– Лизонька! Милая... сестра! Наконец-то!
* * *
– ...Из тех она была, кои словно нарочно созданы, чтоб своих любезных принуждать скоро покинуть их, – проговорил князь, задумчиво качая головою. Серьга, которую он носил в одном ухе по моде прошлых веков, закачалась и заиграла в пламени свечи, придавая Михайле Иванычу диковатый и диковинный вид, особенно в сочетании с домашним, мирным шлафроком, обшитым собольими хвостами. – Сила очарования в ней такова была, что мужчина чуть не с первого взгляда обращался в раба, ища в ней милости. И как же сильно и хитро управляла она его душой! Но... в краснейшем яблоке всего более червей. Столь она сей победе радовалась, что принималась помыкать любовником, всякую гордость и своеволие в нем уничтожая, однако не осознавая, что убивает самую суть мужскую. И, чтобы живу быти, оставалось ему одно: восстать, возмутиться... Стало быть, ее покинуть, разлюбить. Виновен я, что жил с нею блудно, а после покинул. Но она мне отплатила стократ!
Слушая эту по-старинному цветистую, мучительную для нее речь, ибо князь Измайлов рассказывал о ее матери, Елизавета тихонько вздохнула; и тотчас Лисонька легко сжала ее пальцы. Души их, как и прежде, безошибочно чувствовали одна другую; печаль одной отзывалась в сердце другой. Иначе быть не могло: они оставались сестрами, пусть всего лишь двоюродными. Ведь брат Лисонькиной матери был отцом Елизаветы, и сейчас Михайла Иваныч с удовольствием заговорил о своем неугомонном шурине.
– Ох, лихой был человек граф Василий! Лют до амурных шалостей! Сестрица его, жена моя, покойница, уродилась тиха и смиренна настолько, что в нашу первую ночь после свадьбы потребовала, чтобы ее любимая горничная, Луша, ночевала у ее кровати. Та была в летах уже и, следовательно, опытнее жены моей, которая по новости ее положения и совершенной простоте нрава не могла решиться одна остаться с мужчиной на ночь, хотя бы это был муж ее. Та, сколько ни отговаривалась, не могла отбиться, пока я не дал ей способ невзначай ускользнуть из нашей спальни, – посмеивался Михайла Иваныч, глядя куда-то вдаль, словно оттуда ему ответно смеялись отважные глаза друга, светилось улыбкою милое лицо жены да мерцал мрачный взор той, которая стала для Измайловых и Стрешневых бичом божиим...
Но, поистине, все мило, что о молодости ни вспомнишь, даже самое печальное, а потому князь продолжал с прежним воодушевлением:
– Граф Василий средь искушений роскошных столиц был первейший куртизан и везде, где бы ни являлся, шел по своей дорожке: «Аз пью квас, а коли вижу пиво, то не пройду его мимо!» Сказывал, даже некую калмыцкую княжну обольстил и умыкнул от родных степей, да беда – померла она в Царицыне. Погоревал граф Василий, конечно, а потом вновь за свое принялся. Смерть его настигла во цвете лет, а, по моему разумению, он один мог бы с Неонилою управиться, ее натуру злонравную переломить. Да на все воля божия! Сестру свою Машу он очень любил и, когда та собиралась к венцу, отдал ей колечко серебряное, родовое, кое носил, как старший среди Стрешневых, уверяя, что носящий его всегда и всюду будет от безвременной смерти сохранен. Мол, сам с тем колечком даже из моря Хазарского выплыл, хотя шторм бушевал невиданный, да еще и брата своей калмыцкой княжны спас. И погляди: словно бы впрямь крылась в том колечке сила охранительная! Не прошло и несколько месяцев, как наткнулся граф Василий в лесу на самострел и умер. Вот и княгиня Мария отдала колечко в игрушки доченьке, а вскоре после того меня навек покинула... Ну а тебе, племянница богоданная, как помогало сие колечко? – спросил князь, беря за руку Елизавету, сидевшую подле него.
Елизавета просияла улыбкою и кивнула согласно, но не открыла князю, о чем думает. Она припомнила странное, милосердное невнимание к ней смерти, облегченно вздохнула, что нашла наконец сему объяснение, и в очередной раз удивилась непостоянству человеческой натуры: то она молит смерть принять ее, то отринуть; и все это с равным пылом и настойчивостью. Да, человек противоречив. Разве можно его за это винить, коли и сама судьба противоречива? В тот миг, когда наконец свела Елизавету с сестрою (до сих пор не верится, что это Лисонька сидит рядом, и сиянье радости не сходит с ее чудесного, томного образа), судьба ударила ее в самое сердце вестью об участи Алексея!..
Михайла Иваныч перевел взор с полустертого, истончившегося серебряного ободка, словно бы вросшего в тонкий палец Елизаветы, на ее лицо, с опаскою выискивая в нем признаки того змиевства, коим отличалось тонкое и фальшивое лицо ее матери. Да, к счастью, не нашел. Кое-чем она, конечно, схожа с Неонилою, особенно пышностью волос и редкостным, переменчивым оттенком больших светлых глаз. От кареглазого Василия унаследовала все прочее: черты лица, брови вразлет, дерзкий нос, маленький крепкий подбородок, рост, стать и повадку, а главное, эту мгновенно вспыхивающую улыбку, на которую трудно было не ответить любому, самому ожесточенному человеку.
Многое уже перегорело в сердце старого князя, много выболело, но с тех пор, как четыре года назад он утратил сына и нашел дочь, Михайла Иваныч ощущал в душе такое терпение и всепрощение, что даже не удивлялся себе, прежде жестокому и мстительному, сейчас смотревшему на эту печальную, задумчивую женщину с поистине отцовской нежностью. Безо всякой ревности он сравнивал ее с Лисонькой и отмечал, что обе были стройны, статны, ликом приманчивы; обе мастерски управляли средствами обольщения – и кокетства их тем страшнее были, что их заметить было трудно; обе могли составить красу даже столичных балов, хотя прелесть их была вовсе различна, и любой мало-мальски проницательный человек заметил бы, что сила Лисоньки в том и состоит, что она не ропщет на зло, ей угрожающее, не пытается с ним бороться, даже как бы не замечает его; в то время как Елизавета рождена бесконечно странствовать в поисках счастья, созидая, разрушая и вновь созидая его своим трудом.
Князь был осведомлен о трагедии, пережитой дочерью четыре года назад, о гибели Эрика фон Тауберта. Однако хоть страшные воспоминания порой и тревожили ее сны, заставляя верить, будто она никогда не забудет предмета своей первой сердечной страсти, Лисонька с радостью подчинилась выбору отца и обручилась с богатым хорошим человеком, соседом Измайловых по имению. Князь Румянцев искал в сем браке любви и выгоды в равной степени; Лисонька желала любви и устроенной женской судьбы, поскольку была из тех бойких барышень, неуловимых кокеток, которые таковыми лишь кажутся, а наяву их идеал – сделаться верной супругою, доброй хозяйкою и чадолюбивой матерью; отец был весьма доволен раскладом дел. Однако сейчас он не мог не понимать, что положение, устраивающее Лисоньку, неприемлемо для ее двоюродной сестрицы; и, принимая ее у себя, возобновляя родство, он, пожалуй, немало осложнит течение жизни своей и дочери, ибо в этой сероглазой женщине подспудно тлел некий беспокойный огонек, в любой миг могущий обратиться в пожар. И не только спалить ее, но и обжечь всех стоящих вокруг. И, хотя князь был мастер и любитель сохранять отношения родства и приязни, он украдкою лелеял надежду, что по дальности расположения Измайлова и Любавина их общение не будет слишком частым!
Князь с особенной пристальностью присматривался к Елизавете, потому что узнал от дочери, что именно она страстно любила его сына и готова была с ним обманно венчаться. Всяческие зародыши авантюризма давным-давно погибли в натуре князя, его не могли не возмущать в женщине этакие отважность, изобретательность и попрание старозаветных правил, и все же, положа руку на сердце, он признавал, что по сочетанию лютой гордости и самой нежной чувствительности, по тайной пылкости своей Елизавета напоминала ему Алексея; несомненно, эти двое вполне подошли бы друг другу, когда б жестокая судьба не отбросила их далеко-далеко друг от друга, превратив некогда неприглядную Лизоньку в прелестную графиню Строилову, а Алексея Измайлова оставив в чужой, каменистой земле...
Князь думал, что слезам, которые он пролил по сыну, давно пришел конец, но нет, они не иссякли. И горе его сердца на сей раз смягчалось лишь тем, что он был не одинок: две дочери обнимали его, две дочери утирали его слезы, вместе с ним оплакивая Алексея!
* * *
Право, то был день бесконечных слез! Но если при сестре и дядюшке Елизавета порою могла заставить себя отвлечься, успокоиться, то, пустившись в обратный путь, она уже не осушала глаз. Несмотря на просьбы помедлить, еще погостить, она рвалась в путь. Ей необходимо было остаться одной, чтобы дать волю горю, умыться слезами. Потому что, оказывается, она и не представляла прежде, сколь многое значило для нее то роковое венчание.
Она стыдилась его и гордилась им. Она избегала его вспоминать и лелеяла эту память. Она не была безутешной святошей и не могла проклинать себя за Хонгора и Леонтия, за Сеид-Гирея и Вольного – за всех других, которых любила долго ли, коротко, хотя и знала наверное: Алексей – единственный, кто прошел в ее жизни светлой тенью. Но его уже нет. Значит, как ни болит душа, вновь и вновь обречена она искать невозможное счастье.
Она была столь погружена в печальные размышления, что не замечала пути, и с немалым изумлением обнаружила, что день идет к исходу, а ее повозка уже катит по окраинным улицам Нижнего. До дому оставалось едва ли полверсты, как вдруг Елизавета, высунувшись, крикнула кучеру свернуть на Ильинскую. Вскоре повозка остановилась на юру, где, открытая всем ветрам, светила куполами маленькая ладная церковка.
Елизавета приникла к окошку. Ей казалось, стекло туманится от дыхания; и она протирала его, досадуя, что никак не может стереть дымку, а ведь это слезы туманили ей взор. Думала, все будет проще: войти в церковь, спросить про книги за тот год...
Словно нарочно, церковь оказалась закрыта. Какой-то человек в длинном плаще и треуголке, надвинутой на лоб, долго стучал в двери и отошел ни с чем, стал на взгорке, задумчиво глядя вдаль. В тот августовский вечер, вспомнила Елизавета, здесь бушевала буря, хлестал дождь, река ярилась во тьме, а сейчас землю запорошило, все сделалось нарядным и умиротворенно-белым, холодный сизо-розовый закат поигрывал в небесах, Волга, серая волчица, неспешно бежала меж берегов...
Незнакомец наконец оторвался от созерцания реки, перекрестился на купола, отдав поясной поклон, и пошел к своей карете, стоявшей поодаль, которую Елизавета прежде не заметила. И плащ его, и повозка были заляпаны грязью: верно, приехал издалека.
Елизавета тоже сделала знак Лавру: трогай! Откинулась на спинку сиденья, вздохнула безнадежно: «Господи, спаси! Дай мне все забыть!» – прикрыла усталые от слез глаза.
Коротко ржанули лошади, кучера обменялись угрюмыми взорами, кареты разъехались. Елизавета подумала, что, наверное, ей одной не под силу будет осуществить свою цель. Здесь надобен хитрый, опытный вор, ловкая рука. Пожалуй, не обойтись без Вайды. Да, именно Вайда – вот кто ей нужен в этом деле!..
Она погрузилась в свои планы и уже забыла о незнакомце, не подозревая, что жестокая судьба только что вновь поиграла с нею.
6. Полет
С невестами в Любавине дело обстояло худо. За год, минувший после смерти графа-охальника, подросли нетронутые девки, но все ж парней оказалось больше. А загулявшие холостяки, а вдовцы?.. Вдобавок подступал новый рекрутский набор; и хоть графиня повелела без очереди отдавать в рекруты пьяниц, воров и гуляк, а также ударившихся в раскол, все равно женихов был избыток. Забавно, что при этом имению грозила рекрутская недоимка: Елизавете было жалко отдавать в солдатчину своих хороших работников, да и невыгодно – отданные в солдаты делались свободными, стало быть, для имения потерянными. Староста собрал сельский сход, на который Гребешков явился с предложением докупать рекрутов по другим имениям: графиня, мол, готова добавить не менее семидесяти пяти рублей за душу, если и мир скинется. Крестьяне кланялись госпоже в ножки за такую милость, хотя решиться на нее оказалось для Елизаветы невыносимо трудно. Покупка и продажа людей были самым обыкновенным делом, но у нее с этой торговлей были свои отношения после блаженной памяти Эски-Кырыма. И все же Елизавета понимала: у той жизни, которой она теперь живет, свои законы, никуда не денешься! Взяла она только за правило – при покупке и продаже никогда не разрушать семей, не разлучать родных, не продавать людей ради выгоды, не дарить их на именины или в знак приязни, как велось. Но жизнь то и дело ставила перед нею новые задачи. Вот хоть бы с теми же невестами! Приходилось прикупать девок в округе. Для этого Елизавета только ссужала деньги, а ездил по торгам управляющий. Но когда к ней пришел понурый, похудевший и присмиревший Северьян и, едва сдерживая слезы, признался в страстной любви к шубинской крепостной девке Лукерье, Елизавета растерялась.
Она была холодна и немилостива к Северьяну, не забыв его преданность графу Строилову, но страх, который тлел в глазах лакея, не доставил ей мстительного удовольствия. И потому, когда Северьян безнадежным тоном поверял графине свою тоску, она грустно усмехнулась над собой: почему при всем внешнем своем равнодушии к мнению людскому она так жадно алчет всеобщей к себе любви? Даже если это чувство слагается из благодарности таких ничтожных созданий, как Северьян. Ответа не было, да и быть не могло, но она согласилась помочь ему, хотя за дело предстояло взяться ей самой: никому не могла перепоручить Елизавета выкуп его невесты у Шубина. С этим человеком надлежало вести себя почтительно!
* * *
О легендарной фигуре Алексея Шубина Елизавета знала сперва мало и понять не могла того священного трепета и сентиментального поклонения, с каким относились окрестные баре, даже известные своею грубостью и невежеством, к сему старику, славному теперь только своими чудачествами. Но, проведав об истории его юношеской любви к цесаревне, Елизавета не смогла не проникнуться теми же чувствами, ибо жизнь не часто являет примеры столь самоотверженной преданности и верности, как история этой любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44