– Душеньку-то свою он в недоброе место продал! – как-то обронила Глафира, у которой с души воротило, когда, насыпав табаку из рожка на ноготь большого пальца, понюхав его «на фырок» и с наслаждением прочихавшись, причем его парик едва не слетал с головы, Тарас Семеныч начинал объяснять узнице, что «ничто не может более сдерживать его в границах целомудрия и рассудка. Тот вечно ошибается, кто понадеется на свою мудрость, когда любовь зажжет его душу!»
Разумелась любовь к Елизавете.
Елизавета не сомневалась, что сия округлая фраза позаимствована Кравчуком из какого-нибудь галантного сочинения, хотя трудненько было вообразить его с книгою в руках. Однако не сам же он сие выдумал! Гораздо более его натуре соответствовало притиснуть Елизавету где-нибудь в укромном уголке и полезть ей за пазуху, а потом, получив полновесную затрещину, отойти, не смутясь нимало, и недоумевающе пожать плечами:
– Никак разгневались? А чего тут такого? Все мы по пояс – люди, а там – скоты.
И тут же вновь вернуться в образ светского кавалера:
– Вот, сударыня, истинная картина моего сердца в отношении к вам!
Хорошо, хоть к ногам не валился, хотя коленопреклонение в высшем свете обязательно входило в программу любви.
Но во всяком обличье Кравчук был Елизавете отвратителен. Даже мысли у нее не возникало использовать его похоть в своих выгодах. Можно было через него подробнее вызнать о заговоре венценосцев, о содержании приказа императрицы, можно было обратить его против Араторна, наконец, обеспечить себе в тюрьме надежную защиту... Нет, ничего этого сделать было нельзя, если прежде предстояло изведать ласки Кравчука, при одной только мысли о которых Елизавету начинало тошнить. А ее и так достаточно часто рвало: беременность не давала покою.
А ведь если бы не домогательства Кравчука и не эта рвота, жизнь свою Елизавета сейчас могла бы назвать вполне сносной. Однако, чтобы ее испортить, вносила свою лепту и Матрена Авдеевна: она тоже преисполнилась приязни к узнице и дня прожить не могла, чтобы не продемонстрировать ей новые ухищрения своего постижера. Это имело прок лишь постольку, поскольку давало Елизавете возможность видеться с Данилою. Но – не более чем видеться, потому что словом обмолвиться они не могли, а воспользоваться его парикмахерским мастерством тоже было немыслимо: волос-то чуть! Елизавета даже подумывала, не заказать ли и ей парик Даниле, чтоб иметь хоть какую-то возможность с ним поговорить, однако как-то раз ему удалось обронить у порога малую бумажонку, на коей было коряво нацарапано: «Выходи во двор!» Понятно, что, пока Елизавета сидит в четырех стенах, Данила не в силах помочь ей бежать! Однако как же добиться отмены приказа Араторна, не дозволявшего ей выходить из дома?
По счастью, долго ломать голову Елизавете не пришлось. Помог случай. Одна беда – ненадолго помог!
Накануне ночью Тарас Семеныч ворвался в опочивальню Елизаветы, да наткнулся на Глафиру, которая по его же приказу спала на тюфячке у входа, но про которую он то ли забыл, то ли в расчет не принял.
Елизавета подскочила на кровати, ничего не соображая со сна, – и не поверила глазам, увидав полуодетого Кравчука со свечой в руке. Коротко стриженную голову его на сей раз прикрывал не парик, а ночной колпак с кисточкой, а вот слишком узкий и короткий халат не в силах был прикрыть всех устрашающих достоинств начальника тюрьмы.
Какое-то мгновение Елизавета неприлично пялилась на него, пока Глафира, решив, будто тать ночной явился похитить ее монашескую невинность, не завизжала при виде сего потрясающего зрелища так, что мертвого подняла бы из могилы. Елизавета вылетела из постели, схватила подушку и обрушила на Кравчука град ударов, чем несколько поколебала его решимость пройти дальше. А Глафира оказалась еще смелее, ибо она орудовала тем самым четырехсвечником, к которому примерялась Елизавета во время разговора с Араторном. Свеча Кравчука погасла, и удар Глафиры, по счастью, не достиг цели – его головы, не то монашенка нынче обагрила бы руки кровью. Раздался дробный, удаляющийся топот, и, когда Елизавета вновь засветила огонь и решилась выглянуть в коридор, Кравчука и след простыл.
Остаток ночи прошел мучительно: Глафира впала в истерику, а едва успокоясь, вдруг принялась допытываться у Елизаветы, бывшей хоть и гораздо моложе ее, но много опытнее, о подробностях и особенностях мужского телосложения, да столь пристально и заинтересованно, что едва угомонилась, когда за окном уже брезжило.
Елизавета же долго еще лежала без сна, не зная, то ли негодовать, то ли смеяться. Одно было для нее несомненно: Кравчук уже настолько осмелел, что одним этим визитом дело, конечно, не кончится. Она была далека от того, чтобы уверовать во внезапно вспыхнувшую страсть начальника тюрьмы, – скорее он искал расположения загадочной узницы для своей выгоды. Впрочем, какая ей разница, что движет хитрым малороссом? Надо избавиться от его приставаний раз и навсегда!
Да... но как это сделать?!
Елизавета ворочалась с боку на бок, но придумать ничего не могла, так и заснула уже засветло. Спала плохо и мало, встала измученная, злая, а когда хихикающая Глафира напомнила, что господин Кравчук с супругою уже ждут ее к завтраку (да, их благосклонность простерлась столь далеко!), стало и вовсе невтерпеж. Кое-как одевшись, рванулась в столовую, чувствуя: сейчас не выдержит – и наговорит начальнику тюрьмы такого, что никакое заступничество Араторна ее не спасет! Но стоило Елизавете увидеть Кравчука, в одиночестве восседающего за огромным, богато убранным столом, и услышать тяжелую поступь его супруги, уже доносящуюся из коридора, как ярость обратилась в ледяное, рассудочное спокойствие. Мысленно перекрестившись, Елизавета ринулась вперед и успела прыгнуть на колени Кравчука, обвить руками его шею и с отвращением запечатлеть на его потном лбу поцелуй, как раз вовремя, чтобы появившаяся в дверях Матрена Авдеевна смогла сие углядеть.
Сорвав с Тараса Семеныча парик, Елизавета нахлобучила его на себя и скорчила гримаску при виде начальниковой супруги, которая застыла на пороге столовой недвижимо, как несчастная жена Лота, даром что не оборачивалась, а пялилась вперед.
– Что это? – капризно воскликнула Елизавета. – Что это, Тараска? (Господи! Это же надо – Тараска! Да как у нее язык повернулся – изречь такое?!) Ты ведь обещал, что мы будем завтракать одни! Отошли свою толстуху прочь!
Матрена Авдеевна громко хрюкнула, словно ее ткнули шилом под ребро, но в обморок не упала, хотя побелела как полотно. Ринулась вперед с явным намерением стащить Елизавету с мужниных колен, однако та оказалась проворнее и спряталась за широкой спиной Кравчука, тараторя с видом наивным и наглым:
– Ты же нынче ночью, когда от меня уходил, обещал, что все переменишь! Обманул, стало быть? И меня, и ее враз обманываешь, распутная твоя душа?!
Матрена Авдеевна побагровела и замерла, тяжело дыша. Вид у нее был столь жалкий, что Елизавета как-то вмиг остыла к своей затее, смахнула парик и, водворив его на прежнее место, устало опустила руки.
– Ну, хватит придуриваться. Да успокойтесь, успокойтесь, сударыня! Никакого изгнания вам не приуготовлено, а супруг ваш нужен мне еще меньше, чем прошлогодний снег. Правда лишь в том, что он беззастенчиво меня домогается. Нынче ночью полуголым в опочивальню вломился! А мне его и одетым вовек бы не видеть, а не то что... – Она брезгливо передернула плечами и пошла было к двери, но тут Матрена Авдеевна с немыслимым проворством загородила ей путь – и отступилась, лишь когда Елизавета выхватила из рукава остро заточенный серебряный ножик, который успела незаметно прихватить со стола.
– Остерегитесь, сударыня! – просвистела сквозь стиснутые зубы. – И вы тоже! – Это адресовалось Кравчуку, хотя тот все так же сидел на своем стуле, будто приколотый, думая небось: «Что за ночка! Что за денек!» – Сами знаете, к чему меня мессир Араторн приуготовляет. А ежели не знаете, стало, он вас и вовсе ни во что не ценит и самомалейшего вреда, мне причиненного, не спустит вам. До той поры, покуда он не воротится, я сама себе хозяйка, сама госпожа – и собою распоряжаться вольна как хочу!
И, обойдя окаменелую Матрену Авдеевну, Елизавета решительно зашагала к лестнице, ведущей вниз, на улицу. Уже ступив на первую ступеньку, она услыхала грохот за спиною, да такой, словно рухнул буфет, – и догадалась, что госпожа Кравчучиха наконец-то хлопнулась без чувств.
* * *
Елизавета вышла на крыльцо с таким важным видом, что часовой не посмел ее остановить. Холодок сразу пробрал до костей, но она и не подумала воротиться за плащом, а, зябко поведя плечами, быстро пошла по двору, отыскивая глазами Данилу.
День стоял хоть и холодный, ветреный, но солнечный, и яркий свет еще пуще подчеркивал неприглядность Жальника и его обитателей, в изобилии слонявшихся по двору. Елизавета украдкою на них поглядывала, и чудилось: все они больны неизлечимо, столько ужасных язв покрывало их тела, столь были они согбенны, скрючены, увечны. Ее окружали люди с уродливыми бельмами, флюсами, хромые, с гниющими ушами...
Она, конечно, не знала и знать не могла, что все опытные заключенные, как болезнью, поражены застарелою привычкою к притворству. Они столько лет изображали всяческие хвори, изыскивая способы избегнуть каторжных работ, что и теперь не могли помыслить без этого жизни. Так, порошком, который червяк толчет в древесном дупле, надобно надуть в глаз, чтобы образовалось устрашающее «бельмо», которое, однако, довольно скоро само проходит. Надеясь изобразить глухоту, кладут в ухо смесь кашицы из травы, меда и гнилого творога: она вытекает натурально-зловонной зеленовато-белой жижей. Особенные ловкачи умеют и флюс изобразить. Для этого надобно изнутри проколоть щеку иголкою, пока не хрустнет (только не проткнуть насквозь!), а затем, зажав рот и нос, надувать щеку, чтобы раздулась и покраснела. «Вылечить» сию хворь так же просто, как ее нагнать: следует проколоть щеку снаружи и выпустить воздух. Но даже это пустяки по сравнению с тем, что удается истинным мастерам своего дела! Стягивая под коленом кожу вместе с жилами в складки и продевая сквозь них иголку со свиной щетиною, они добиваются, что ногу сводит, она «отнимается». Однако щетину совсем не трудно вытащить, распарив ногу в бане!
Елизавета, ничего об этих хитростях не ведая, смотрела на заключенных с истинным сочувствием, думая, что надо бежать из Жальника как можно скорее, пока и сама не уподобилась этим несчастным калекам!
Она прошла почти весь двор, прежде чем увидела Данилу. Ее бывший крепостной стоял возле кучки людей, окружавших небольшой пятачок двора. Елизавета с любопытством к ним приблизилась.
– Быков гонять? – проговорил один из арестантов, делая другому приглашающий жест. – Талан на майдан!
– Шайтан на гайтан! – усмехнулся другой, подсаживаясь рядом и вынимая пару обыкновенных игральных костей. Однако, завидев Елизавету, быстро убрал их, крикнув: – Стрема!
Заключенные вскочили, заслоняя заветный пятачок, бывший тем самым майданом для игры в карты ли, в юлку, в бегунцов, который есть в каждой тюрьме, а то и в каждой камере и подчас является для несчастных узников единственным развлечением. Елизавета испуганно попятилась, но тут подоспел Данила и, шепнув что-то одному-другому, успокоил арестантов. Они вернулись к игре, и только тот, который поднял тревогу криком «Стрема», проворчал как бы в пространство:
– Баб смерть не люблю! В бабах-то черти-дьяволы сидят!
Но Елизавета уже не обращала на него внимания, следя за Данилою. Он же делал что-то очень странное...
Из-под угла сарая он вырыл заранее, видимо, припасенные дощечки, щепочки, камушки и принялся что-то из них слаживать, огораживая колышками. Не сразу догадалась Елизавета, что Данила ставит перед нею некое подобие тюремного двора, огороженного высоченным забором. Причем он так настойчиво поглядывал на крышу соседнего сарая, что Елизавета поняла: сооружение из двух камней с положенными на крышу дощечками изображает именно этот сарай.
Взяв два белых камушка, Данила ткнул пальцем себя в грудь, потом указал на Елизавету. Нетрудно было уяснить, кого камушки означают. Елизавета кивнула, и Данила, быстро, одобрительно улыбнувшись, достал еще три голыша, а потом показал на трех сидевших неподалеку арестантов. Стало быть, эти камушки обозначали их. Елизавета опять кивнула. Тогда Данила положил на «крышу» камень, изображавший его, на другой край этой же доски швырнул «арестантов», доска подскочила – и «Данила» перелетел через колышки ограды. Испытующе взглянув на Елизавету, словно желая удостовериться, что ей все понятно, Данила положил на «крышу» камушек, обозначающий ее. «Арестанты» вновь «прыгнули» на край доски – и Елизаветин камень, перелетев через ограду, упал точно рядом с первым камушком, причем Данила сделал при этом резкое движение, словно подхватывал кого-то.
Елизавета стояла недвижимо.
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять значение сей пантомимы. Данила предлагал ей план бегства, дерзкий, но, очевидно, тщательно продуманный план. Пожалуй, только таким способом и можно одолеть высоченную стену. В плане сем была одна закaвыка: он никак не был рассчитан на участие беременной женщины. И даже если бы не очень ловкой и поворотливой Елизавете все же удалось перелететь через стену и быть подхваченной Данилою, не переломать руки-ноги, такой полет почти наверняка повредит ребенку. А если Данила ее не поймает – сразу выкидыш! Но это было для Елизаветы страшнее собственной смерти, а потому, подняв на парня полные слез глаза, она сделала над животом округлый жест, а потом так выразительно покачала головой, что у Данилы вытянулось лицо. Он тоже понял ее пантомиму!
Данила выглядел обескураженным. Другого плана побега у него явно не было... В эту минуту подбежала рассерженная Глафира, схватила Елизавету за руку, потянула за собой:
– Что это вы, сударыня, затеяли? Раздевшись – в такую ветрилу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44