Позабыв о том, что нужно говорить медленно и понятно, она принялась сновать по комнате, и слова вылетали из нее с той же скоростью, с какой работала ее метла. Она бормотала, что Мари должна с этим смириться и исполнять свои супружеские обязанности.
Единственное, что вынесла Мари из этого разговора, это то, что помимо супружеских прав, существуют супружеские обязанности. Только права – у мужа, а обязанности – у жены.
Но это повергло ее в еще большее недоумение. Кроме того, у нее сложилось впечатление, что она не должна была испытывать того жаркого трепета, какой испытала во время поцелуя. Что подобная реакция с ее стороны не очень прилична. Мадам Перель придерживалась мнения, что настоящая дама остается таковой даже в будуаре.
Но Мари ничуть не стыдилась того, что испытала. Она пыталась вызвать в себе стыд, но не смогла. Видимо, она не настоящая дама, раз ей хочется, чтобы Макс снова поцеловал ее.
При одном воспоминании о его поцелуе ее охватила дрожь. Но за минувшие два дня он ни словом не обмолвился о том, что произошло в ту ночь в ее будуаре, так что и она не заговаривала об этом. Если верить мадам Перель, жена обязана следовать во всем желаниям мужа.
Да, с точки зрения жены, брак не самая справедливая вещь на свете.
– Макс, ты любишь меня?
Он умолк на полуслове.
– Дорогая, почему ты спрашиваешь? Разумеется, я люблю тебя.
Она подняла глаза. Его лицо выражало огорчение, даже боль, но взгляд оставался бесстрастным. Серебристая глубина его глаз по-прежнему казалась недосягаемой и холодной. И очки усиливали это впечатление; они как будто играли с чувствами так же, как зеркало преломляет свет.
– Я спрашиваю, потому что... не чувствую этого. И не помню, каким должно быть это чувство. Мне кажется, я вспоминаю свои чувства к тебе, но не могу вспомнить, чтобы кто-то любил меня.
– Ты вспомнишь. Обязательно вспомнишь. Именно для этого мы так усердно трудимся.
– Но этот усердный труд не приносит результатов. Меня не интересует наука, я хочу вспомнить другие, более важные вещи. – Она опустила глаза и снова затеребила кружевной край рукава. – Своих родных. Я хочу знать, откуда я родом. Хочу помнить свое детство. Узнать, как мы с тобой познакомились. И почему, – она испытующе посмотрела на него, – почему ты женился на мне. Мне нужна память о нашей прежней жизни. Я умоляю тебя, давай выйдем из дома, погуляем, поговорим обо всем этом. Вдруг я увижу что-то, что напомнило бы мне о прошлом.
– Мари, – медленно, с укоризной заговорил он. – Нас разыскивают. Стоит нам показаться на улице, и нас тут же схватят.
– Но может, мы могли бы погулять в парке? Мадам Перель говорит, что тут неподалеку есть чудесный парк...
– Угу. А в нем полно чудесных людей, которым ничего не стоит сообщить о нас властям.
– Ну хорошо, давай тогда погуляем во дворе.
– Нет.
– Макс, я не понимаю, что может случиться, если мы ненадолго.
– Мари, ты сегодня невозможна.
Этот тон был ей решительно не по душе. Уж лучше бы он просто приказал ей замолчать, чем разговаривать с ней так...
Она не могла вспомнить слова, и это усугубляло ее страдания. Путаница в голове быстро перерастала в головную боль.
– Я невозможна потому, что невозможен ты, – заявила она.
– Ты ведешь себя как ребенок.
– Это лучше, чем умирать от скуки.
– Но наука никогда не вызывала у тебя скуку. Наоборот, она будоражила, она захватывала тебя.
– Ну если это будоражило меня, тогда я, право, не знаю, хочу ли я вспоминать прежнюю Мари. Кажется, она мне не нравится.
Он отложил книгу и снял очки.
– Прежняя, новая, нравится, не нравится... Как ты не поймешь, ведь дело не в этом.
– А в чем?
– Вопрос в том, кто ты есть. – Да? И кто же я, Макс?
– Ты моя жена, – медленно, с расстановкой, заговорил он. Его терпение явно иссякало. – Ты все та же Мари Николь ле Бон. Ты много помогала мне в моих экспериментах…
– Знаю-знаю. И про Домино и про замок в Турени. Я обожала белые розы. Но больше всего на свете я, видимо, любила посидеть в солнечный денек в душной комнате над запылившейся книжкой. Все это я знаю. Но, Макс, должна тебя огорчить, ничего этого я не помню. Я не чувствую этого. Мне мало знать, кто я. Я хочу ощущать себя такой. Это не одно и то же.
Нахмурившись, он склонился над стопкой книг, стоявшей на полу у его ног.
– Мари, ты мелешь чепуху. От фактов не уйдешь. Если они вызывают у тебя недоумение и ты желаешь постигнуть их, то делать это нужно при помощи разума.
Немного помолчав, она спросила:
– То есть, ты утверждаешь, что чувства это чепуха?
– Я этого не говорил. Я хочу сказать, что эмоции зачастую мешают делу. И поэтому нужно уметь управлять ими.
– А... как можно управлять ими?
– Не давать им воли, держать под контролем, руководствоваться здравым смыслом и знаниями. Думать прежде всего о деле. Нужно слушаться голоса разума, а не идти на поводу у чувств.
– Понятно, – тихо проговорила она. – Но мне кажется, что это относится скорее к мужчинам. А женщине? Как быть женщине?
Он продолжал копаться в книгах.
– К сожалению, женщины, которые следовали бы этим принципам, встречаются не так часто. Женщины, как правило, слишком эмоциональны. – Он бросил на нее быстрый взгляд. – Но ты к ним не относишься. Поверь, Мари, ты никогда не позволяла чувствам вставать на пути к намеченной цели.
Она долго молча смотрела на него.
– Нет, мне определенно не по душе прежняя Мари, – наконец сказала она.
Раздраженно взглянув на нее, Макс вытащил какую-то книгу и, открыв ее, водрузил на нос очки.
– Ладно, мы отвлеклись. Есть темы поинтереснее и поважнее. Поговорим например о дефлогастикации.
Ее голова раскалывалась, спорить с ним она больше не могла. Вопрос исчерпан, поняла она. Она придвинулась к столу, подперла голову рукой и вытаращила глаза, изображая живейший интерес.
Этот исполненный сарказма жест заставил его губы сжаться, но не помешал ему начать бороздить новую колею.
– При горении вещества выделяют газ, называемый флогистоном, – начал он. – Немецкий химик Георг Эрнст Шталь первым выдвинул теорию, объясняющую...
Ее взгляд соскользнул с его плеча и остановился на окне. Окно выходило во внутренний дворик, залитый солнцем и окруженный аккуратными рядами фруктовых деревьев. На карниз села птаха. Мари невольно, почти автоматически, отметила ее расцветку, оперение, быстрый поскакивающий способ передвижения по карнизу. Голос Макса звучал где-то далеко, она почти не слышала его.
Эта манера целиком погружаться во что-то, забывая о действительности, казалась ей довольно странной и даже вызывала у нее легкое беспокойство. Она обнаружила ее у себя в первое же утро, когда, проснувшись, села перед туалетным столиком и начала изучать его содержимое. Стоило ей сосредоточиться на каком-нибудь предмете, начать исследовать его, как все остальное для нее уже не существовало. Не зная, как объяснить подобную странность, она предположила, что научилась этому, помогая Максу в его экспериментах.
Птица вспорхнула и улетела. Она перевела взгляд на старый раскидистый платан. Нет, совсем даже неплохо, что она умеет отключаться от действительности, восприятие при этом становится таким обостренно-ясным.
Хотя сейчас отключиться ей не удалось. Мысли настойчиво возвращались к тому, о ком она старалась не думать. К Максу.
Господи, до чего же он раздражает ее! Если он и вправду заботится о ней, то почему его тон столь холоден, столь..
Снисходителен. Да-да, именно. Снисходителен.
Она вспомнила слово, но легче ей не стало. В ней вскипало негодование. Он решает за нее, даже не поинтересовавшись ее мнением.
Хотя... в нем есть качества, которые ей симпатичны. Он, конечно, упрям, но в нем есть доброта и нежность. Она вспомнила о розе, которую он положил ей на подушку.
И он, похоже, очень образованный человек. Наверное, он блестящий ученый. За эти два дня он прочел ей множество лекций. Он не только разбирается в разных умных вещах, но и читает о них на иностранных языках. Видно, занятия наукой действительно доставляют ему удовольствие.
Он надеялся, что она разделит его восторг, и теперь огорчен ее равнодушием.
Ей вдруг подумалось, что ведь она на самом деле совсем не против того, чтобы заниматься с ним химией. Она даже находит определенный резон в этих занятиях, пусть даже не для себя, а в угоду Максу. Странно, но ей очень хочется порадовать Макса.
Но до чего же обидно и несправедливо получается его мимолетное прикосновение вызывает в ней столько чувств, а он остается...
Холодным и рассудительным.
Нужно думать о деле Ему это хорошо удается. Наверное, он все свои сознательные годы провел в работе. Любопытно было бы узнать о его жизни. Его прошлое интересует ее не меньше, чем ее.
Но рассчитывать, что он захочет рассказать о нем, не приходится. По крайней мере сейчас. Он так увлечен своей химией, что вряд ли найдет время на такие глупости, как чувства.
Он никогда не найдет его.
Спасибо столу.
Макс прежде не испытывал благодарности к предметам обстановки, но сейчас он был искренне благодарен прекрасному лакированному ореховому столу, который не позволил Мари заметить, что его хваленый здравый смысл позорно капитулирует перед зовом плоти.
Господи помилуй, ведь он только прикоснулся к ее руке. Одно прикосновение. Всего лишь жест ободрения. Только несколько мгновений ощущал он ее нежную кожу, и уже весь горит. Почему его плоть так легко откликается на эту женщину?
Кровь пульсировала в висках, в горле пересохло, и весь он дрожал как в лихорадке. Чем больше он старался контролировать себя, старался думать, а не чувствовать, тем сильнее разгорался в нем огонь желания.
А она еще предлагает прогуляться. Упаси Бог Даже если по улицам не рыскали бы французские агенты, они все равно остались бы здесь, в кабинете. По разные стороны этого славного стола.
Невероятным усилием воли он заставил себя смотреть в книгу, и продолжал читать – громко, медленно, предложение за предложением, едва понимая их смысл... и отчаянно призывая на помощь здравый смысл и интеллект, чтобы ослабить узел желания, стянувший его нутро.
Он должен обращаться к ее уму и памяти, черт побери а он вдруг возжелал ее тела. Пора сосредоточиться на своей миссии. Нужно как-то выковырнуть из нее формулу. Эта крупица ее знаний может спасти от гибели тысячи англичан.
Подумайте о короле и стране, дружище.
Стараясь отвлечься от грубой физиологии, он спросил себя, чего же им удалось достичь за эти два дня Мари не обнаруживала не то что склонности, а даже малейшего интереса к химии, но основания для надежды у него есть. И не только потому, что она вспомнила, что читала на английском и немецком.
Вчера, изнывая от скуки, она принялась выводить на листе бумаги, что лежал перед ней, какие-то каракули Он уже чуть было не попросил ее перестать чиркать пером, как вдруг увидел, что это за каракули. Это были химические сим волы.
Сама она явно не понимала, что обозначают эти буквы но просидела целый час, рассеянно и лениво заполняя лист обрывками формул.
К великому его разочарованию, все они оказались бесполезны, так как представляли собою всего-навсего разрозненые фрагменты самых элементарных формул. Он предложил ей почиркать и сегодня, но она не пожелала, а он не стал принуждать ее. Она по-прежнему держалась чуточку настороженно, так что ему следовало с большей убедительностью исполнять роль любящего супруга.
Но сам по себе факт, что эти знаки существуют в ее подсознании, был вдохновляющим. Он неопровержимо доказывал, что несчастье не лишило ее окончательно всех знаний и умений, они просто заперты в неведомых закоулках ее мозга. И формула смертоносного соединения тоже там.
Нужно просто извлечь ее оттуда.
От него требуется лишь одно: стимулировать в ней память ученого. Делать это нужно осторожно, но постоянно, пока не будет найден ключ и ее тайна не станет его.
Однако подобная стимуляция, похоже, воздействует не столько на ее память, сколько на его плоть.
Не осмеливаясь даже взглянуть на нее, он перевернул страницу и продолжал читать. Прошло каких-то два дня, а его пленница преобразилась до неузнаваемости. Тогда, ночью в гостинице, она показалась ему жалким оборвышем. Но женщина, которая сидела перед ним сейчас – одетая, причесанная, благоухающая, напудренная и изнеженная, – была совсем не похожа на ту Мари.
И она была невыразимо привлекательна.
Он пытался приписать эти изменения умелым рукам мадам Перель, но что-то подсказывало ему, что причина тому не только и не столько духи и отутюженные оборки на платье.
Никакие ухищрения не могут заставить солнце вспыхнуть рыжими искрами на этих чудных каштановых волосах. Блестящие завитки вокруг ее шеи дразнили и манили его ладонь, он едва удерживался от того, чтобы не потрогать их. Он вспомнил, какое было у нее тогда лицо – с почерневшими порами, размазанными слезами, жалкое и некрасивое. Оно и сейчас не было красивым, но его неправильные черты, гармонично сочетающие твердость и хрупкость, были чарующе-выразительными.
Ее кожа, которую не смогли испортить даже голод и страдания, которых она натерпелась в лечебнице, была нежной и свежей, она излучала сияние. А губы... О, эти губы! Никакой художник не смог бы передать этот неповторимый оттенок розового персика, плавный изгиб верхней губы и щедрую полноту нижней.
Он помнит, как накрыл эти губы своими, как сладко приоткрылись они..
Ее юбка зашуршала, когда она, в который уже раз, заерзала в кресле. Этот шелест, вызывая каждый раз мучительное напряжение в его паху, превратился в сущую пытку Господи, ну почему она так ерзает и вздыхает? Он понимал, что от скуки, но эти звуки ассоциировались у него с совершенно другими вещами.
Ее платье приводило его еще в большее смущение. Для созерцания верхней части особого воображения не требовалось, зато то, что было ниже талии, представляло собой просторное поле для его деятельности. Черт бы побрал эту французскую моду! Такое впечатление, что здешние портные сговорились с юными парижанками свести с ума и истребить всех мужчин этого города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50