— Ради Бога, сэр, воды!
Так вот он кто! Именно он угрожал беспомощной маленькой Кэт, а затем с холодным равнодушием соблазнил ее.
— Сначала увижу тебя в аду, — прорычал Генри, но все же подозвал ближайшего к нему из людей с «Ахата». — Этот молодчик, — он почти выплюнул эти слова, — жаждет воды.
— Боже! Да это Френсис!
— Вы его знаете? — глупо спросил Уайэтт.
— Еще бы. Я Эмиас Декстер, его кузен. — Он положил голову почтенного Френсиса себе на колени. — Боже Всевышний, да он при смерти! Да что же, совсем нет воды?
Никто и ухом не повел, все слишком были заняты охраной пленников, сбрасыванием за борт мертвецов и переоснасткой существенно важных шкотов, фалов и прочего такелажа, считая, что чем скорее «Сан-Пабло» сможет отправиться в Англию, тем лучше.
— Не важно, — выдохнул умирающий. — Побудь со мной, Эмиас. Я… я… долго тебя не задержу.
Как ни старался Уайэтт, он не мог оторвать глаз от этого мертвенно-бледного аристократического лица. Как ни странно, он чувствовал себя обязанным присутствовать при кончине этого человека, который в игривой веселости причинил ему жесточайшее зло — и кто также спас ему жизнь.
— Корабль… надежно в наших руках? — с усилием выговорил наследник Декстер-холла.
— Да, Френсис, да. Хотя и крепко пришлось за него поспорить. Этот джентльмен со своими людьми с «Морского купца» сделали то, что не удалось нам.
— Жаль, что я… что я не мог проявить себя лучше в этом бою. — Глаза молодого Декстера закатились вверх и устремились на склонившиеся над ним лица. — Эмиас, слушай… внимательно… что я… тебе скажу. Где-то… в этой флотилии… у Дрейка… служит… мне говорили… один капитан… Уайэтт.
Глаза Эмиаса широко раскрылись, и он глянул вверх на хмурого рыжеволосого человека, который стоял над ними обоими. Уайэтт медленно покачал головой, тоже склоняясь над телом в красно-желтом камзоле.
— Найди его. — Голос почтенного Френсиса постепенно ослабевал. — Я не хотел бы… отправиться к Богу… неся на душе такой великий грех…
В растерянности Эмиас уставился на мрачное со следами порохового дыма лицо Уайэтта. Веки умирающего стали подрагивать и медленно опускаться.
— Он был далеко… с Дрейком… его жена… Кэт ее звали… пришла… музыку… я… я заставил ее… стать моей любовницей…
— Против ее воли! — подсказал Уайэтт.
— Да. К горькому сожалению. — В уголках его рта показалась алая пена, составляя резкий контраст с бледно-лавандовым цветом обескровленных губ. — Я поехал… к Лестеру… она носила моего ребенка… хотел потом… найти ее… бесполезно. — Он медленно, булькая горлом, вдохнул и снова открыл глаза. — Найди его… прошу тебя, Эмиас… дай честное слово… позаботься, чтобы ребенок Кэт Уайэтт… мой ребенок… — бесконечно тянулись секунды, прежде чем он продолжил, — … унаследовал… мое состояние.
— Я сделаю это, — смущенно пообещал Эмиас. — Даю тебе честное слово.
— Попроси Кэт… не поминать меня… лихом. Скажи ей… что я… я… — он долго не решался продолжить. — Если девочка…
— Не девочка вовсе, а мальчик. — К своему удивлению, Уайэтт услышал собственный голос. — И нарекли его Энтони, в честь его деда.
— Энтони, мой сын…
Трепетная улыбка чуть тронула окровавленные губы почтенного Френсиса Декстера — и он умер как раз в тот момент, когда на грот-марсе «Сан-Пабло» заполоскался победный крест Святого Георгия.
Глава 23
ШИРНЕСС, ГРАФСТВО КЕНТ
Задержавшись только для того, чтобы отобрать трофейную команду для Джайлса Доусона и боцмана Арнольда, которым предстояло вести «Сан-Пабло», капитан Генри Уайэтт пустился вдогонку за марселями Дрейка, теперь уже едва видимыми на северном горизонте. Когда «Морской купец» нагнал эскадру, он и остальной постоянно сокращающийся английский флот продолжали докучать потрепанным кораблям короля Филиппа и по одному отрезать «отбившихся от стаи».
Тем временем, к горькому своему разочарованию, лорд Генри Сеймур получил приказ вернуться назад для защиты Дувра и портов Английского канала от демарша со стороны герцога Пармского. Однако этот прозорливый солдат расформировал эскадру вторжения, с таким трудом собранную в Дюнкерке, и во главе своей армии удалился в Брюгге.
Третьего августа у берегов Скарборо штормовой вест набрал такую силу, что англичане вынуждены были, где только возможно, искать убежище в гавани. С подгнившей оснасткой, порванными парусами и надломленными мачтами в накладках, испанцев унесло в холодное и неспокойное Северное море.
Теперь у армады короля Филиппа уже не оставалось ни сил, ни возможностей, чтобы прийти в себя и снова атаковать побережье Англии. Невозможно еще и потому, что, как сообщали пленные, на борту кораблей, пребывавших около семи недель в море, свирепствовали болезни. Многие сильнейшие каракки и галионы, заявляли они, изрешечены ядрами и убитых чрезвычайно много — впоследствии испанцы признавали, что их потери составили около пяти тысяч человек. Потери англичан, соответственно, равнялись менее ста человек убитых.
Поэтому, собравшись на совет, лорд Хоуард Эффингем и подчиненные ему адмиралы решили идти к мысу Норт-Форленд, убежденные, что потери Медины-Сидонии столь велики, что у него ни за что не хватит мужества вернуться назад. И в самом деле, сами испанцы признались, что потеряли шестьдесят три корабля.
Одна за другой эскадры-победительницы заходили в устье Темзы: одни держали курс в Лондонский Пул, другие — в Маргит, но основная их масса шла в Ширнесс. Это обстоятельство особо радовало Уайэтта, ибо именно туда распорядился он доставить «Сан-Пабло». Естественно, он горел нетерпением поскорее узнать ценность своего трофея. Генри опознал его довольно быстро — освещенный лучами августовского солнца черно-красный галион отчетливо вырисовывался на фоне ярко-зеленого берега.
В городе зазвучали приветственные колокола, когда «Месть»и «Королевский ковчег» бросили якоря, и последний порох, оставшийся у береговых батарей, пошел на салютные залпы, тогда как стоявшие в гавани суда, все до одного, подняли яркие вымпелы и знамена.
Примерно в двух кабельтовых стоял галион «Коффин», который в бою у берегов Гравелина, судя по новенькой бизань-мачте, видимо, получил серьезные повреждения, да и плотники его вовсю трудились, заделывая пробоины в верхних надстройках корабля. Мысленно вернувшись назад, Уайэтт припомнил, что галион Коффина шел курсом на север, наступая на пятки Бискайской эскадре. С тех пор он не видел его ни разу. Поэтому Генри распорядился спустить на воду шлюпку и приказал рулевому доставить его на «девонширца». К счастью, «девонширец» стоял на якоре совсем близко от «Сан-Пабло».
При виде своего трофея, который на этом расстоянии казался крепким и неповрежденным, Уайэтт повеселел. Наконец-то! Наконец-то потерянное им с «Катриной»и «Надеждой» щедро компенсируется, к тому же он сможет пожизненно обеспечить Кэт и своих детей — эта возможность теперь у него в руках.
Много ночей, возвращаясь вдоль берега из Норт-Форленда, он мучительно решал вопрос о претензии на наследство маленького Энтони. Одно оставалось совершенно очевидным: до сих пор никто, за исключением Кэт и молодого Эмиаса Декстера, не знал, что маленький Энтони не является единокровным его ребенком. Притязания малыша на наследство, разумеется, сделают парня независимо от него богатым, однако это также обречет его навеки демонстрировать на своем гербе знак бастарда — изгиб поперек левой части щита. Впрочем, и бастарды, случалось, достигали высокого положения в делах Англии — по примеру Вильгельма Завоевателя.
Прежде чем Уайэтт отрешился от тягостных размышлений и пришел в себя, борт галиона «Коффин» уже возвышался над ним, а чуть позже его провели в капитанскую каюту, где он застал Хьюберта, в одиночестве пишущего письмо домой, в Портледж-холл. Он тут же вскочил, лицо его ожило, глаза засияли.
— Ты отлично дрался за «Сан-Пабло»! — вскричал он. — Я так рад за тебя, Генри. Этот корабль сделает тебя богачом.
Медное лицо Уайэтта как-то сжалось.
— Что до этого, друг мой Хьюберт, мы еще посмотрим.
— Да что тут смотреть?! Капитан твоего трофея сообщил казначейским чиновникам королевы, что один только его сундук с платежными деньгами содержит сто тысяч дукатов, а пушки и меблировка должны принести столько же. Ради Бога, Генри, неужели тебя это не радует?
Тогда Уайэтт с суровой серьезностью описал ему то, как погиб Питер Хоптон. И не было неожиданностью то, что слезы выступили на глазах у Коффина: в те дни чувства не прятали в сердце своем так ревниво.
— Да упокой кости его Боже наш милосердный, — пробормотал он. — Умер истинный друг и самый доблестный слуга нашей королевы.
Наконец Уайэтт поднял глаза и как-то нерешительно спросил:
— А ты, дружище Хьюберт, неужели ты не захватил ни одной добычи? Ведь если так, ты будешь почти разорен.
Коффин хлопнул в ладоши и попросил буфетчика принести кувшин малаги.
— Твои сожаления ни к чему. Да, я и в самом деле считал, что разорюсь, потому что даже в последний день не мог достать ни одного вражеского корабля. Но, — он накренил свое кресло назад и пустил к потолку клуб табачного дыма, — когда мы только начали погоню, нам пришлось проплывать мимо каких-то спутанных обломков снастей. На сломанном салинге лежал наполовину погруженный в воду человек, который окликнул нас по-английски и умолял спасти его ради Бога. Хотя велико было искушение продолжать преследование врага, я подумал, что этот брошенный бедолага один из наших, поэтому выловил его из воды, потратив на это много драгоценного времени. И я не пожалел, что проявил к нему милосердие, потому что…
И Хьюберт захохотал все громче и громче, пока вся каюта не зазвенела от его веселого смеха.
— Кровью Господней клянусь тебе, Генри, что я никогда не забуду сожаления на его лице, когда мы выловили его из моря. К моему удивлению, он оказался испанцем, и можешь угадать его первый вопрос, когда он выблевал достаточно соленой воды, чтобы суметь говорить?
— Нет, Хьюберт, сдаюсь.
— «А есть ли среди вас, джентльмены, гербовые дворяне?» Мы с Чарльзом оба заговорили, но мне случилось быть первым. Наш пленник, высокий и худой как жердь, поклонился аж до самой палубы и обратился ко мне. «Сеньор, я сожалею, что потерял свою шпагу, поэтому не могу сдаться, как подобает. Я… Я генерал Конде Нарсисо де Лопес и Эчигерей». «Длинное имя для длинного человека», — засмеялся наш штурман Клоуг, а моя команда обступила нас и тоже заржала. «Молчать, безродные псы!» — взревел этот благородный испанец, который свободно говорил на самом превосходном английском. Впоследствии, — продолжал Хьюберт, — я узнал, что мой пленник служил помощником Бернардино де Мендосы, бывшего посла испанского короля в Уайтхолле. Эчигерей снова повернулся ко мне — глаза сверкают, голова откинута назад. «И какой же выкуп вы потребуете за меня, сеньор Коффин? Не забудьте, пожалуйста, что я испанский гранд».
Хьюберт издал короткий смешок и продолжал:
— Я поговорил немного с Чарльзом, и мы остановились на сумме в пятьдесят тысяч дукатов. — Хьюберт снова засмеялся. — Генри, если бы я назвал его мать шлюхой, он бы и тогда не мог почувствовать себя более оскорбленным. Генерал сложил руки и гневно уставился на нас, фыркнув своим длинным смуглым носом. «Нехорошо так оскорблять несчастного военнопленного», — почти рявкнул испанец.
«Оскорблять? — вскричал я. — Это как надо понимать?»
«Неужели вы полагаете, что испанский гранд оценивается в такую мизерную сумму? Нет, сеньор, я навеки останусь в Англии, если вы не потребуете выкупа в сто тысяч португальских эскудо! Иначе я никогда не смогу поднять головы в Эскуриале».
— Ну вот, Генри, я тогда и сказал генералу, что, если уж это дело его чести, мы с Чарльзом удовлетворимся не менее чем ста пятьюдесятью тысячами эскудо. За это он нас поблагодарил, да еще как — лучше, чем за то, что мы выловили его из моря! Так что, видишь, мы на галионе «Коффин» не так уж бедны, в конце концов. Поверишь мне или нет, но в тот же самый день, как мы вошли в порт, дон Нарсисо сошел на берег под честное слово и отправил в Португалию пинассу с приказом как можно скорее собрать деньги для его выкупа. — Хьюберт вытер мокрые от слез глаза. — Так что, видишь, мой друг, век чудес еще не прошел, и мы все же вернемся в Портледж и Байдфорд с полными сундуками.
Все хорошее, что предвидел Коффин, сбылось в действительности, ибо помимо солидных выкупов, предложенных некоторыми джентльменами на борту «Сан-Пабло», груз его состоял из очень ценных латунных пушек и целого арсенала великолепного мелкого оружия. Все это оказалось в придачу к сотне тысяч дукатов, которые хранились в платежном шкафчике галиона. Той массы золотой звонкой монеты, что высыпалась из него, было вполне достаточно, чтобы заблестели самые алчные глаза.
На трофейном корабле обнаружились также и менее приятные вещи, которые, когда их выставили на всеобщее обозрение на набережной, вызвали хмурые взгляды и проклятия людей, собравшихся, чтобы посмотреть на те корабли, которые уберегли их от этих самых кандалов, цепей, печатей для клеймения раскаленным железом и даже разборной дыбы.
— Да, Берт, — зубоскалил один щербатый мужлан, — ручаюсь, что ты ужасно жалеешь, что испанцы не пришли. Они бы выпрямили тебе спину. — Он похлопал по плечу своего горбатого товарища, и толпа покатилась со смеху.
В общем Уайэтт подсчитал, что «Морской купец» должен разделить на всю команду сто тридцать тысяч дукатов — сумму, заставившую широко улыбнуться даже Джайлса Доусона и его брата с их свирепыми физиономиями.
Судя по зазвучавшей музыке и вывешенным на мачтах дворянским знаменам, знамени королевы и флагу Дрейка, на борту «Мести» вскоре должна была состояться некая церемония. Уайэтт догадывался, что Френсис Дрейк, видимо, собирается ответить на гостеприимство лорда Верховного адмирала, оказанное ему накануне.
Вскоре от основных военных кораблей стали отчаливать шлюпки: все они направлялись к флагману.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68