Дрейк знал, как обращаться с Доути и людьми вашего сорта, знаю это и я!
Видимо, сильно пораженные этой тирадой, Кавендиш и О'Даунс молчали, когда индейский посланец склонил голову в сторону Лейна и с полной серьезностью заявил:
— Верь мне, мой Отец, у монокан и секотов в этом сезоне осталось не так уж много пищи: всего лишь на три пироги той самой еды, о которой ты говоришь. Но жемчуга, украшений и шкур ты будешь иметь в изобилии.
Итак, дня через два гарнизон, подняв самых крепких из хворых, вооружился, чтобы принять впечатляющую флотилию с материка. В некоторых пирогах сидело по пятнадцать ужасно разрисованных и утыканных перьями воинов. Верован, должно быть, знал, что на него, когда он ступит на берег, будут направлены две полукулеврины и четыре фальконета — вся артиллерия, которой располагала колония, — и три дюжины аркебуз.
Непроизвольно разведывательный отряд, уже высадившийся на побережье узкого пролива, взял на караул свои пики — таков был сан этого высокопоставленного дикаря, который, с одним пером цапли, уходящим со лба назад, и двумя другими, торчащими прямо вверх из-за ушей, ступил на берег, высоко держа ветку с подрагивающими на ней розовыми и белыми цветами.
Поскольку у старого вождя левого глаза больше не существовало, веки его собрались на нем морщинами, словно губы вокруг беззубого рта. Десятки шрамов на животе и груди свидетельствовали о том, что ему во время болезни делались кровопускания. Плечи верована окутывала мантия из шкуры какого-то редкого серебристого зверя, Питеру Хоптону незнакомого. В проколотую мочку левого уха Чапунки было просунуто яркое ожерелье из овсянок цвета индиго, а к верхнему предплечью правой руки прикреплялась шкурка щегленка.
Вблизи от берега в ожидании сигнала застыли десять-двенадцать байдарок, глубоко осевших в воду от груза переполнявшего их выкупа. Облизывая сухие потрескавшиеся от солнца губы, подталкивая друг друга локтями, солдаты гарнизона разглядывали четыре передовые пироги, груженные сияющими медными украшениями, и лодки за ними, заваленные высокими грудами золотистой муки, лоснящимися мехами выдры, бобра, дикой кошки и пумы.
Губернатор Лейн выступил вперед, подняв в знак приветствия жезл из эбонитового дерева, увенчанный набалдашником из золота и слоновой кости. Он попытался, насколько возможно, привнести в свое приветствие дух дружелюбия, когда заявил через переводчика, что своим визитом Чапунка, величайший из всех индейских вождей в Виргинии, оказывает ему большую честь. Он сожалеет, заявлялось им далее, о необходимости перебить такое большое количество его подданных, но ведь моноканы отказались выполнять свои договорные обязательства по снабжению колонии кукурузой и олениной.
Дважды лицо вождя, раскрашенное желтыми и красными вертикальными полосами, сжималось, будто он собирался заговорить, но вода все еще омывала его лодыжки, сложенные руки лежали на покрытой шрамами груди, и он продолжал хранить молчание.
— Я пришел сюда как побежденный воин с выкупом за моего бога, моих жен и детей, — наконец заявил Чапунка. Солнце подчеркивало линию высоких скул и полосы краски на них; единственный его глаз ярко поблескивал, как у здорового бойцового петуха. — Где Оук? — нетерпеливо вопрошал он.
— Он будет тебе возвращен, — выкатив грудь вперед, в торжественной позе объявил Лейн, — когда ты дашь великую клятву в том, что между нами и твоим народом будет царить мир до тех пор, пока будущей осенью не закружится первый снег.
Верован помедлил в нерешительности, глянул на темную толпу воинов, манипулирующих лодками невдалеке от берега, но в конце концов склонил свою голову, и перо цапли при этом затрепетало.
— Будет мир между нами, о принц среди Белых людей
— Скажите старому пройдохе, чтобы подгонял свой выкуп к берегу, — проворчал О'Даунс. — Я этим шельмам не верю ни на грош.
Когда, сделанный из оленьей кожи, последний мешок кукурузы (их было всего только шесть), последний мех и последнее украшение были свалены в кучу на берегу, парни Питера Хоптона препроводили жен верована с их отпрысками на холодный плотный песок. Пока они садились в лодки, воины-индейцы, соблюдая полную тишину, оставались ярдах в пятидесяти от берега, явно сознавая, что те аркебузы находятся в боевой готовности.
Когда на импровизированных носилках индейцам вынесли их дорогого Оуна, над серебристо-серыми водами пролива прозвенел мощный клич, и пара колдунов, соскочив с лодки, пошли к берегу вброд, чтобы принять в свои руки этот священный предмет. А тем временем сам верован, его жена и дети молитвенно простерлись на влажном песке.
Как только идола, моментально украшенного венками из свежих цветов, поместили на самую большую пирогу, верован Чапунка повернулся лицом к своим врагам. Он не спеша бросил в воду цветущую ветку и молча зашлепал по воде к своему каноэ, куда поднялся с помощью слуг. Тут же весла опустились на воду, и, развернув свои лодки носом к материку, индейцы быстро погребли прочь от проклятого острова.
Глава 7
НА ОСАДНОМ ПОЛОЖЕНИИ
Никто из колонистов, даже губернатор Лейн, не был настолько глуп, чтобы вообразить себе, будто Чапунка собирается соблюдать свое обещание не вести войну до выпадения первого снега. Да, первые две недели над маленькой бухтой Роанок господствовал мир, и этого было достаточно, чтобы усыпить бдительность колонистов. Но затем паспеги, секоты и моноканы напали на них с безжалостной яростью. Сначала их нападению подверглась партия из семи человек, разыскивающая черепашьи яйца на берегу: кого-то убили, других захватили в плен. В числе последних был капитан О'Даунс, хотя защищался он с отчаянной доблестью.
Орды воинственно раскрашенных дикарей с воем преодолели дюны, но не стали забегать в простреливаемое пушками пространство, а остановились и наблюдали, как их товарищи сбежали вниз и захватили большую пинассу. Пронзительно жутко звучали предсмертные крики ее экипажа. К счастью, порывом ветра наполнился парус другой пинассы, и она понеслась по ветру быстрее, чем гребли разъяренные дикари.
С того самого часа ни один англичанин не отваживался выйти за частокол без полного вооружения и сильной охраны. Ночь за ночью моноканы и их союзники привозили с собой пленников, чтобы мучить их в пределах досягаемости глаз и ушей осажденного и серьезно истощенного гарнизона.
Они оставили О'Даунса напоследок, вероятно, из-за его могучей силы и несгибаемости. Жутки были вопли и крики ирландца, когда с помощью раковин туземные женщины Чапунки сустав за суставом отрубали ему пальцы на руках и ногах, затем рассекали ему ноздри и перед тем, как отрезать ему глазные веки, подносили горящие головешки к его половым органам. По меньшей мере полторы тысячи дикарей плясали, завывая и подбрасывая вверх оружие, когда в конце концов черноволосый ирландец безжизненно рухнул в своих оковах. Тогда они буквально разрезали его на мелкие кусочки.
Секоты, моноканы и паспеги появлялись на острове в таком подавляющем большинстве, что гарнизон не мог ничего поделать, и никто не слушал сэра Томаса Кавендиша, когда он призывал добровольцев совершить вылазку.
— Это чистое самоубийство, — заявил капитан Амадас, разбирая оружие с группой боеспособных солдат, которых осталось теперь слишком уж мало.
Горькими были упреки, посыпавшиеся на партию Кавендиша, когда враг посменно продолжил осаду, постоянно подвозя новые силы с материка. Стало совершенно ясно, что число туземцев в дюнах приумножалось ежедневно. Часовые на частоколе видели, как с южной оконечности пролива прибывали пирога за пирогой; никто не сомневался, что вскоре последует нападение на гарнизон значительными силами.
Гарнизон укрепил бы свой частокол, но совсем не осталось древесины, если не считать той, что давало снесение хижин и бараков. В тесноте своего огороженного лагеря колонисты не имели возможности уединяться для личных нужд, и от загаженной земли с каждым днем воняло все сильнее.
Питер Хоптон уже совсем души не чаял в своих светло-коричневых служанках, Джилл и Джейн. Они оказались веселыми маленькими созданиями, всегда готовыми улыбаться и предупреждать малейшие его желания. С обожанием следили они за ним своими черными большими глазами, когда он занимался своими обязанностями, не отнимавшими теперь много времени, поскольку с рыбалкой и охотой было уже покончено.
Спустя месяц с того дня, когда сэр Томас Кавендиш напал на селение Намонтак, продовольственный склад оказался таким же пустым, как и прежде. Колонисты, забыв о дисциплине, жадно насыщались на всем протяжении этого обманчивого двухнедельного мира и первых дней осады, и запасы продуктов, которые можно бы растянуть на полгода, были уничтожены за один месяц.
Джилл, поблескивая шоколадными бедрами, склонилась над единственным железным котлом, в котором маленькая хозяйка Питера стряпала еду. Горестно вздыхая, она осмотрела крошечный кусочек сушеной оленины, который вместе с горсткой кукурузы и несколькими моллюсками должен был пойти на приготовление жидкой бурды — мешанины из того, что попалось под руку. Тем не менее она улыбнулась, похлопывая себя по животу, значительно утратившему свою округлость; то же самое произошло и с ее маленькими крепкими грудками.
Питер благодарил Бога, что его гарем не последовал примеру некоторых рабынь-индианок, напяливших на себя нелепые костюмы — жалкую имитацию одежд европейских женщин, — выкроенные из старых материй или изношенной парусины. Рабыни Питера благоразумно отказались надеть на себя что-либо более существенное, чем украшенные бахромой передники из оленьих шкур, почти не скрывавшие их прелестей.
В качестве своей доли из полученного ими выкупа Питер предусмотрительно выбрал браслеты, кольца для украшения ног и ожерелья из роскошной золотисто-красной меди. Первое время ему пришлось трудновато, так как невозможно было одарить служанок равными по ценности вещицами. Джилл набрасывалась на Джейн, вырывая у нее медную серьгу, которую ошибочно считала более ценной, нежели маленькая серебряная подвеска, оправленная в черепаший панцирь.
В целом же, пока оставалась еда, они втроем поживали счастливо. Питер любил понежиться, возложив голову на колени Джейн, в то время как Джилл с упоением копалась в сальных и желтых его волосах, отыскивая каких-либо насекомых. С той поры, как отбыли они из Плимута, в колонии не оставалось, пожалуй, ни одного человека, кто не дал бы на теле своем пристанища всевозможным паразитам.
Когда запасы провизии почти иссякли, Лейн — один из немногих среди колонистов хранивший обет безбрачия — произнес пространную речь, настаивая, чтобы все пленницы были отпущены на волю. Из-за этого возникла угроза открытого мятежа.
— Какая разница? — прорычал Эндрю Госнолд. — Еще несколько дней — и все мы погибнем. А до этой поры давайте лучше хоть спать-то будем в тепле.
— Но может прийти корабль.
— Корабль? — Со всех сторон зазвучал издевательский смех. — Ни за что не отдам свою Сюзан — лучше сам ее съем.
Губернатор, как обычно, накричал, пригрозил и, в конце концов, уступил.
Дня через два Питер сказал своим красоткам:
— Боюсь, что настала последняя ночка, после которой мне с вами уже не порезвиться.
Они, не поняв ни слова из сказанного, но уловив такое знакомое им «порезвиться», весело закивали, заулыбались и обняли его за шею гладкими темными руками.
В ту ночь дурные предчувствия Питера, похоже, оправдывались: в лагере среди дюн, разведя большие костры, воины Чапунки бесновались, колотя во все барабаны и завывая, как волки зимней порою.
Ясно, что они настраивали себя на решительный штурм. Этот дикий концерт продолжался всю ночь, и всю ночь изможденные англичане шагали по брустверу и вспоминали предсмертные вопли О'Даунса.
— Скорее всего, туземцы атакуют нас на рассвете, — шептал своим сонным сожительницам Питер. — Это в духе воинов-дикарей.
Положение колонистов усугублялось еще и тем, что легкий туман, опустившийся перед рассветом, скрыл собою ландшафт — правда, звезды при этом, если смотреть на них прямо вверх, оставались видимыми. Питер протер лук Алекса Портера, приготовил колчан и затем вскрыл замок аркебузы. Запалив у пылающего рядом с хижиной костра медленно горящий фитиль, он сунул его в тот металлический рычажок, который при нажатии на собачку поднимал крышку полка и тем самым приводил огонь в соприкосновение с воспламеняющимся зарядом.
Каким одиноким чувствовал он себя на бруствере, хотя все, кто имел еще силы носить оружие, стояли, согнувшись или присев, с ним рядом и напряженно всматривались в плывущий клубящийся туман. До сих пор сторожевые заставы, выставленные Кавендишем в сотне ярдов за воротами частокола, не подняли тревоги.
Как бы ему хотелось вновь оказаться в хижине, где Джилл и Джейн лежали, уютно свернувшись и тесно прижавшись друг к другу, как пара щенят. Что ж, думал он, очень даже возможно, что на Земле это будет его последнее утро. Ни разу еще с того страшного дня, когда он оказался на рыночной площади города Хантингдона, не ощущал Питер с такой остротой, что смерть поджидает его где-то рядом.
Хм. Что там могло случиться с Генри Уайэттом? Убит разъяренными пикинерами шерифа или же принял смерть от веревки? Он точно пришил того лучника у подножия виселицы. Бедняга! Вот тебе и вернулся на родину. Ужас! А если ведьмы действительно существуют? Питер пустился в долгие размышления, задаваясь вопросами. Неужто и впрямь такое возможно, чтобы дьявол мог взять да и превратиться в черного козла, собаку или кота, а потом разговаривать человеческим голосом?
Он пошевелился, тщетно желая избавиться от холодного прикосновения кирасы к телу. Подслушал прерываемый приступами кашля разговор, доносившийся до него из-за двух полукулеврин. Там, нервничая, канониры туда-сюда перекладывали скудный запас пушечных ядер.
Светало. Еще немного — и в сумерках прозвучит лающий клич приближающихся индейцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68