дочери было шесть месяцев. Автомобильная катастрофа. Ее звали Изабелла, но вы-то не знали ее имени.
– Да, я, кажется, помню ее. Вам бы хотелось знать детали? – неуверенно спросил он. Его усы опять зашевелились.
– Да.
– Послушайте, подождите в часовне, я сейчас принесу регистрационную книгу.
Часовня была очень примитивной, стены обшиты фанерой, искусственные цветы, яркие электрические свечи. Дизайн, в который архитектор забыл вложить душу. Не то место, где можно найти утешение.
Служащий вернулся, неся под мышкой большую переплетенную кожей книгу.
– Вот она. – Его пальцы двигались вдоль страницы. – Да, я ее помню. Я сам делал вскрытие – мы обязаны, если смерть была внезапной. – Его тон был полон сочувствия. Он разрезал и разбирал по частям сотни тел: на столе они были для него только материалом, нескончаемыми свидетельствами людского безумия, грубости и просто невезения, но он понимал, что за каждым зарегистрированным, разрезанным и зашитым трупом стоит чье-то горе. Или почти за каждым. Случались и невостребованные, как вот эта малышка.
– Она записана здесь как неидентифицированный ребенок женского пола, примерно шесть месяцев, в ночь на 1 ноября умерла от гематомы мозга. Был небольшой синяк на руке, но никаких других серьезных повреждений. Она не должна была испытать абсолютно никакой боли, – заверил он Изу. – Посмотрите сами, если хотите.
Он передал ей регистрационную книгу. Изидора просмотрела две страницы, останавливаясь на каждой строчке, проверяя все детали, медицинские термины, подписи, даты, прежде чем двинуться дальше. Две слезинки скатились из ее глаз, капнули на бумагу. Что ж, все правильно.
– Извините, – сказала она, вытирая страницу. – Со мной все будет в порядке.
– Конечно, миссис Дин. Я понимаю. Знаете, она была прелестным ребенком, – продолжал санитар, чувствуя необходимость как-то еще утешить эту женщину. – Я помню ее очень хорошо. У нее было такое спокойное личико. И такие прелестные темные волосики, как у моего маленького сына.
Иза повернулась к нему, вытирая слезы.
– Но, мистер Рассел, Бэлла была рыженькая. В меня.
– Нет, темненькая… – запротестовал было он, но тут же понял, что возражать нет никакого смысла. – Извините, я был уверен… Должно быть, я ошибся. – Но в голосе его не было уверенности. Он просто поддакивал ей.
– У моего ребенка были рыжие волосы, – повторила Иза безжизненным голосом. Внутри у нее все кипело.
– Конечно, должно быть, вы правы. Так глупо с моей стороны. Я… – Он заколебался, замолчал. И стал внимательно разглядывать кончики своих пальцев.
Иза больше не могла выслушивать подробности, объяснения этого человека. Она чувствовала сейчас себя так же, как в тот день, когда Бэлла впервые шевельнулась в ее лоне. Такое слабое движение, глубоко внутри, как будто бабочка расправляла крылышки. Жизнь. И от этого трепета жизни возбуждение и надежда пронзили ее существо.
– Извините, – сказал он. – Я не думаю, что могу вам чем-то еще помочь.
– Мистер Рассел, вы помогли больше, чем можете себе представить.
Для человека, которого люди склонны были воспринимать со смесью страха и тревоги, больничный психолог был необычно взволнован. Терапевтическое воздействие уик-энда – он охотился на фазанов – начинало проходить, нора было переключаться на работу и отправляться в наступление на эмоциональные и психические расстройства. Его попросили немедленно заняться с пациенткой, которую, кстати говоря, следовало бы уже знать достаточно хорошо, но разве можно требовать, чтобы он тратил силы на каждого больного, когда денег на здравоохранение в стране выделяется мало, как никогда? Пациентка эта, судя по карточке, хорошо поправлялась, и вдруг становится очередной невротичкой, цепляющейся за свои иллюзии.
Иза сидела в его кабинете, маленьком и слишком тесном. Перед ней на краешке стола примостился психолог, обеспечивший себе таким образом доминирующие позиции. За ним в кресле сидел ее невропатолог Уэзерап, а за спиной Иза ощущала присутствие представителя больничной администрации. Она была окружена со всех сторон.
Психолог помахал перед лицом Изы очками. Когда он попадал в затруднительную ситуацию, то всегда делал это, как бы подчеркивая свою мысль. У него была странно плоская переносица, и в минуты задумчивости он становился похожим на сову. Но Изе, смотревшей на него снизу вверх из своего неудобного продавленного кресла, он сейчас напоминал преследующего добычу канюка.
– Послушайте, миссис Дин, Иза… – Он попытался улыбнуться и наклонился вперед, полагая, что так его слова будут носить более доверительный характер, но на самом деле еще больше напомнил пациентке собравшегося позавтракать хищника. – Возможно, это моя вина. Мне следовало поговорить с вами раньше, но я не надеялся, что вы так быстро придете в себя. Вы должны понять, что испытываемые вами чувства вполне естественны. Вам трудно смириться с потерей ребенка. Вы не смогли оплакать его по-настоящему. Ужасное чувство: вот она тут, с вами, а в следующее мгновение – потому что для вас это было именно следующее мгновение – оказывается, что она давно умерла и вы даже не имели возможности проститься с ней. Мы понимаем, действительно понимаем.
Он обхватил себя руками за плечи, очки сползли на кончик носа.
– Но вы должны понять, что здесь, в Англии, мы не допускаем таких ошибок.
У него были покровительственные манеры, свойственные многим общественным деятелям, у которых она брала интервью, а они в это время рассматривали ее ноги или грудь под блузкой, не в состоянии признать, что женщина может оценить или даже всерьез заинтересоваться глубиной их ответов. Частенько из-за своего мужского шовинизма они теряли бдительность, выдавая гораздо больше, чем сказали бы журналисту-мужчине. Этому, правда, выдавать было нечего, кроме извинений и банальностей.
– У нас, видите ли, разработана система, – продолжал он. – На каждого пациента надевают пластиковый браслет с именем и фамилией, как только он поступает в больницу, и браслеты остаются на руке до момента выписки. Он не может упасть или потеряться, его можно только срезать; путаница исключена. Вы должны нам поверить.
Но Иза не верила.
– Мне кажется, я читала где-то недавно, что родители ушли из родильного дома с чужим ребенком.
– Но это произошло в Америке?
– Полагаю, в Борнемуте.
– Да, я тоже слышал о подобных случаях, хотя они происходят очень редко, даже в Америке. Но такого никогда не было в Англии.
– Это было в Борнемуте, – упрямо повторила Иза.
– Но не в нашей больнице, миссис Дин, – подключился представитель администрации. Подвергать сомнению означало критиковать, а эта женщина подвергла сомнению систему. – Не было двух младенцев. Был только один, ваш. Так что, боюсь, вы заблуждаетесь.
– Недоразумение с цветом волос просто аберрация памяти, Иза, – включился Уэзерап. – В конце концов, цвет волос и тому подобные вещи не вносятся в регистрационную книгу. Это недоразумение. Боже мой, после такой аварии… – Он сделал попытку отвлечь ее, пошутить, но смешок застрял у него в горле, как только Иза пронзила его прямым цепким взглядом своих зеленых глаз.
– Мне бы хотелось задать вопросы другим работникам больницы. Сестрам, которые дежурили в ту ночь.
– Пожалуйста, если вы хотите. Пусть это станет частью вашего лечения.
– Лечения? Чтобы забыть?
– Чтобы примириться с фактами, Иза, – твердо сказал Уэзерап.
– Джентльмены, у меня нет намерений ни с чем мириться, пока я не выясню все эти, как вы выразились, несообразности .
– Но их не существует! – запротестовал администратор, в нетерпении повысив голос. – Мы говорим всего лишь об ошибке, допущенной техническим сотрудником, которого вы застали врасплох в той части больницы, где вам не следовало бы находиться. – Он все больше раздражался, не желая, чтобы кто-нибудь ставил под сомнение отлаженность его работы, и меньше всего иностранная пациентка, которая через несколько минут будет выписана, и больница перестанет нести за нее ответственность.
– Это нам мало что дает, – вмешался Уэзерап, стараясь вернуться к теме разговора. – Иза, поговорите с сестрами, если вы этого хотите. Узнайте, достаточно ли они были внимательны к Бэлле.
– Но учтите, что через отделение «скорой помощи» прошла, возможно, тысяча пациентов с того момента, как вы попали сюда, – вставил администратор. – Вы не можете требовать от них, чтобы они помнили каждую деталь.
– У вас должны быть зарегистрированы все подробности.
– Они есть в документе о вскрытии… – начал невропатолог.
– Мне бы хотелось его прочесть.
– Там есть такие медицинские подробности, которые вы наверняка не поймете, другие больно ранят вас.
– Я журналист, – напомнила она.
– Акт вскрытия строго конфиденциальный документ, – резко сказал управляющий, – особенно для журналистов.
– Я… – Она чуть было не рассказала им о Бенджамене, но вовремя остановилась. Бесполезно. Воспоминания ребенка против их убежденности. Они ничего не воспримут. Она сама с трудом разбирает картавые фразы сына, а уж эти тупицы и пытаться не станут. Нужно быть женщиной или очень чутким мужчиной, чтобы признать, что воспоминания трехлетнего малыша могут чего-то стоить.
Психолог тоже пришел к мнению, что разговор зашел в тупик. Он стащил с носа очки и махал ими перед лицом Изы.
– Вы должны согласиться, дорогая, что эмоциональные сомнения вполне естественны для женщины, которая пережила такие мучительные моменты, как вы. Этого следовало ожидать. Это совершенно нормально. Мы должны дать вам возможность избавиться от тревог, примириться с реальностью. Я считаю, вам полезно посетить место катастрофы. Это будет болезненно, без сомнений, но станет чем-то вроде… катарсиса, освободит вас от сомнений. Поможет взглянуть в лицо реальности, тому факту, что вы потеряли ребенка. И мы дадим вам возможность поговорить с некоторыми из тех, кто заботился о маленькой… – он посмотрел в бумаги, – Изабелле.
– Я уже это сделала. Поговорила с работником морга. Мне это не слишком помогло, не так ли?
Черт побери эту женщину и ее настырность! Очки вернулись на место. Переносица психолога ярко блестела, гнев и раздражение противоречили застывшей профессиональной улыбке.
– Думаю, мы будем регулярно встречаться, вы и я, каждый день, пока вы будете на амбулаторном лечении. Попытаемся лучше узнать друг друга.
– Кроме того, мы можем прописать вам транквилизаторы, чтобы вы лучше спали, если вы, конечно, сами этого хотите! – Уэзерап очень хотел помочь.
«Вот, – подумала Иза, – традиционный рецепт: окружить и успокоить».
Психолог опустил руку в карман жилета и вытащил маленький календарик.
– Давайте начнем наши консультации в по… Нет. А что, если во вторник? – Его карандашик в серебряной оправе был готов занести Изу в список, записать и… списать.
Боже, она понимала, что нуждается в помощи. Злой и голодный пес поселился у нее внутри, порождение ее боли, чувство вины, ощущения, что она ответственна за судьбу своей дочери, что она предала Бэллу.
Облегчение ей могли принести только факты, но она знала, что не получит ответов на свои вопросы, лежа на кушетке на приеме у этого человека или сидя у его ног в продавленном кресле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35