Желание, сильное и безрассудное, пронзило его Ему нестерпимо захотелось склонить голову, припасть губами к этой ямочке, провести языком но ее коже, испить эту шоколадную сладость...
– Может быть, мне... пойти в постель? – вздохнув, сказала она.
Его сердце бешено заколотилось. В постель. Да! Нет...
Неуверенность в ее голосе подсказала ему, что убедить ее в обратном не составит большого труда.
– Нет, – мягко попросил он. – Прошу тебя, побудь со мной еще немного.
– Хорошо, – прошептала она. – Побуду.
Она согласилась с готовностью, ее взгляд из-под полуопущенных ресниц, полный томной неги, вновь разбудил его желания.
Весь вечер он понуждал себя сосредоточиться на деле и на тех вопросах, которые он должен ей задать, а воспоминание о единственном их поцелуе неотступно следовало за ним. Он изо всех сил старался не обращать внимания, как все в нем переворачивается от близости этой женщины, а страсть, загнанная глубоко внутрь и сжатая, как пружина оказывается, только ждала удобного случая. Достаточно было только подсесть поближе, заглянуть в эти чудные глаза, услышать хрипловатое хорошо, побуду, и он потерял голов) Пусть только на мгновение. Пусть это была одна вспышка, но она пронзила его.
Он не позволил дрогнуть ни одному мускулу на своем лице. Он подавил это побуждение, проклиная себя за то, что возжелал того, чего не должен был желать.
– Мари. – снова заговорил он, боясь пошевелиться и стараясь ничем не выдать своего волнения. – Я подумал, не хочешь ли ты спросить меня... о чем-нибудь? О каких-нибудь важных для тебя вещах? О семье? О детстве?
Спроси хоть что-нибудь, молил он. Пока он объезжал город в наемной карете в поисках вина и кольца, он успел составить мозаику ее прошлого, выдумывая разные детали и собирая их воедино.
Л от рассказа о ее прошлом он хотел незаметно перейти к своим вопросам – прощупать каждый уголок ее научной памяти, – но уже тогда, когда подействует наркотик.
– Да, – пробормотала она. Ее веки опустились. – Было бы хорошо...
Он ждал, но она молчала, и он испугался, что она уснула. Но тут она снова открыла глаза.
– Расскажи мне про свое детство, – прошептала она Он уже было открыл рот, чтобы рассказать ей расцвеченную яркими красками сказку о ее жизни, как до него вдруг дошел смысл сказанного. Он замер и несколько секунд так и сидел с открытым ртом.
– Мое детство? Ты имела в виду свое детство?
– Нет – Она сонно поморгала. – Я не хочу думать о своей жизни... сейчас. Мне так хорошо... Если я начну думать о прошлом, у меня опять заболит голова – Ее темные глаза изучающе оглядывали его лицо. – Я хочу больше знать о тебе.
– Разумеется, дорогая.
Он лихорадочно обдумывал ситуацию. Черт возьми! Она постоянно преподносит сюрпризы! Он потратил уйму времени, чтобы завоевать ее доверие, и не должен сейчас так просто все растерять. Если он не найдется, что ответить, она может заподозрить что-нибудь. Но он не ожидал такой просьбы и не выдумал фальшивого прошлого для себя. Он не видел в этом никакой необходимости. А если начнет сочинять сейчас, на ходу, то может запутаться. Самым безопасным будет рассказать правду.
Часть правды.
Сотую часть.
– Что бы ты хотела узнать?
Она продолжала смотреть на него, изучая его лицо с таким напряженным любопытством и восхищением во взгляде, как дикарь изучал бы неведомое, но прекрасное существо.
– Каким ты был, когда был маленьким?
Он смотрел поверх нее, устремив взгляд в темноту.
– Наверное, таким же, как любой другой мальчишка, – пожав плечами, сказал он. – Любил гулять, ходил на рыбалку с братьями, играл с нашими собаками Но большей частью сидел, уткнувшись в книгу.
– У тебя есть братья?
– Трое. И все старшие.
Не только но возрасту но и по положению. Но об этом он ей не скажет. Так же, как не назовет их имен; ведь это английские имена. Но она, слава Богу, и не спрашивает.
– А как... как получилось, что ты стал ученым?
Он проглотил ком в горле, досадуя, что она задала тот самый вопрос, который он сам хотел задать ей.
– Я... м-м... я заболел. Не мог гулять, бегать, единственное, что мне оставалось, было чтение.
– О Макс, – прошептала она. – Чем ты болел?
Он отвернулся от нее и лег на спину, упершись локтями в землю.
– У меня была редкая форма астмы. Я...
– Я не помню, что такое «астма».
– Болезнь легких, – глядя в темноту, прошептал он. – У меня она протекала довольно необычно. Я заболел в шестнадцать лет. И сколько доктора ни бились, им ничего не удавалось сделать. Они лечили меня то одними, то другими лекарствами, но все было бесполезно.
Его передернуло при воспоминании о том, какими страданиями для него оборачивались их благие намерения. Шприцы. Припарки. Перебинтовывание грудной клетки. Микстуры, от которых ему становилось еще хуже.
– Мне было... трудно дышать.
Трудно. Это слово не передает и сотой части тех стараний, которыми оказалась наполнена его жизнь. Именно та он научился не обращать никакого внимания на то, что происходит в его сердце, на то, что вытворяет его тело, и сосредоточиваться на вещах и событиях внешних, на тех, что были вокруг него.
Только так он мог бороться с болью.
Мари уже давно не задавала никаких вопросов, но он почему-то не мог остановиться, как будто кто-то другой за него решил рассказать печальную историю своей жизни.
– Целыми днями я лежал в постели, – медленно и печально повествовал он. – Так продолжалось почти десять лет. А потом, в одно прекрасное лето случилось чудо, я выздоровел. Вероятно, доктора подобрали наконец нужное лекарство.
Это была наполовину ложь. Та, которую он и его родные повторяли так часто, что она уже стала похожей на правду. В действительности же, д' Авенанты, прекрасно зная причину его болезни, предоставили остальным право думать, что «чудесным» исцелением он обязан докторам. Светскому обществу совсем незачем было знать, что много лет тому назад распутный отец семейства открыл двери дома древнему проклятию хинди. Сначала оно убило самого Брендона д'Авенанта, а потом поразило его младшего сына.
Макс знал, что и его сейчас не было бы в живых, если бы не мужество брата Саксона, который два года назад, рискуя жизнью, отправился в Индию, чтобы снять оковы этого проклятия.
Он так обязан семье, братьям.
Погруженный в свои мысли, он не сразу понял, что Мари что-то говорит ему. Она тронула его за плечо.
– И ты не озлобился. Он посмотрел на нее.
– Что?
– Я говорю, что несмотря на страдания, ты ничуть не озлобился, – сказала она. В ее голосе сквозило удивление. – Наверное, Бог бы простил тебя, если бы за время такой долгой, такой ужасной болезни ты зачерствел душой, стал бессердечным, но ты совсем не похож на черствого человека.
Восхищение, слышавшееся в этих словах, поразило его, и он не нашелся, что ответить.
– Я представляю, как это было ужасно, – зашептала она. – Столько лет ты не видел от жизни ничего доброго. Ты был лишен всего того, что составляет радость детства. Прогулок, рыбалки. Наверное, тебе было очень тяжело. Братья жили нормальной жизнью, а ты лежал, прикованный к постели, и не мог даже выйти из дома.
В этом замечании было столько глубины и сочувствия, что у него сдавило в горле.
– Как-то выжил, – сказал он, снова пожимая плечами.
– Теперь я понимаю, почему ты так любишь читать и что для тебя значат книги. – Ее глаза наполнились слезами. – Они помогали тебе забыть о боли. Но ты боролся и победил. Про это ты и мне говорил сегодня – как бы плохо тебе ни было, ни в коем случае нельзя сдаваться. Ты, наверное, говорил себе: да, прошлого не вернуть, но придет день, и я поправлюсь. Я снова стану... счастливым.
На последнем слове она запнулась, она еле смогла выговорить его – сдавленно и надтреснуто.
– Мари...
У него тоже вдруг сел голос. Отчаянно борясь с наворачивающимися на глаза слезами, он придвинулся к ней, не находя слов. Боль, сквозившая в ее словах, в ее глазах, глубина ее понимания и сочувствия потрясли его до глубины души.
Эта женщина, прошедшая через океаны страданий, потерянная и одинокая, блуждающая во мраке беспамятства, терзаемая нескончаемой головной болью, еще в состоянии так остро воспринимать чужую боль.
Его боль. Его страдания.
Она поняла их так, словно сама пережила их, так, как не понимал до нее никто.
Он закрыл глаза, проклиная себя за излишнюю откровенность. Впредь нужно быть осмотрительнее и не терять контроля над разговором. Остается только надеяться, что сейчас, когда в жилах у нее течет наркотик, она мало что запомнит.
А вдруг запомнит? Хотя, какое это имеет значение? Эта ночь словно сон. Она лишь краткий миг в суетливой череде дней. Через двенадцать дней их «брак» оборвется так же внезапно, как начался. Он сделает свое дело, передаст ее Вульфу и Флемингу и никогда больше не увидит ее.
И как ни в чем не бывало будет жить дальше. Жить так, как жил всегда.
Он забудет ее.
– Теперь я понимаю, – зашептала она, продолжая держать его руку в своей, – почему я вижу двух разных Максов. Макс ночью и Макс днем... Разбойник и ангел. Тебе пришлось стать жестким, чтобы победить боль, но... на самом деле ты очень мягкий и добрый.
Каждое нежное, ласковое слово, исходившее из ее уст, было как острый клинок, всаживаемый в его усталое сердце.
Она поднесла руку к его лицу и погладила колючую щеку.
– И оба этих Макса и есть... мужмакс.
Он не мог вымолвить ни слова. Не мог отодвинуться от нее, как подсказывал ему инстинкт. Он открыл глаза.
Она лежала совсем близко; локоны выбились из ее тщательно заколотой прически, ее темные глаза были полны...
Господи, неужели... Нет, этого не может быть!
Они были до краев наполнены желанием. Как будто она хотела, чтобы он припал губами к ее губам, так же сильно, как самому ему хотелось впивать их негу, их вкус, их сладость.
И в этот слепящий, обжигающий миг он уже не был интеллектуалом, врагом, британским агентом. Он был просто мужчиной.
Мужчиной, сотканным из плоти и крови. Из чувств и желаний. Из сильнейшего влечения, первобытного мужского голода, удовлетворить который может только мягкое, послушное женское тело. Ее тело.
На этот раз он не раздумывал.
Его губы накрыли ее рот прежде, чем он успел осмыслить, что он делает. И в ту же секунду страсть поглотила его, и ничто больше уже не имело для него значения. Он обнял ее и притянул к себе, целуя ее рот – жадно, глубоко, словно в горячечной лихорадке. Жаркое, пламенное слияние губ и дыханий, силы и податливости, мужского и женского – только это имело значение сейчас.
Она ответила на поцелуй сначала робко, потом с просыпающейся страстью. Она затрепетала – и фейерверк забытых ощущений, разбрызгивая ослепительно-яркие крошечные искры, разгорелся в нем. Он стиснул ее плечи, его руки скользнули по ее шее, пальцы запутались в волосах. Он жадно проглотил ее вздох и ответил стоном, мучительно желая...
Желая ее. Он желал ее так сильно, так вожделенно, как еще никогда не желал женщину. Ему хотелось вобрать в себя каждый изгиб ее тела, каждый ее вздох, вкус ее кожи. Всю ее без остатка. Его губы двигались, повторяя и запоминая форму ее губ. Тела их слились, и она оказалась под ним.
Неистовая, бешеная страсть овладела им. Она терзала его и рвала на части. И это было не просто внове – он еще не знал себя таким. Сердце его билось, как птица в кулаке, поцелуй стал глубже, а чувство более мучительным. Он уже не мог бороться с собой. Даже не пытался. Он смирился, видимо, это чувство, доселе неведомое ему, всегда жило где-то во мраке его сердца и только сейчас вырвалось наружу.
Его язык проник между ее губ, нетерпеливо и требовательно, и она ответила ему. Она впустила его. Доверчиво и невинно она приоткрыла рот. Там было сладко. Он почувствовал вкус шоколада. И еще какой-то пряный, теплый вкус, волнующий и возбуждающий; никакое, даже самое изысканное яство, не могло иметь такого вкуса. Но он уже не мог довольствоваться этим. Поцелуй ничуть не удовлетворил его. Желание обладать ею стало еще сильнее.
Дрожа всем телом, он оторвался от ее губ. Двинулся ниже: провел языком по ямочке на подбородке, слизывая шоколадную капельку, по шее.
Она тихо ахнула и, выгнувшись всем телом, прижалась к нему. Он не торопился. Он терся губами о ее горячую кожу, провел языком по маленькой впадинке, где сквозь нежную кожу просвечивала сонная артерия. Его губы почувствовали бешеное биение ее пульса. Зубами он захватывал ее кожу, осторожно и нежно покусывая. Она задышала прерывисто и часто, она выдохнула его имя. Прошептала его, как мольбу.
Он снова нашел ее губы, чувствуя, как растворяются его разум и тело в этом новом, таком трепетном и зыбком чувстве, которое уже выплеснулось за пределы обычного мужского вожделения. На этот раз ее губы мгновенно разомкнулись, впуская его. Его язык вошел внутрь и медленно закружил, исследуя чудную структуру ее рта. Его глубину. Влажную бархатистость. Горячую шелковистость.
Где-то еще звучал предостерегающий голос рассудка, такой чужой, такой неуместный сейчас, и он не внял ему. Он весь без остатка растворился в чудном кружении того сладостного и мучительного чувства, которое дарило ее тело, прижимавшееся к нему все плотнее и плотнее. Он ласкал языком ее рот, он слышал только ее невнятные, едва различимые стоны. Узнавал и ощущал только их.
А еще набухающую тяжесть в паху. Настойчивую и требовательную. Уже не существовало преград, разделявших их, они растаяли, как дым, и желание, подымавшееся в нем, рвалось вперед, как четверка резвых лошадей.
Его ладонь нашла округлость ее груди. Она сдавленно вскрикнула, от удивления и робости, когда его рука повторила эту нежную форму. Он исследовал шнуровку жесткого корсета и пределы его у подножия прелестных всхолмий, и от пальцев его не смогла стыдливая ткань платья скрыть их тепло и мягкость.
Подушечка безымянного пальца встретилась с ее соском, и он едва не обезумел, почувствовав, как набухает этот живой цветок от его прикосновения. Он вновь прильнул к ее губам, но даже жадный поцелуй не мог заглушить ее сдавленного возгласа, в котором были открытие и изумление.
И наслаждение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50