Елизавета, ахнув, свалилась на колени вознице. Он обхватил ее одной рукой, другой – безуспешно пытался удержать лошадь, но та рвалась и металась, и вот повозка накренилась – и седоки высыпались из нее, как грибы из опрокинутого лукошка. Лопнули гужи, повозка сверзилась с моста, едва не накрыв людей, точно крышка гроба, а лошадь, освободившись, одолела мосток и смирно побрела по берегу, волоча за собой вожжи.
Когда волны сомкнулись над головой, Елизавета едва не закричала, ощутив, как вода хлынула в нос и уши, но в то же мгновение какая-то сила подтолкнула ее снизу, волны расступились, и она высунулась на поверхность, зажмурясь, хватая ртом воздух и в ужасе колотя по воде растопыренными ладонями.
Теплый воздух коснулся лица, и Елизавета начала дышать, а рядом раздался голос – такой буднично-хладнокровный, что и к ней вернулось спокойствие:
– Открой глаза!
Она распахнула мокрые ресницы, потянулась протереть слезящиеся глаза, едва не ушла под воду вновь, но рука крепко держала ее, и наконец Елизавета проморгалась, отдышалась и смогла спокойно оглядеться.
Она увидела коляску, плавающую вверх колесами, просевший мосток, лошадь, которая, стоя на берегу, тянулась к воде длинной добродушной мордой. Она увидела сизо-синюю реку, дробящуюся ослепительными искрами там, где луч солнца, пробившись сквозь белые, необычайно пышные облака, касался разыгравшейся волны. Она увидела зеркальные заводи под низкими берегами, опушенными густым камышом, и хороводы белых и желтых кувшинок. С плоского, тугого листа сорвалась в темную воду лягушка, и было что-то невыразимо таинственное и манящее в бесшумном движении этого сказочно-зеленого создания, в неподвижных округлых цветах, в игре волн, в ровном сиянии, царившем вокруг, в ознобной дрожи, которая пробирала тело, хотя голову напекало солнцем...
Господи, как она смогла, как хватило и сил, и времени, и зоркости, чтобы вобрать в себя все эти звуки, краски, впечатления! Так же, как в жаркий день одним глотком вбираешь в себя студеную воду.
– Иногда мне кажется, что весь мир состоит лишь из рек и морей, – раздался рядом голос, и Елизавета наконец обернулась к тому, кто был этим солнцем, этой дрожью, этим страхом – и восторгом.
Его повязка соскользнула, волосы, потемнев, прилипли ко лбу, и он до того напоминал настоящего, живого, молодого Алексея, что у Елизаветы зашлось сердце. Зеленый плащ, словно лист огромной кувшинки, медленно погружался, и Елизавете стало жалко, что он утонет. В тот же миг она ощутила, как тяжко тянет ко дну пропитанная водой юбка; и, заметив, что в ее глазах плеснулся ужас, незнакомец велел ей грести к берегу, а сам держался рядом, помогая, когда у Елизаветы иссякли силы.
Она с трудом вздымала отяжелевшие руки, и, хотя речка была неширока и спокойна, плыли они долго, медленно. Когда ноги коснулись отмели, она безвольно повисла на руках своего спасителя, уже и не помня, как дошла до зеленой мягкой травы, на которую она с наслаждением опустилась. Словно сквозь сон видела, что незнакомец раскинул поодаль свой зеленый плащ – и его вытащил, молодец! – снял сапоги и камзол, оставшись в мокрой белой рубашке из такого тонкого батиста, что он обрисовывал с анатомической точностью все рельефы этого худощавого, но сильного тела, как если бы оно было вовсе обнажено.
Покосившись на Елизавету, он сухо сказал:
– Вы должны раздеться и высушить одежду, не то простудитесь насмерть. Я уйду за деревья, так что не стесняйтесь.
Она не шевельнулась – не могла, и тогда он, покачав головой, приблизился, стал рядом на колени и, сняв с нее сперва башмаки, которые каким-то чудом не потонули, и чулки, начал развязывать поясок юбки. Сделать это он смог не скоро – мокрый узел туго затянулся, а Елизавета и пальцем не шевельнула, чтобы ему помочь: лежала тихо-тихо, молясь, чтобы он не расслышал, как колотится ее сердце.
Лицо его оставалось спокойным, только твердый рот чуть сжался, и Елизавета заметила посредине подбородка ямочку, похожую на след поцелуя. Попыталась вспомнить, была ли ямочка на подбородке Алексея, но не смогла, потому что незнакомец, наконец-то справившись с завязками, снимал с нее юбку. Беда была в том, что нижняя юбка тоже промокла и прилипла к верхней, так что стащилась вместе с ней, и Елизавета осталась в одной батистовой рубашке. Такие рубашки шили монахини, рукоделье их было чрезвычайно дорогим, легким и тонким. Мокрая рубашка прилипла к телу, обрисовывая все его изгибы так, если бы оно было вовсе обнажено.
Она услышала, как у него вдруг перехватило дыхание, и увидела его близко-близко. Грудь его была гладкой, как у юноши, и Елизавета, поддавшись желанию столь же естественному, как голод или жажда, скользнула ладонью по этой груди, а он как бы прильнул к ее ладони, когда губы приникли к ее губам.
Она почему-то была так потрясена, что не сразу ответила на поцелуй, и его губы дрогнули, отстранясь, но она не отпустила их, потянулась за ними всем существом своим, а руки продолжали блуждать по его телу, заставляя его содрогаться, словно в мучительном ознобе. Елизавета не сознавала, что делает, но все застежки на его одежде словно бы сами собой расстегивались, и наконец она ощутила ладонями холодок его обнаженной кожи.
Они не могли разнять губ, и ему долго и осторожно пришлось стягивать ее кафтанчик и рубашку, и, когда это наконец удалось, оба уже знали, что умрут, если помедлят еще хоть мгновение.
И все же он медлил. Вдруг прервав поцелуй, он медлил так нестерпимо, что Елизавета подняла сомкнутые страстью веки и с мольбой взглянула на него.
– Это ты? – шепнул он, нависая над нею и неотрывно глядя в глаза.
«А ты?» – хотела спросить она, но все это было ненужно, безумно и ни к чему, поэтому она притянула его к себе с такой силой, что он не выдержал.
Она цеплялась за него с тем же последним отчаянием, с каким цеплялась когда-то за борт расшивы, качавшейся посреди штормовой Волги; биение их тел друг о друга напоминало игры дельфинов, спасших ее там, у берегов Скироса; страстная борьба сменялась нежным колыханием в колыбели любви, словно тихие волны несли их – синие волны Адриатики в гавани Рагузы или зеленые воды Савы, струящиеся средь буковых лесов... но все сменялось новым порывом чувств, и оба забывали прошлое, свое и чужое, живя только настоящим, поддерживая друг друга и бережно подводя к тому мгновению, ослепительные зарницы коего уже вспыхивали на горизонте любви. Он помог ей первой взмыть в эти искрящиеся синезвездные выси и еще секунду – нескончаемую, мучительно-сладостную! – усмирял себя, наслаждаясь ее счастьем, но она не выдержала одиночества, и пальцы ее начали торопить его; и наконец дыхание его зазвучало, как стоны, губы сковали ее рот, руки исступленно стиснули плечи, и она ощутила, как внутри ее слились две реки – реки их страсти.
* * *
Елизавета проснулась оттого, что кто-то шумно вздыхал рядом и влажно касался ладони. Вскинулась, села, с трудом разлепив глаза, – и тихонько засмеялась, увидев, что это лошадь пощипывает травку вокруг, мягко, шаловливо прихватывая и ее пальцы. Огляделась – просохшая одежда аккуратно сложена рядом, а сама она заботливо завернута в зеленый, такой знакомый плащ. И никого вокруг...
Солнце садилось. Крепко же она спала! И не было ли все случившееся лишь сном?
Но нет – вон торчит из реки одно колесо утонувшей двуколки, а лошадь не уходит далеко, потому что ее повод обмотан вокруг запястья Елизаветы. И самое главное – плащ!
Она стиснула уголок зеленой ткани и прикусила губу, едва сдерживая слезы.
Было что-то невыносимо прощальное, безвозвратное в том, как заботливо он завернул ее в плащ и вложил в руку повод, давая возможность вернуться домой верхом, показывая, что надо лишь довериться лошади – и та выведет ее из леса... а сам ушел. Ушел, не сказав ни слова, не простившись, так же, как она ушла от него из шатра на корме «Зем-зем-сувы», но не смогла уйти от судьбы, которая вновь соединила их.
Соединила – и разлучила.
Елизавета порывисто стала на колени под красновато-золотистым сиянием закатного неба, впервые не ропща на судьбу, а склоняясь перед всеми испытаниями, которые той будет угодно наслать на нее, – лишь бы он воротился!
Боль этой новой разлуки была острой, внезапной, подлой, как удар ножа из темноты, и Елизавета, согнувшись от боли, прижимая руки к сердцу, упираясь лбом в траву, твердила одно и то же, едва выговаривая слова, захлебываясь в слезах:
– Верни мне его! Верни, слышишь? Все, что хочешь, все возьми, только его... его мне отдай, слышишь?..
Она не знала, сколько прошло времени, но слезы наконец иссякли, а тело начала бить мелкая дрожь. Глаза горели, поэтому она долго умывалась, а потом надела смятую юбку и кафтанчик, нашла на берегу гребень, выпавший из косы, тщательно причесалась, невидящими глазами глядя, как сизая мгла затемняет ровное свечение уходящего дня. Белый прозрачный серпик юного месяца проглянул в вышине. Елизавета закутала озябшие плечи в зеленый плащ, пахнущий грубой шерстью, дымом, травой, ветром... В последний раз окинув взглядом берег, она длинно, горестно вздохнула – и побрела к дороге, ведя в поводу лошадь.
Сначала голова болезненно ныла, но мерная ходьба немного успокоила, и Елизавета глубоко задумалась, шагая меж сумрачных деревьев.
Она думала о том, что в ее любви к Алексею Измайлову всегда было больше отчаянного упрямства, чем истинного чувства, а это упрямство являлось самой сутью Елизаветы, вот почему любовь к Алексею так долго и необоримо владела ее сердцем. Однако смешно говорить, что можно любить человека, даже лица которого толком не помнишь! Скорее всего она любила память о том тихом счастье, которое охватывало ее при виде Алексея, и лелеяла свою память, и готова была на все, чтобы вновь воротить это блаженство. Если подумать, Леха Волгаря она любила крепче, чем Алексея: этот человек был героем, воистину достойным преклонения, и там, на галере, она доподлинно знала, что, если сабля Сеид-Гирея перережет горло Волгаря, прервется и жизнь Рюкийе. Именно по этому человеку она тосковала все последующие годы, именно его гибель оплакивала, но светлый призрак, встретившийся ей нынче, – ожившая тень, воплощенная мечта! – был ей ближе, чем все воспоминания об Алексее или о Волгаре. Он то был, он, Елизавета знала это так же точно, как то, что сейчас идет по вечернему лесу, а с небес на нее устремила пристальный, немеркнущий, хрустальный взор первая звездочка.
– Звезда светлая, звезда ранняя, выполни мое желание, – забормотала она старую присказку. – Дай мне его, дай мне его снова, сегодня и навсегда, отныне и навеки!
Она не могла думать ни о чем другом. Вероятно-невероятно, возможно-невозможно, но это был он, он, Елизавета чувствовала это всем существом, всем телом женщины, знавшей много страсти, да мало ласки и любви. Даже спустя годы каждый поцелуй, каждое прикосновение Леха Волгаря горели на ее теле и цвели в душе неистребимо, и сегодня они отзывались, как давнее, счастливое эхо, на прикосновения и поцелуй... чьи? Алексея? Конечно! Так о чем же еще она могла молить, заклинать судьбу, звезду, реку, тихо вздыхающую за спиной, лес, затаившийся в темном молчании?..
Ох, ну почему, почему он ушел? Их наслаждение было таким острым, таким обоюдным – это несомненно. Что могло произойти в то время, пока она спала счастливым сном, более похожим на блаженство смерти?.. А если он просто так отошел на время – и с ним что-то случилось в лесу? Она ушла, а вдруг он лежит там, один, беспомощный?
Эта мысль была так внезапна и страшна, что Елизавета замерла, вглядываясь в быстро наступающую тьму.
Ночь наплывала стремительно, словно кто-то нарочно затягивал лес чернотою, чтобы напугать женщину, одиноко застывшую посреди дороги. Небо пока оставалось довольно светлым, и оттого лес казался еще мрачнее. Страх перед этой молчаливой тьмою был так велик, что Елизавета едва не вскрикнула от счастья, услыхав чьи-то торопливые шаги.
– Кто здесь? – крикнула она. – Кто вы?
В густых тенях она не могла различить путников. Но почему они не отзываются?
Елизавета отшатнулась, прижавшись к лошади, и только тут сообразила, что надо вскочить на нее – и мчаться куда глаза глядят. Добрые люди не станут молчать, когда окликает испуганная женщина, а пешие ее не догонят, как ни плоха эта кобылка.
Она закинула поводья на шею лошади, вцепилась в гриву и подпрыгнула, чтобы упасть плашмя на спину и взобраться верхом – без стремян и седла трудновато! – но за юбку схватили чьи-то руки, рванули – и Елизавета упала в объятия невидимого человека.
Это было так похоже на нападение Касьяна, что она вскрикнула от ужаса, но тут же рот ее был заткнут краем плаща.
– А ну, молчи! – пригрозил низкий, незнакомый голос. – Молчи, не то!..
– Да пусть кричит, – ответил другой голос, высокий и раздражающе-тягучий. – Здесь ни души.
– Нет уж, так оно надежней, – проворчал первый. – Э, да тут лошадка! Ладненько! Ну, ты садись, а я тебе подам нашу кралю.
Грубые руки взгромоздили Елизавету на лошадь, где ее приняли другие руки – совсем не грубые, но цепкие и нахальные до того, что она с удовольствием отвесила бы пощечину их обладателю, когда б у нее самой руки уже не были связаны. Однако она была слишком ошеломлена случившимся, чтобы надолго озаботиться такими мелочами, как наглость какого-то негодяя.
«Вольной! – думала она, задыхаясь то ли из-за кляпа, то ли от ярости. – Это Вольной, о, будь он проклят! Он выследил, он их напустил на меня. Чтоб ты сдох! Чтоб ты пропал! Чтоб ты... О господи, но где же Алексей?..»
* * *
Она тогда не знала и не скоро узнает, что ярость ее была несправедлива и бессмысленна: к этому времени Вольной уже был мертв. Удар его недолговечного дружка Касьяна оказался столь силен, что нож пригвоздил Вольного к земле, не давая шелохнуться. Но прошло несколько долгих, бесконечных минут, пока не замер ток крови в жилах, не остановилось сердце, а Вольной еще был жив, мог чувствовать, как стынут руки, мог вспоминать, предаваться последнему, безнадежному, невыносимому отчаянию, проклинать, молить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44