От последнего она отказалась. И тогда одна из поварих, которую звали Падмини, молодая, болтливая и шумливая индианка в разноцветном, несколько попугайском шелковом наряде, который напомнил Мари картинки гарема, вошла к ней в спальню с подносом.
Итак, пока они обращаются с ней как с гостьей. Как и обещал лорд Саксон. Ведут себя так, словно ничего не хотят от нее. Словно действительно оберегают ее.
Но она ни за что не поверит, что лорд Саксон был правдив в своих обещаниях.
Как, впрочем, и во всем остальном.
Он просто пытается усыпить ее бдительность. Но она не позволит одурачить себя.
Она уже поддалась однажды обаянию одного из д'Авенантов. Больше этого не случится.
Закрыв глаза, она уперлась сжатыми кулаками в оконное стекло, будто желая таким образом подавить воспоминания о Максе.
Все утро она отчаянно пыталась взять себя в руки, памятуя о том, как не сумела совпадать с собой, находясь в кабинете лорда Саксона. Ни разу в жизни не испытывала она такой бесконтрольной, неистовой ярости. Видно, за последний месяц, проведенный с Максом, в ней развилась склонность к импульсивным, безотчетным реакциям, и это сильно тревожило ее.
Словно то была не она, а кто-то другой.
Но она желает чувствовать себя самой собой.
День медленно перекатывался в вечер, и Мари все больше ощущала тщетность своих усилий. Быть может, причина крылась в том, что она после бессонной ночи была на грани нервного истощения?
Или в том, что она более не ведала себя?
Она стала другой.
Он заставил ее стать такой.
Отпустив портьеру, она отвернулась от окна и в отчаянии оглядела комнату, жаждая найти хоть что-то, что отвлекло бы ее от этих мыслей.
Но она уже исследовала каждый дюйм обширного помещения, вышагивая от огромного камина к роскошной кровати под парчовым балдахином, оттуда к туалетному столику, затем к стоявшему у окна дивану.
Она остановила взгляд на древних часах, что стояли в углу. Служанка Юджин сказала, что это фамильная реликвия. Когда-то они принадлежали деду д'Авенантов.
Сейчас, глядя на них, Мари чувствовала, как последние остатки воли и самообладания покидают ее. Боль и гнев стиснули ей горло.
У него есть семья.
Есть фамильные реликвии.
Его жизнь, его мир остались неизменными.
Она поспешно отвернулась, задыхаясь от обиды. Сердце болезненно пульсировало. Бежать. Бежать отсюда.
Но куда? Где ей укрыться от мучительных воспоминаний?
Воспоминания о Максе, нежеланные и гонимые, снова захлестывали ее, и каждое острой болью пронзало ее сердце.
Бессовестный лгун! Как правдоподобно исполнил он свою роль! Просчитал все до мельчайших деталей, чтобы очаровать ее. Эта притворная страсть к чтению, к науке. Этот пикник в лунной ночи. Многозначительные подарки. Эта мнимая болезнь. Нежные улыбки. Беззаботный смех.
Даже очки – и те, скорее всего, были удачно разыгранным трюком.
Он будто знал, какие достоинства в мужчине могли бы вызвать у нее восхищение, и принял соответстующее обличье.
А она не ведала, кто он – то ли дьявол, то ли ангел.
Но теперь она знает. Он сущий дьявол. Волк, прикинувшийся овечкой.
Она схватила подушку с кровати и, не отдавая себе отчета в том, что делает, с силой швырнула ее в стену. Подушка, издав лишь глухое «пуфф», хлопнулась на пол.
Лорд Максимилиан д'Авенант. Бездушный, зачерствевший аристократ. Он хорошо знает свое дело. Как часто, интересно, поручали ему подобную работу? Сколько миссий на его счету?
Сколько невинных женских душ погубил он в угоду своему честолюбию?
Вся дрожа от злости, она обернулась к зеркалу и, подбоченясь, застыла перед своим отражением.
Особенная, красивая. Такими словами он определил ее.
Она судорожно вдохнула. И еще раз. Черт возьми, пусть даже она была и беспамятстве, но как могла она поверить в это? Разве можно было поверить, что столь красивый и обаятельный мужчина полюбит ее?
Она закрыла лицо ладонями и глухо зарыдала. Дура! Какал же она дура! Глупая, наивная провинциалка. Ее постигла та самая участь, о которой она всегда думала с содроганием: она повторила ошибку матери.
Поверила нежным улыбкам и обещаниям вечной любви, за которыми мерзавец скрывал свой коварный замысел. И не просто поверила, а отдалась ему. Отдалась добровольно.
Отдала свое сердце, тело, душу.
Человеку, который не любил ее.
Как он, должно быть, смеялся над ее доверчивостью!
Пошатываясь, она отступила в сторону, стараясь подавить рыдания, унять боль.
Но шаткая стена, которую воздвигла она вокруг своих чувств, рухнула, рассыпалась на кусочки, и она уже была не в силах собрать эти осколки воедино. Боль пуще прежней пронзила ее сердце.
Ноги подкашивались, дрожали плечи, руки.
Все эти годы она жила в страхе, что жертвой негодяя станет ее сестра. Романтическая, порывистая Вероника.
Вероника.
Не в силах дольше владеть собой, застигнутая обжигающей болью, она повалилась на пол и заплакала в голос. Тихо, протяжно, как плачет брошенный зверь, изливая свою неизбывную тоску.
Вероника.
Ей едва минуло восемнадцать. Полная радости бытия.
Полная надежд.
И все ушло в одночасье. Жизнь ее была подобна яркой вспышке.
Рыдания сотрясали тело Мари, скорбь затопила ей душу. Ушло. Все ушло. Никогда больше она не услышит смеха сестры, ее язвительных подтруниваний.
Клянусь всеми святыми, но ты, Мари Николь ле Бон, по-моему, вообще перестала выходить из этой комнаты.
Ее девических мечтаний.
У нас будут наряды, драгоценности, мы будем устраивать балы. У нас будет такое приданое, что твоей и моей руки будут просить все знатные мужчины севера Франции...
Ее веселых признаний.
Влю-бле-ш, влю-бле-на, влю-бле-на в ви-кон-та ла-Мар-те-на...
Как умела она мечтать.
Но мечтам ее не суждено было сбыться.
И в этом виновата она, Мари.
Мари зарылась лицом в пышные юбки платья.
Это ее изобретение погубило Веронику. Это она навлекло беду на их дом.
И вновь перед глазами у нее возникла сестра, лежащая под колесами экипажа, – ее искалеченное тело, забрызганные кровью волосы...
Слезы жгли лицо Мари, бурные, горячие слезы, и она уже не могла ни видеть, ни слышать.
Прости меня, Вероника. Прости!
Она сжалась в комок, чувствуя, как силы покидают ее.
Вероника мертва. Уже месяц как мертва. Макс знал и утаил от нее. Лгал.
Сжавшись в комок, она повалилась на роскошный ковер и зарыдала, изливая свою тоску и отчаяние, бесконечно одинокая в этом жестоком, беспощадном мире.
Темно.
Это первое, о чем подумала Мари, медленно приоткрывая веки. Комната была погружена в мрак. Лунный свет не проникал сквозь тяжелые портьеры. Лампы остались незажженными. Дрожь охватила ее при воспоминании о лечебнице. Она снова закрыла глаза. Измученная, опустошенная. Понимала, что нужно подняться, лечь в постель. Попытаться заснуть. Но не было сил двигаться.
Какая разница, где лежать?
Она осталась на полу, моля Бога о благословенном забвенье.
И тут раздался стук в дверь.
Она не понимала, кому понадобилось стучаться к ней в этот час. Она не ответила, даже не открыла глаз. Какая разница?
Стук повторился.
Оставьте меня. Оставьте меня в покое.
– Мадемуазель ле Бон?
Женский голос походил на голос Падмини.
Мари приподняла голову, желая крикнуть поварихе, чтобы та убиралась, но от рыданий саднило горло, и только беззвучный шепот слетел с ее губ.
Она села, убирая спутанные волосы с лица, чувствуя покалывание в левой руке – она лежала на ней, и рука почти онемела.
– Мадемуазель ле Бон, – снова послышался тихий голос. – Вы спите?
Мари с трудом поднялась на колени, потом встала, дрожа и негодуя на то, что ее заставили-таки вернуться к действительности. Заставили сознавать, чувствовать.
Она прошла к двери, приоткрыла ее.
– Падмини, я же...
Но это была не Падмини. Мари сощурилась от яркого света, хлынувшего из коридора.
За дверью стояла красивая черноволосая женщина с портрета, который Мари видела внизу. Принцесса. Одетая в голубой пеньюар, превосходно гармонировавший с ее сапфировыми глазами, – и с ребенком на руках. Белокурая головка младенца покоилась на ее правом плече.
Мари попыталась сказать что-нибудь, но саднящее горло подвело ее. Она не смогла вымолвить ни слова.
Принцесса робко улыбнулась.
– Я Ашиана, жена лорда Саксона, – заговорила она с тем же легким, певучим акцентом, какой Мари слышала у Падмини. – Я знаю, вы просили не беспокоить вас, но я кормила ребенка, и мне почудилось, что вы не спите.
Ее глаза лучились теплом, почти что симпатией.
Мари не знала, искренни ли они, эти глаза.
Но сейчас у нее не было сил задаваться вопросом, насколько можно доверять участливой заботе, которую проявляют к ней члены этого семейства. Вторжение этой женщины не вызвало в ней ни настороженности, ни злости; она даже не забеспокоилась, что та слышала ее рыдания.
Злость и негодование ушли вместе со слезами, не оставив в ней ничего.
Лишь тупую, унылую пустоту, которую она уже однажды познала.
– Я... я не... – хрипло заговорила Мари. – Не думаю, что...
– Я могу уйти, если я некстати. Но, знаете, иногда... бывает нужно выговориться, – мягко предложила принцесса. – И потом, есть некоторые факты, о которых мой муж вряд ли сказал вам. А мне кажется, вы имеете право знать их.
Факты ли, отрешенно подумала Мари. Может, очередная ложь?
Хоть и измучена была она, хоть и овладело ею безразличие, а быть может, именно благодаря ему – кто знает, – но разум ученого взял верх. Он подсказал ей, что нельзя делать выводы, не изучив всю совокупность данных.
Сейчас, проснувшись окончательно, она понимала, что вряд ли сможет заснуть. У нее был выбор – либо послушать, что скажет ей принцесса, либо остаться наедине с мучительными мыслями и вышедшими из-под контроля чувствами.
Она выбрала первое и распахнула дверь.
– Прошу вас, входите, леди Ашиана.
Принцесса, благодарно улыбнувшись, ступила с младенцем на руках в темную комнату.
– Вообще-то, не принято называть меня леди Ашиана...
– Извините, принцесса Ашиана.
Мари зажгла лампу на каминной полке и только после этого затворила дверь.
Ее гостья рассмеялась. Смех ее был милым и певучим:
– О-о нет. Так меня тоже не называют. Если официально, то ко мне обращаются как к леди Саксон. Знаете, у английской аристократии существует масса всевозможных условностей и правил на этот счет. Это, конечно, досаждает мне, но что поделаешь. Удивительно, но к женщине они обращаются по имени ее мужа, будто она является... прида... придачей...
– Придатком?
– Да, придатком мужа. Я еще не совсем правильно изъясняюсь по-английски. Он так отличается от хинди.
Она помогла Мари зажечь лампу на столике у кровати, держа стеклянный колпак, пока Мари зажигала фитиль.
– Но что касается моего титула, мадемуазель, то я вправе отменить любое правило, если оно кажется мне глупым. И должна заметить, таких правил предостаточно. Так что, прошу вас, называйте меня просто Ашианой.
Мари колебалась, стоит ли завязывать приятельские отношения с этой женщиной, ведь она как-никак член семьи д'Авенантов. Но она уже впустила принцессу в свою комнату и поэтому сочла, что упрямиться ни к чему.
– Хорошо, – сказала она, устало опускаясь в кресло. – Меня зовут Мари.
– Очень приятно, Мари. А это моя дочь Шахира. – Ашиана нежнейшим поцелуем коснулась золотистой головки младенца. – Измучив свою мамочку, она наконец-то решила поспать.
Глядя на ангельское личико ребенка, на его пухлый кулачок, сжимавший шелковистые волосы матери, Мари невольно улыбнулась. Возраст этого ангельского создания оставался для Мари загадкой, поскольку она имела весьма смутные представления о детях – как больших, так и маленьких.
Ашиана, несмотря на усталый вид, выглядела довольной, счастливой матерью. Мари находила странным, что знатная дама сама кормит ребенка, тем более ночью. Большая часть аристократок – как по эту, так и по другую сторону пролива – нанимает для этого кормилиц.
Но она уже поняла, что эта семья живет по своим собственным правилам.
Ашиана прошла к дивану у окна и мягко опустилась на него. Ребенок безмятежно посапывал у нее на плече.
– Надеюсь, вам понравилась комната? Лично я очень люблю эту спальню. Здесь я жила, когда в первый раз приехала в Лондон.
– Да... комната прекрасная. Благодарю вас.
Мари вдруг подумала о том, что Ашиана, должно быть, лучше вписывалась в роскошное убранство этих покоев, нежели она, Мари. Даже после долгого беспокойного дня, полного материнских хлопот, принцесса выглядела великолепно, и Мари рядом с ней все больше чувствовала себя заурядной простухой.
Строгие черты лица Ашианы были исполнены экзотической красоты, миндалевидные глаза поражали голубизной, а фигура совершенством. Кожа ее была безупречно белой, и eсли бы не акцент, звучавший в ее речи, то Мари скорее приняла бы ее за англичанку, нежели распознала бы в ней индианку.
Мари опустила глаза, с болью осознав, что именно такая женщина могла бы покорить сердце такого мужчины, как Макс д'Авенант.
Ашиана нежно поглаживала спинку младенца.
– А как вам понравилось платье? Я сомневалась, придется ли оно вам впору, но вижу, что сидит оно неплохо. Разве что немного длинновато. Но зато цвет вам к лицу.
Мари, удивленно взглянув на Ашиану, оправила юбку. Она даже не предполагала, что это желтое платье, предоставленное ей, принадлежит жене лорда Саксона.
– М-м... да... благодарю вас. Вы очень великодушны... Но ребенок помешал ей договорить. Малышка, засопев, вдруг громко срыгнула. Ашиана засмеялась.
– О Боже! Манеры Шахиры не назовешь утонченными. Видно, это у нее от мамы.
Она коснулась губами щеки дочери и пробормотала что-то ласковое на своем языке.
– Надеюсь, вы извините нас, Мари. Но вы, кажется, не договорили...
Мари не смогла сдержать улыбки.
– Да... я хотела сказать, что вы... проявили великодушие, одолжив мне свое платье.
И неожиданное великодушие, подумала она. Лорд Саксон дал ей это платье вряд ли из желания продемонстрировать свое расположение – ведь он не сказал, кому оно принадлежит.
Да и младенца вряд ли уместно было заподозрить в том, что он, состоя в тайном сговоре с д'Авенантами, стремится растрогать ее и выудить из нее ее секрет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50