Стороннему человеку в этих его записях ни за что бы не разобраться. Для Бенелли же, когда он что-то учуял, любая, даже самая коротенькая, заметка говорила очень о многом. Здесь какой-то намек, там еще что-то похожее, и в третьем донесении опять то же самое… Этого было уже достаточно, чтобы выявить связь между ними и, прежде всего, как это получилось сегодня, правильно пустить нужных людей по следам.Он искал компромат на Эль-Франси, хотел, обязан был найти его. Давно уже этот чужеземец был у него занозой в глазу, но выдернуть ее он не мог, ибо дей этого не желал. Но эти времена прошли. Теперь у него руки развязаны. И чутье, обостренное его чутье, не подвело! Но что за странная неожиданность? У него даже дыхание сперло: ведь получается, что речь-то идет не об одном, а сразу о двух Эль-Франси!Одного дети не интересуют, зато другой просто помешан на них. Один — только охотник, другой — еще и друг детей. Луиджи Парвизи!Бенелли аж подпрыгнул. Человек, которого весьма нелегко вывести из себя, который тщательно и хладнокровно взвешивает любую ситуацию и тотчас принимает меры, потерял вдруг дар речи. Он большими шагами мерил комнату, потом, словно вовсе растратив силы, не сел — упал в кресло. Здесь, в своем кабинете, куда не смел войти никто, кроме его слуги, Бенелли был европейцем. Здесь он не сидел, ноги калачиком, на полу, и ни одного столика высотой по колено здесь не было, а стоял настоящий европейский письменный стол. Он порылся в лежащих на столе бумагах, с одного взгляда определяя, куда что. Вот эту — сюда, а эту — в другую кучу. Важное — неважное. Так, а теперь еще разок, снова.Люди, в самом деле, отменно поработали, еще раз признал он. Дела и поступки Эль-Франси так часто служили темой разговоров в деревнях и на привалах, что вызнать что-то можно было безо всяких специальных расспросов. Держи только ушки на макушке, и ты знаешь уже достаточно, чтобы воссоздать некий определенный образ.Второй Эль-Франси объявился лишь несколько месяцев спустя после захвата «Астры». Значит, он вполне мог быть Луиджи Парвизи. Но…Губы ренегата вдруг плотно сжались, глаза полузакрылись, глубокие морщины прорезались в углах рта. Он напряженно думал; не отрываясь, смотрел он на бумаги, но не читал их, а будто сверлил взглядом.С ним всегда этот негр Селим. И с одним, и с другим… Что же, выходит, Эль-Франси все-таки один?Бенелли нервно разворошил бумаги, смял их в комок. Он чувствовал, что заходит в тупик.Беззвучно вошел слуга. Лишь по дуновению ветерка чувствовалось, что дверь открыли. Бенелли метнул в него сердитый взгляд: не мешать!Итак, Селим был и с охотником, и с другом детей. Что же, получается, и негров тоже двое, с одинаковыми именами, того же самого облика? Не слишком ли много для случайного совпадения?Нет, Селим — всегда один и тот же, а вот Эль-Франси — это два лица. А что, если один сменил другого?Эль-Франси стал известным среди туземцев еще задолго до захвата «Астры», его и сегодня еще любят и почитают.Нет, так мы далеко не уйдем. Необходимо, совершенно необходимо попытаться разгадать загадку этого второго Эль-Франси.Охотник Эль-Франси пришел из Ла-Каля, он француз. Это установлено точно. Все следы ведут к этому старому французскому гнезду. И друг детей Эль-Франси тоже как-то связан с этой гаванью.А может, и более того? В подсознании мелькнула вдруг мысль, которая однажды уже посещала его.Что же это такое? Не кроется ли за охотничьей страстью Эль-Франси еще что-то? Не является ли охота лишь прикрытием чего-то иного, запретного? Француз годами прочесывает все регентство. Представитель народа, который под водительством своего императора Наполеона стремился к мировому господству. Он, Мустафа-Бенелли, всегда страшился, что Франция потянет однажды руки к Северной Африке. Почему этого не случилось до сих пор, он не знает. Но одно лишь несомненно: именно эта держава, и только она, способна стать реально опасной для владычества дея. Не выполнял ли этот любитель охоты в Алжире какое-либо особое задание? Но, с другой стороны, будь оно уже выполнено, какая необходимость ему и дальше вынюхивать что-то в горах и пустынях?Если предположение правильно, то получается, что есть и второй Эль-Франси. Как стыкуются между собой оба этих человека, пока неизвестно. Но то, что они знакомы друг с другом, а может, даже и друзья, сомнению не подлежит.И тогда этим вторым Эль-Франси вполне может быть Луиджи Парвизи, отец Ливио, отец корсара Омара!Это умозаключение так ошеломило его самого, великого интригана, что он даже засомневался.— Ну что ж, посмотрим, посмотрим. Что тут у нас «за», что «против», — продолжал он вслух свои размышления. — Эль-Франси, тот, настоящий, первоначальный, — француз; Парвизи — генуэзец, итальянец. Что общего у обоих этих людей? Как они встретились друг с другом? Что связывает их столь крепко, что один уступил другому свое знаменитое имя? Всех убитых с «Астры» тогда покидали в море. На борту возвратившегося с моря корсара Луиджи Парвизи не было. Значит (если только в размышлениях своих он, Мустафа, не пришел к ложному выводу), Луиджи не погиб в бою, а его сбросили в море живым. Предположим, что его подобрал какой-то французский корабль и высадил в Ла-Кале. Там-то он и мог познакомиться с Эль-Франси. Француз привлек обязанного ему Парвизи к своим делам, а позже выпустил его одного на вольную охоту, ибо интересы генуэзца совпадали с целями Эль-Франси. Если все верно, то Парвизи — на крючке!Так все просто: Эль-Франси, француз, — французский шпион в Алжире; Эль-Франси, генуэзец, продолжает его работу.Да, но как это доказать? Допросить Селима? Тщетные попытки. Судя по тому, что известно о негре, он будет нем как могила. Черный хитер, сразу раскусит, что к чему. Да и где его разыскать?Нет, видно, надо самому как следует разобраться во всех обстоятельствах, которые привели вдруг к таким далеко идущим выводам. Остановись пока, не поступи опрометчиво. Сначала внедри ищейку в Ла-Кале. Необходимо выяснить, кто эти оба Эль-Франси. Один, по всей вероятности, Луиджи Парвизи, а второй?.. И еще одно: узнать у Гравелли, сколько молодой Парвизи пробыл в Генуе. А после справиться, попадался ли кому в регентстве на глаза Эль-Франси в отсутствие итальянца.И в любом случае этот таинственный не то француз, не то итальянец Эль-Франси, у которого так много друзей среди туземцев, должен быть устранен. * * * Омар откровенно, ничего не скрывая, рассказал о себе Бенедетто и признал свою глупость. Это очень расположило старика к юноше. Юнга не сказал ни одного резкого, злого слова в адрес капитана, ибо считал себя виноватым и был убежден, что одержать верх над нередко отчаянно защищавшимся купеческим судном пиратский корабль может не иначе, как с помощью жесточайшей дисциплины и беспрекословного подчинения начальству.О том, что было до корсарства, итальянец Омара в тот вечер не расспрашивал.Рассказать новому сотоварищу по несчастью о себе Бенедетто обещал на следующий день.У бывшего раба вошло в привычку много спать. На работу его давно уже больше не гоняли. Занять себя в тюрьме было абсолютно нечем, оставались только думы и воспоминания. И того и другого он боялся больше смерти, а потому предпочитал лучше поспать.Омар уже давно проснулся и ворочался с боку на бок. В блеклом свете наступающего дня он увидел прямо перед собой лежащего на жестком, утрамбованном земляном полу товарища по несчастью. Тот крепко спал, и разбудить его Омар не осмеливался.Движения Омара и шорох соломы Бенедетто не беспокоили, но вот заскрежетала задвижка, и он тотчас же проснулся. Человек из дворцовой стражи приказал итальянцу следовать за собой. Бенедетто на ходу погладил Омара по голове, пожал ему руку. Неизвестно, доведется ли еще свидеться.— Отец!Но дверь уже снова заперли.Несчастный Омар. Едва двое бедолаг успели перекинуться несколькими словами, как их уже разлучают. Лежа без сна на постели из соломы, он уже как-то смирился со своим новым положением и усмотрел в своем несчастье некую светлую сторону: по крайней мере он теперь не один. Вдвоем легче переносить тяжелую долю. А теперь вот и этот лучик света погас. «Что-то ждет еще меня впереди, какие тяготы и горести? — подумал юноша. — Увели бы уж лучше и меня».В помещение проник едва слышный скрип шагов. На мгновение все стихло. Но вот снова заскрежетала задвижка. Итак, теперь пришли за ним.Омар плотно закрыл глаза. Он не хотел видеть, не хотел знать, кто открывает дверь.Но его никто никуда не требовал. Все оставалось, как и было. Тишина. Слышался только шорох соломы у стены. Посмотреть, что там?— Отец, отец! — Омар прыжком вскочил на ноги и бросился навстречу итальянцу, проталкивающему через дверь большую охапку соломы. Вот, он и сам уже в каморке. Надзиратель не спешил запирать дверь и стоял снаружи.Рукава грязной рубахи пленника были высоко закатаны. Омар случайно глянул на его руки и не мог уже отвести от них взгляда. Выше запястий они были сплошь исполосованы шрамами. Не свежими, кровоточащими, а пятнистыми, зарубцевавшимися. Омар тотчас же почувствовал зуд и боль в своих собственных, еще не подсохших. Неужели и на его руках навсегда останутся от железных цепей такие же знаки? Он быстро перевел взгляд на щиколотки старика. Та же картина. Неизменные, неистребимые знаки рабства.Солома предназначалась Омару! Бенедетто набрал ее столько, что едва смог донести.Значит, их все-таки будут держать вместе!Итальянец увидел в глазах юноши радость. Еще бы, теперь он не один! Как быстро человек переходит от отчаяния к радости; как мало надо несчастному, чтобы стать счастливым.— Вы можете погулять в саду, выходите! — велел стражник, когда генуэзец разделался с соломой. — Ты, старик, отвечаешь головой, чтобы Омар не попытался бежать. Даже попытка, потому что удачный побег невозможен, будет стоить тебе жизни.— Ты слышал это, Омар?— Не беспокойся, я не отойду от тебя ни на шаг.Природа ликовала, пестрое разноцветье радовало глаз, но бывшему рабу было сегодня не до этого. Слева от него шел молодой человек, у которого отняли свободу. Омар был совсем еще мальчик. Он надвинул тюрбан на лоб, так что лицо было наполовину закрыто.Дважды прошлись они, не останавливаясь, по разрешенной для арестантов дорожке. Они не разговаривали. Итальянец все время рассматривал спутника в профиль.Красивый парень этот Омар. Загорелый до шоколадного цвета, мягкие еще черты лица.Лицо у него темное, как у араба, но, видимо, от загара, а не от природы. Может, он метис?— Посмотри мне в лицо, Омар, — попросил Бенедетто, когда недоверие с пристрастием наблюдающего за каждым их шагом надзирателя несколько поулеглось.Они стояли друг против друга. Итальянец внимательно разглядывал юношу.«Что это он уставился? Что я — джинн, дух, призрак? Почему он так странно смотрит на меня?» Омар испугался. Тот, кого он назвал отцом, — европеец. Может, у него дурной глаз и он хочет сглазить его, правоверного?Омар? Перед взором Бенедетто всплыл некий образ. На молодом человеке чужеземная одежда, но в лице-то основные черты сохранились неизменными. Те же сияющие глаза, тот же самый нос, почти тот же рот, как у… Луиджи Парвизи. Тот, что стоит перед ним, — как он напоминает его господина в молодости!Бенедетто прижал кулаки к глазам, прижал так крепко, что, казалось, хочет проткнуть костлявыми пальцами веки. Видение не исчезало. Наоборот, стало резче, отчетливее.— Беги медленно к дому, все время впереди меня, Омар, — с трудом переводя дух, сказал Бенедетто.Юношу поведение старика насторожило, однако он последовал просьбе.Генуэзец смотрел на него, не отрывая глаз. Вот так же точно, чуть покачивая бедрами, бегал Луиджи Парвизи, когда был в возрасте Омара.Жестокое коварство судьбы скрестило пути Бенедетто и человека, взволновавшего его до глубины души. Араб по одежде, фигурой же, обликом, движениями — вылитый его покойный господин. Будь этот парень итальянцем, он вполне мог быть сыном Луиджи, быть — Ливио…— Лив!.. — прокричал он вдогонку юноше начало этого имени и закашлялся, не договорив до конца. В голове его мелькнула вдруг мысль, которую следовало бы сначала хорошенько продумать, прежде чем, не сомневаясь, назвать парня «Ливио».Омар услышал, что Бенедетто что-то крикнул ему вслед, но не разобрал что. В этот восхитительный солнечный день бесчисленные стайки птиц в бесконечном голубом небе щебетали, высвистывали, выцвиркивали свои песни. Их резкие трели приглушили, поглотили вырвавшееся у старика "Лив… ".— Что? — спросил в ответ Омар.— Ничего, сынок, ничего. Я просто радуюсь чудесному дню, — сказал старик, усаживаясь на камень с таким расчетом, чтобы солнце грело ему спину, Омару же светило в лицо.— Ты хотел рассказать мне сегодня о себе, — вспомнил юноша.— Я был, — начал Бенедетто свой рассказ, — захвачен вместе с одним итальянским кораблем. Ты же знаешь, сам участвовал в этом, как обходятся с несчастными пленными моряками и пассажирами. Мы были не чем иным, как товаром, а часто и предметом жестоких развлечений для стражи. Нас избивали, унижали хуже, чем зверей.Когда нас высадили с корабля в Сиди-Феррухе — я полагаю, это было единственный раз в истории Алжира, что нас не дотащили до столицы, — многие из нас были тяжело ранены. Я сам едва стоял на ногах от болезни. Как мне рассказывали другие несчастные с «Астры», мой господин пал в сражении, и его труп выкинули за борт. Молодую госпожу Рафаэлу Парвизи и ее семилетнего мальчика, — Бенедетто строго взглянул на Омара, однако ничто в поведении юноши не намекало даже, что упоминание о женщине и ребенке хоть как-то встревожило его, — отделили от нас еще до того, как мы сошли с корабля. Что с ними было дальше, я так и не смог узнать. Хочу надеяться, что их освободили англичане. Целыми днями, почти без передышки, мы шли. В гору, под гору, по стране, напоминающей пустыню.— Равнина Метьях! — бросил Омар.— Да. Пересекали реки. Со всех сторон нас подгоняли конвойные арабы. Двое моих друзей погибли по дороге. Никто не побеспокоился о них, только сорвали последние лохмотья с их тел. Бездыханные тела остались на корм коршунам да орлам, или еще какому зверью, пожелавшему вонзить в них свои клювы и клыки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48