Это же был совсем ненормальный цыпленок!
Лучник, засунув руку под кожаную куртку, остервенело почесался.
— Все же старая ведьма настаивала, что цыпленок был самый обычный, ибо, когда он сосал ее подбородок, она этого почти не чувствовала, а когда снимала его с себя, место кровоточило. Так ведь, ваша честь?
— Так, Олвальд. Более того, матушка Энн показала под присягой, что во всех несчастьях, выпавших на долю семейства леди Эддисон, виноват этот темный цыпленок, — торжественно заключил шериф. — И я очень рад, что завтра в полдень Длинный Уильям, — он кивнул в сторону второго своего спутника, — наденет петлю на ее безобразную кривую шею. Нельзя терпеть эти дьявольские проделки.
— Вилли завяжет на петле самый искусный узел во всем Восточном округе, — заверил лучник Олвальд.
— Прошу вас, рассказывайте дальше о суде, — попросил Питер. Как и все остальные, он взглядом постоянно искал связку чеснока, подвешенную на карнизе. Чеснок, как всем было известно, считался лучшим средством против привидений, оборотней, ведьм и колдунов. Сегодня он намеревался попросить одну-две головки, чтобы положить себе в башмаки.
— Матушку Энн и ее супруга привели к епископу Линкольнскому, сэру Генри Кромвелю и Ричарду Джойсу — оба они мировые королевские судьи. На этом допросе старая ведьма заявила, будто ей известно, что ее коричневый цыпленок отступил от больных детей, потому что он вернулся к ней и теперь лежал у нее под животом, отчего тот раздулся настолько, что на нем с трудом можно было подпоясать котт, и к тому же он стал таким тяжелым, что лошадь под ней свалилась.
Слушатели испуганно заахали.
— Она призналась, что имеет трех таких цыплят и у каждого из них есть имя: Щип, Хват и Белый. После этого ее с мужем и дочерью отправили в хантингдонскую тюрьму до судебного заседания. Тем временем у дочерей госпожи Хендерсон продолжались мучительные припадки, несмотря на то, что старухи не было рядом, и никакие просьбы и увещевания не могли убедить ее снять свой наговор. В конце концов несчастные дети умерли в страшных корчах и судорогах, с пеной у рта.
Эсквайр Эндрю Тарстон вздохнул, вид у него был очень серьезный.
— На следующий же день матушку Энн, мужа ее и дочь — тоже людей недобрых — обвинили в том, что они насмерть заколдовали леди Эддисон и двух ее внучек вопреки Божьим законам и нормам поведения, установившимся за пятнадцатилетнее правление нашей милостивой королевы. Поскольку эти факты, как и многие другие, были подкреплены свидетельскими показаниями под присягой, суд в своем вердикте признал их виновными и всех троих осудил на смертную казнь через повешение завтра на рыночной площади города Хантингдона.
Глава 9
ДВЕ ВЕДЬМЫ И КОЛДУН
Рано утром отряд вооруженных пиками солдат подошел к Саттон-Бриджу, чтобы оттуда отплыть на Мидвэй: поговаривали, что его светлость граф Лестер начал собирать армию для борьбы с испанским засильем в Нидерландах. Громкая ругань и грохот от пик, которые волокли по участку, выложенному булыжником, — такое оружие из-за чрезмерной его тяжести невозможно было долго нести на плече — разбудили сквайра Эндрю Тарстона, спавшего на одной постели с Питером Хоптоном и Генри Уайэттом.
Прочистив горло и сплюнув на пол, сквайр Эндрю, раздраженный, с мутными глазами, прошаркал вниз по лестнице, чтобы объясниться с офицером. Им оказался довольно-таки неказистый молодой джентльмен, хоть он и был ярко одет в походный плащ, где сочетались зеленый и золотистый цвета, наброшенный на дублет и короткие голубые штаны с горчично-желтыми полосками. Голову офицера украшала очень модная плоская шляпа с алым страусиным пером, в данный момент вяло свисающим у него над плечом. Он терпеливо пришпоривал и дергал за уздцы серого жеребца, пока тот не встал на дыбы и не забил в воздухе передними копытами. Зрелище по меньшей мере было впечатляющим.
Молодой джентльмен склонился над лукой седла.
— Доброе утро, сэр. Что-то рано вы поднялись.
Эсквайр Эндрю Тарстон, хотя лицо и поведение его выражало недовольство, поклонился в ответ.
— Как тут не подняться, когда вы со своими солдатами подняли такой шум?
— Тогда извиняюсь, — заявил неказистый молодой офицер. — Сегодня такое чудесное утро, что захотелось пораньше снять лагерь. Могу ли я хоть чем-то загладить свою вину?
— Можете, — ответил сквайр Эндрю и, снова прочистив горло, сплюнул под ноги в лужу. — Если для пополнения ваших рядов вы не откажетесь от пары разбойников, то возьмите их у меня — и привет.
— Рад услужить. — К этому времени он уже различил знак отличия шерифа — скрещенные серебряные жезлы. — А руки, ноги и зубы у ваших висельников в порядке? — Офицер говорил картавя. При дворе стало модным придавать своей речи французский, итальянский или испанский акцент.
— Ручаюсь, что протянут они достаточно долго, чтобы храбро проявить себя на службе у королевы.
Отряд, числом человек в восемьдесят, расположился вокруг конюшенного двора таверны, и солдаты, прислонив пики к низкой стене, окружающей фруктовый сад, стали извлекать из своих сумок еду. Одни отправились попить у места водопоя для лошадей, другие в непристойных выражениях зазывали крепконогих служанок, которые, с покрасневшими глазами и еще неумытые после ночных шалостей с постояльцами «Пестрого быка», вышли во двор, чтобы равнодушно поглазеть на этих грубых вояк.
Из молокохранилища лучники Эндрю Тарстона выволокли двух незадачливых разбойников. Давно не поенные и не кормленные, перепачканные коровьим навозом, усыпанные соломой, они сопротивлялись и бранились, убежденные, что час расплаты настал.
— Давайте, давайте, вешайте нас во имя справедливости! — всхлипывая, кричал тот, кто был поменьше ростом. — Сперва вы отнимаете у нас права на общинные земли, потом огораживаете наши наделы — так что вам только и остается, что растянуть нам шеи всего лишь за то, что мы пытались выжить. До чего же докатилась Англия!
Лучник Олвальд отвесил своему пленнику крепкую оплеуху.
— Молчать в присутствии начальства, ты, нахальная перезрелая висельная ворона.
Офицер дал шпоры своей лошади, чтобы поближе разглядеть этих грязных бедолаг с серыми рожами.
— Сержант, проверьте этих шарлатанов и сообщите мне, действительно ли в порядке у них руки, ноги и зубы.
Словно продавец лошадей на ярмарке, сержант разомкнул разбойникам челюсти кинжалом, вложенным в ножны, затем безжалостно потыкал им рукой в животы, выискивая, нет ли признаков разрыва внутренних органов, и, наконец, поколотил их по спинам, проверяя, нет ли у них каменной болезни.
— Если у этих псов столько же силы, сколько и вони, они нам подойдут, сэр Седрик, — процедил сержант.
Немного погодя вооруженную пиками роту — это войско не имело никакого огнестрельного оружия — пинками и руганью построили в шеренги, которые угрюмо двинулись в сторону болот и лежащего за ними залива Уош. Рекрутов тащили за веревки, привязанные к их шеям.
Утро выдалось, по оценке Уайэтта, такое великолепное, о каком мог бы мечтать любой простой англичанин, и на самом деле почти в точности такое же совершенно прекрасное, каким представляли его себе двое этих путешественников, когда изнывали под палящим солнцем или замерзали от холода на далеких чужих берегах. Даже их вьючная лошадь и та ощутила вдруг желание поднять отупевшую голову и сонно оглянуться вокруг. Время от времени бедная скотина даже вытягивала свою тощую, как у овцы, шею, чтобы сорвать губами связку зеленых листьев с какой-нибудь низко свисающей ветви.
Возможно, потому, что город Хантингдон — столица графства, где должна была состояться казнь, — располагался в противоположной от Сент-Неотса стороне, та неровная дорога, по которой пошли Генри Уайэтг и Питер Хоптон, оказалась безлюдной.
Вот уже шире раскинулись поля, тут и там пересеченные вечнозелеными растениями, фруктовыми садиками и живыми изгородями, где под мягким солнцем источал аромат первоцвет.
Уайэтт, откинув голову назад, глубоко вдохнул.
— Ты видишь, Питер? Вон кончик шпиля нашей церкви. — Его гладкое с медным оттенком лицо расплылось в широкой улыбке. — Господи! Сколько раз болела моя бедная спинушка по воскресеньям от трехчасовой проповеди. — Он усмехнулся. — Интересно, разделил бы этот доктор Гейдж убеждение моего дедушки, что очень мало добрых душ спасается за первые двадцать минут проповеди?
Он отломил веточку цветущего боярышника и воткнул ее в свою шляпу, затем несколько раз шумно вдохнул в себя свежий, душистый воздух. Солнце только что выплыло над горизонтом, заглядывая своим оком в различные балки, овраги, луга, где еще прятались серебристые туманы. На близлежащем холме, на одной из нескольких видимых глазу мельниц лениво завертелись желтовато-коричневые крылья.
— Где еще, как не в Англии, братишка, можно увидеть такие прекрасные цветы, такие величественные деревья, такую жирную темную землю или такого пьяного бродячего лудильщика, как тот, что храпит вон там, под кустарником?
Питер облизал пальцы, на которых остался жирный налет после съеденного им холодного поросенка.
— Оставляя в стороне лудильщика, я отвечу тебе на это, Генри, и отвечу правдиво.
— Где же тогда?
— В Америке. Попомни мои слова, Генри, там лежит страшно богатая и все еще нетронутая земля. Леса там повыше, чем наши, поля плодородней, а дичи!.. Ей-богу, братишка, ты должен все это увидеть собственными разами! Только ленивый олух мог бы там голодать.
Из-под прямых рыжих бровей Генри смерил своего спутника насмешливым взглядом.
— Неужели? Тогда почему же ты ударился в плавание? Ведь в душе, знает Бог, ты всегда был фермером.
Его здоровяк кузен пожал плечами.
— А могут ли подобные нам с тобой иметь хоть крупицу надежды обзавестись недвижимой собственностью в Хантингдоншире? Кроме того, хибара моего папаши стала кишеть клещом, когда родился мой десятый — точно уж не помню какой — брат или сестра. — Питер весело рассмеялся. — Однажды папаша вызывает меня из коровника. «Питер, — говорит он мне, — по-моему, ты уже достаточно стал мужчиной, чтобы постоять за себя. Вот тебе шестипенсовая монетка на удачу и на первую еду — и ступай себе с Богом. Только не забывай, — говорит он, — всегда прикладывать руку к шапке перед начальством и исправно служить Богу и королеве. Помни это, мой мальчик, и ты не заблудишься».
Хоптон окинул рассеянным взглядом стадо белых с рыжими пятнами на боках коров, замешкавшихся в высокой траве на берегу мельничного пруда.
— Но почему ты, как и я, отправился в плавание? Ты же всегда любил заниматься сельским хозяйством.
— Верно, Генри, верно. Я бы с радостью пошел батраком к какому-нибудь зажиточному поселянину, но, как тебе хорошо известно, фермерам в этих краях так сильно урезали земли, что мало остается места для работника. Поэтому, услышав, что сэр Ричард Гренвилль набирает команду для экспедиции к берегам Северной Америки, я пошел с ним юнгой. — Лицо его просияло. — Бог мой, братишка, это был действительно блаженный денек! — Он завелся, и его было не остановить — как всегда, если темой разговора оказывалась Виргиния. — Пока своими глазами не увидишь эту землю, ты и представить себе не сможешь, как она велика. Ой, да в ее границах поместится дюжина Англии!
Уайэтт терпеливо усмехнулся — чего он будет к нему привязываться? Пусть Питер побудет счастливым. Он даже поощрил кузена рассказывать дальше:
— Тогда Америка должна быть больше, чем даже Французское королевство?
— Да, раза в два-три. Ты представления не имеешь, какие могучие там реки, как обширны и богаты поля и леса. Ей-богу, там простому человеку не нужно приходить с шапкой в руке и просить у своего помещика разрешения срезать несколько прутиков. От него не потребовали бы, чтобы он перед кем-то там гнул колени, кроме Господа Бога и ее королевского величества.
— Ты знаешь, о чем говорил народ, когда мы вернулись в Плимут? — Питер бросил на кузена внимательный взгляд.
— Нет. И что же?
— Этот знаменитый исследователь, сэр Уолтер Ралей, планирует основать постоянную колонию на этой новой земле, которую он называет Виргинией.
Питер, как большой мальчишка, вдруг прошелся «колесом» среди маргариток, что клонились головками у дороги, и рассмеялся чистым, радостным смехом.
— Знаешь что? Если бы мне встретилась крепкая девчонка, которая стала бы мне доброй женой и племенной кобылой, что ж, я готов участвовать в этом предприятии сэра Уолтера. Почему бы и тебе тоже не присоединиться вместе с Кэт?
— Это не для меня. Кэт слишком любит свою семью и удобства. Я знаю. Кроме того, я поставил своей целью разбогатеть и прославиться, стать моряком-торговцем, наподобие сэра Джона Хоукинса, Мартина Фробишера и сэра Френсиса Дрейка.
На взгорке низкого холмика оба они помедлили, чтобы перевести дыхание и полюбоваться блестящими от росы крышами Сент-Неотса.
Каким щемяще знакомым казался им этот вид, весь до малейшей детали! Они могли опознать любой и каждый из стоящих домов, выпускающих из труб завитки голубовато-белого дыма. Находясь в естественной ложбине, образованной плавно закругленными и заросшими лесом холмами, деревушка выглядела чистенькой, мирной и процветающей среди окружающих ее угодий.
Остатки монастыря, разграбленного и сожженного до основания во время религиозных беспорядков примерно семьдесят лет назад, теперь почти полностью скрылись под темно-зеленым плющом — лишь серая каменная кладка колокольни торчала еще из листвы и давала убежище сотням грачей.
К западу, на таком удалении, что казалась игрушечной, поднималась еще квадратная серовато-белая башня — поместье сэра Джона Эддисона. На небольшом пригорке между путниками и деревней стояла еще одна веха — разваливающиеся остатки сторожевой башни, возведенной легионерами римского императора Септимия Севера.
Между этой руиной и усадьбой сэра Джона располагался дом, в котором родился Генри Уайэтт. Какое-то время скромный домик Эдмунда Уайэтта оставался невидимым, скрываясь в небольшой красивой долине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68