угловой унитаз vitra
его невеста и впрямь красавица. Однако он тут же понял, что ошибся, потому что побратим, выйдя из своего оцепенения, воскликнул:
– Аница! Бог ме! Да ты совсем взрослая! Наверное, младичи не дают тебе проходу!.. Ну, коли ты такая лепая, то какова же Бояна?!
– То моя полька (самая младшая), – пояснил хозяин, погладив по голове девушку, которая почтительно поцеловала его руку и тихо молвила, приветствуя гостей:
– Добре дошли...
Ее черные глаза робко обежали мужчин – и вдруг замерли при виде Вука. Щеки вспыхнули. С той же почтительностью она взяла его руку и поцеловала – но так жарко, что он невольно вздрогнул.
– О плаве очи, – прошептала она, изумленно глядя в его глаза. – О твое плаве очи... различаки!
Отец грозно рыкнул, и хорошенькая полька вновь скрылась в роще, откуда доносилось гоготанье гусей: на попечении младшей дочери лежала вся домашняя птица.
Обычно молчаливый и степенный, Юхрим вдруг развеселился и на невообразимом русско-украинско-сербском наречии отпустил смелую шуточку: мол, если братья часто берут в жены девушек-сестер, почему бы и побратимам не поступить так же? Вук украдкою погрозил ехидному малороссу кулаком, но Балич и Миленко переглянулись так задорно, что он понял: эта мысль тоже пришлась им по вкусу.
Вук почувствовал облегчение, когда Балич распахнул врата и пригласил гостей войти.
Хозяин принес кувшинчик ракии домашней выгонки и только начал потчевать гостей, как в усадьбу вошла высокая, статная девица с непокрытыми волосами, заплетенными в две длинных, тяжелых косы, одетая в светлое платье домашнего полотна, очень искусно сотканного. На босу ногу были обуты простые башмаки, но на груди звенели столь изобильные мониста из червончиков, дукатов и меджидие , что Юхрим, вмиг смекнувший, что сия девица – вовсе не бесприданница, а потому его товарищу крепко повезло, восхищенно прищелкнул языком.
– Бояна... – прошептал Миленко и замер, словно пораженный красотой невесты.
А она и впрямь могла считаться истинной красавицей даже по самым строгим сербским канонам, потому что была очень «претыла девойка» – претолстая девица! Это выражение здесь значило то же, что «лепа девойка» – красивая девица. Вук, который предпочитал менее изобильные формы, при виде Бояны едва сдержал улыбку: теперь он понял, что имел в виду Миленко, когда еще там, в селе Дражин Дол, равнодушно сказал о хорошенькой сербиянке, в которую, стараниями крестьянок, превратился Петрик: «Недурна...» – «Как?! – возопил обиженный Вук. – Неужто только недурна?!» – «Худая!» – был короткий, уничтожающий ответ.
Впрочем, главное, чтобы Бояна нравилась Миленко! В его чувствах, конечно, невозможно было ошибиться: он едва сдерживался, чтобы не кинуться к девушке и не заключить ее в жаркие объятия. Она же, хоть и выронила ведро, по счастью пустое, вела себя весьма сдержанно – что и требовалось от невесты.
Но Вук подумал, что Бояна чересчур уж сурова с парнем! Окажись на ее месте Аница, она не так тщательно блюла бы приличия, не скрывала бы своих чувств. Была в младшей сестре какая-то затаенная страстность.
«До чего хороша! – подумал Вук, с удовольствием вспоминая «польку» и ее лицо, заалевшее, как заря, румянцем. – Чиста и свежа, как ромашка, сбрызнутая росой. Ромашка по-сербски «бела рада». Вот уж воистину!»
Потом, вечером, за праздничным застольем, когда Аница оказывалась рядом, то подливая ракии в его чарку, то поднося куски баранины, или колбасицу с белим луком, колбасу с чесноком, или мясо утки, или питу, лепешки из слоеного теста, – любимые блюда сербов, и встречалась с ним глазами, Вук озорно бормотал:
– Бела рада! Мала бела рада!
Он тут же забывал о девушке, потому что следовали одна за другой здравицы, сложенные в прекрасной, эпической форме, в адрес каждого гостя, и надо было пить, говорить, есть...
После пиршества мужчины смотрели, как женщины, обедавшие отдельно, танцуют коло – на радостях его осмелились завести, а вообще коло при турках и швабах танцевали редко, разве что в полунезависимых рахиях Черногории: за коло жестоко карали, как и за юнацкие песни о кралевиче Марко, за народные сказки. Глаза Аницы порою встречались с глазами Вука, и, хотя ее губы шевелились беззвучно, он знал, что девушка шепчет:
– О плаве очи! Различак! Прави различак!
Он смеялся, хлопал в ладоши, пел... Ему было хорошо, весело! И спокойно на душе. Ведь это всего лишь игра. Ничто не всколыхнуло его сердца.
Среди ночи он проснулся. Крепко храпели Миленко и Юхрим. Петрик спал бесшумно, свернувшись калачиком и натянув на голову край свитки: ночь была прохладной.
Алексей выпил молока из глиняного кувшина, подошел к окну и долго глядел в высокое, ясное небо. Влашичи бледнели, медленно клонились к темным горам. Близился рассвет. Стоял тот томительный предутренний час, когда над человеком особенно властны силы тоски и отчаяния. Голова у Вука чуть кружилась, и он никак не мог понять, что же произошло, отчего такая тяжесть легла на сердце. Сон ли дурной? Смутное предчувствие? Или просто вчерашнее похмелье?.. Вот так стоять и предаваться печали у окна было ему нестерпимо. Он выпил еще молока, лег – но долго ворочался, не в силах уснуть, а когда наконец забылся сном, все то же ожидание беды не покидало его, а потому он совсем не удивился, пробудившись от громких рыданий и причитаний, доносившихся со двора.
* * *
Ткнув в бок Миленко, который медленно оторвал голову от подушки, Алексей натянул штаны, застегнул пояс с ножнами – и босиком скатился с лестницы во двор усадьбы.
Сначала ему почудилось, будто в глазах двоится, потому что рядом с полуодетым Баличем стоял, держа в поводу загнанного, взмыленного коня, человек, похожий на хозяина как две капли воды. Вся одежда его запылилась, он был бледен и сбившимся голосом рассказывал:
– ... принял-то нас со всякими сладкими речами, однако потом рассмеялся в лицо: «Зачем мне дукаты ваши? Что я с ними делать буду? Чтобы мерить меркою, их мало, а счет вести – слишком долгое дело!»
– Турок-кадий отказался от взятки? – недоверчиво покачал головой Балич, а человек, который был похож на него, воскликнул в отчаянии:
– Его давно грозили прижать за безмерное мздоимство, а пуще всего за то, что он любого злочинца избавит от наказания – платили бы побольше! Вот он и решил отвести от себя наговоры, тем паче что речь идет всего лишь о жизни каких-то влахов.
При этих словах причитания возобновились с новой силой, и Алексей только сейчас увидел, что все женщины собрались во дворе и с ужасом следят за разговором.
Случилось что-то очень страшное, но что?
Миленко, на правах будущего зятя, осторожно принялся расспрашивать Балича и незнакомого гостя, оказавшегося родным братом Милорада, торговцем из Сараева, и вот о чем узнал.
Три дня назад старший сын Балича, Божидар, в числе еще пятидесяти случайных прохожих, первых попавшихся сербов, был схвачен и посажен под арест, потому что накануне ночью был ограблен и убит купец-мусульманин.
В Сараеве всем известно, что купца убил его соотечественник, на площадях открыто называли подозреваемого, но, схватив, при нем не нашли ни монетки и освободили. Теперь его и след простыл, а муселим заявил: ежели пятьдесят кошельков (столько украли у купца) не будут возвращены и убийца не явится с повинной, завтра же поутру всех заложников обезглавят.
Самые почтенные граждане Сараева ходили к кадию с просьбой о помиловании и предложением мзды, но тот, обычно сговорчивый благодаря своей алчности, на сей раз уперся как баран...
– Да как же? – растерялся Вук. – Они же тут ни при чем!
– Эх, младич! – горестно проговорил Марко Балич. – Бывало, просто скажут, что где-то кого-то убили влахи, – турчины ни за что ни про что повесят невинного человека, когда захотят, а тут – такие деньги! Разве стоят наши жизни таких денег в глазах османов?!
Вокруг царило такое отчаяние, что у Вука сжалось сердце. Но почему все они стоят, понурив головы? Почему не бегут по задруге, не кличут на помощь, не седлают коней, не вострят сабли, не скачут к Сараеву? И почему в городе сербы не взялись за оружие, не отбили несправедливо заключенных?..
– Они боятся за свои семьи, – шепнул Миленко, как всегда, сразу поняв своего пылкого побратима. – И если убегут эти заложники, оттоманцы возьмут новых.
Вук только чертыхнулся. У него уже мелькнула мысль самому со товарищи пробиться нынче же ночью в тюрьму и вывести оттуда пленных. В том, что это удастся, он не сомневался: в конце концов, захватить «Зем-зем-сувы» было куда труднее! Однако Миленко говорит... Он зло огляделся, безотчетно проследив за узким солнечным лучом, дробящимся в ведре с водой, – и вдруг то же самое блаженное озарение, которое уже посетило его в Дражином Доле, снизошло к нему вновь и наполнило такой радостью, что он громко расхохотался, к недоумению и ужасу всех присутствующих.
– Сколько денег вы носили кадию? – быстро спросил он, с силой хватая Балича за руку.
– Двадцать пять кошельков! – застонал тот не столько от боли, сколько от огромности этой суммы, которую – как любые, пусть и самые малые деньги! – сербу всегда трудно оторвать от себя.
– А еще столько же добудем за день?
От такого вопроса Марко едва не лишился сознания, но при словах: «От этого зависит жизнь Божидара!» – вмиг собрался с мыслями, что-то прикинул – и кивнул:
– Добудем. Трудно, однако сможем.
– Хорошо, – возбужденно проговорил Вук. – Деньги есть! Теперь нужен преступник, да?
Марко неуверенно кивнул, но Вук видел, что пока его еще никто не понимает, а потому начал терпеливо втолковывать:
– Того османа, который и впрямь виновен, мы вряд ли найдем, так? Сами говорите – его и след простыл. Значит, какой-то человек должен пойти и сознаться в убийстве! – И, не давая прорваться возмущению такой нелепостью, зачастил: – Никакого турчанина мы на сие не уговорим. Если придет «с повинной» серб, его убьют на месте. Значит, это должен быть не мусульманин, не православный, а католик. Латин! Но не кроат – они для османов все равно что сербы, да и где возьмешь такого доброго кроата? – а, скажем, шваб. Вдобавок монах. Граница Немачской земли слишком близка, чтобы сараевский муселим вот так, с порога, отрубал голову швабскому монаху. Уж посоветуется с визирем да с кадием. Пройдет время... Кто знает, что может за это время случиться! Например, монах сбежит. Но, думаю, его не станут искать так ретиво, как искали бы серба, тем более если он вернет все пятьдесят украденных кошельков.
– Эва хватил! – раздался недоверчивый голос Петрика, и Вук только сейчас заметил, что они с Юхримом тоже спустились во двор. – Где ж сыскать такового немчина, чтобы за православных своей головой рискнул?
Вук только усмехнулся недогадливому Петрику, а в глазах новых друзей, уставившихся на него, прочел, что они-то уже смекнули, «где найти такового немчина».
– Я пойду, – быстро сказал Миленко, делая огромный шаг вперед. – Божидар был бы мне братом – мне и голову за него положить. И швабскую речь я знаю.
С ответом Вук замедлился лишь на миг: чтобы услышать полный отчаяния крик Бояны, увидеть, как смертельно побледнело ее лицо, – и уверовать, что Миленко не так уж безразличен ей, как она тщилась показать в угоду приличиям. И тут же с такой стремительностью повернулся к побратиму, что он отшатнулся.
– О да, ты знаешь по-немецки! – насмешливо воскликнул Вук. – От твоего немецкого за сто шагов сербом отдает! И стоит любому осману снять с тебя монашеский капюшон, как он умрет от смеха, увидав шваба с черными очами, сросшимися бровями, волосами, что вороново крыло, и горбатым носом!
– У тебя тоже горбатый нос! – обиженно выкрикнул Миленко, но Вук только подбоченился в ответ и медленно повернулся, чтобы сербы могли получше разглядеть его голубые глаза, которые сейчас казались ледяными, поседевшие, волосы, надменный профиль... Может, сейчас он выглядел напыщенным хвастуном, но ведь сами же сербы говорят: «Скромным хорошо быть, когда тебе нечем похвастаться!»
Да, его вполне можно принять за австрияка! А когда он отчеканил:
– Ich dehore der Katholik Kirche an!» – Миленко только вздохнул, признавая свое поражение.
Вук, не давая никому опомниться, приказал:
– Надо найти рясу. И коня порезвее. Мы с Марко немедленно скачем в Сараево.
И вдруг раздался вопль, исполненный такого ужаса, что Вук похолодел.
Он резко обернулся, невольно хватаясь за нож, висевший на поясе, уверенный, что в усадьбу ворвался мусульманский отряд, и был немало изумлен, обнаружив, что это кричит Аница – кричит и бьется в объятиях матери, которая даже с помощью прислуги и Бояны не в силах справиться с ней одной.
– Не уезжай! – простонала она, моляще глядя на Вука. – Страшный сон видела я нынешнею ночью! Видела я, будто звезды падали на черную землю, будто месяц затмился, будто ведрое небо разорвалось на четверо! Не уезжай, не покидай меня!..
Вук тотчас вспомнил свою предрассветную тоску – и недоброе предчувствие заледенило его сердце. Краем глаза он видел помертвелые лица товарищей, Балича, схватившегося за сердце, Марко, беспрестанно осеняющего себя крестным знамением, – и мурашки побежали по его спине. Однако отступать он уже не мог. Отступать было некуда!
Он взял Аницу за ледяную, влажную руку и улыбнулся, как мог, весело, глядя в бездонные, черные, полные слез глаза.
– Не горюй, бела рада! Не бойся за меня! Ничего мне османы не сделают. Вот увидишь – я скоро вернусь, чтобы поглядеть, как ты танцуешь коло. Жди меня, бела рада!
Но она, словно не слыша, цеплялась за него, шепча белыми, холодными губами:
– Не уезжай! Не уезжай!
Вук погладил ее по голове – и повернулся к мужчинам. Еще надо столько обсудить – нет времени слушать бабьи причитания. Ведь он думал, что Аница пророчит беду только ему.
Ох, кабы знать заранее!..
* * *
Вук не сомневался, что все получится, как задумано. Он верил в это и все же едва не расхохотался, увидав, какие сделались лица у двух почтенных турчинов, муселима и кадия, когда они воззрились на долговязую фигуру в пыльной коричневой рясе, то и дело осеняющую себя крестным знамением (самым трудным для Вука оказалось научиться кресту на католический манер, слева направо и двумя перстами), а порою затягивающую гнусавым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Аница! Бог ме! Да ты совсем взрослая! Наверное, младичи не дают тебе проходу!.. Ну, коли ты такая лепая, то какова же Бояна?!
– То моя полька (самая младшая), – пояснил хозяин, погладив по голове девушку, которая почтительно поцеловала его руку и тихо молвила, приветствуя гостей:
– Добре дошли...
Ее черные глаза робко обежали мужчин – и вдруг замерли при виде Вука. Щеки вспыхнули. С той же почтительностью она взяла его руку и поцеловала – но так жарко, что он невольно вздрогнул.
– О плаве очи, – прошептала она, изумленно глядя в его глаза. – О твое плаве очи... различаки!
Отец грозно рыкнул, и хорошенькая полька вновь скрылась в роще, откуда доносилось гоготанье гусей: на попечении младшей дочери лежала вся домашняя птица.
Обычно молчаливый и степенный, Юхрим вдруг развеселился и на невообразимом русско-украинско-сербском наречии отпустил смелую шуточку: мол, если братья часто берут в жены девушек-сестер, почему бы и побратимам не поступить так же? Вук украдкою погрозил ехидному малороссу кулаком, но Балич и Миленко переглянулись так задорно, что он понял: эта мысль тоже пришлась им по вкусу.
Вук почувствовал облегчение, когда Балич распахнул врата и пригласил гостей войти.
Хозяин принес кувшинчик ракии домашней выгонки и только начал потчевать гостей, как в усадьбу вошла высокая, статная девица с непокрытыми волосами, заплетенными в две длинных, тяжелых косы, одетая в светлое платье домашнего полотна, очень искусно сотканного. На босу ногу были обуты простые башмаки, но на груди звенели столь изобильные мониста из червончиков, дукатов и меджидие , что Юхрим, вмиг смекнувший, что сия девица – вовсе не бесприданница, а потому его товарищу крепко повезло, восхищенно прищелкнул языком.
– Бояна... – прошептал Миленко и замер, словно пораженный красотой невесты.
А она и впрямь могла считаться истинной красавицей даже по самым строгим сербским канонам, потому что была очень «претыла девойка» – претолстая девица! Это выражение здесь значило то же, что «лепа девойка» – красивая девица. Вук, который предпочитал менее изобильные формы, при виде Бояны едва сдержал улыбку: теперь он понял, что имел в виду Миленко, когда еще там, в селе Дражин Дол, равнодушно сказал о хорошенькой сербиянке, в которую, стараниями крестьянок, превратился Петрик: «Недурна...» – «Как?! – возопил обиженный Вук. – Неужто только недурна?!» – «Худая!» – был короткий, уничтожающий ответ.
Впрочем, главное, чтобы Бояна нравилась Миленко! В его чувствах, конечно, невозможно было ошибиться: он едва сдерживался, чтобы не кинуться к девушке и не заключить ее в жаркие объятия. Она же, хоть и выронила ведро, по счастью пустое, вела себя весьма сдержанно – что и требовалось от невесты.
Но Вук подумал, что Бояна чересчур уж сурова с парнем! Окажись на ее месте Аница, она не так тщательно блюла бы приличия, не скрывала бы своих чувств. Была в младшей сестре какая-то затаенная страстность.
«До чего хороша! – подумал Вук, с удовольствием вспоминая «польку» и ее лицо, заалевшее, как заря, румянцем. – Чиста и свежа, как ромашка, сбрызнутая росой. Ромашка по-сербски «бела рада». Вот уж воистину!»
Потом, вечером, за праздничным застольем, когда Аница оказывалась рядом, то подливая ракии в его чарку, то поднося куски баранины, или колбасицу с белим луком, колбасу с чесноком, или мясо утки, или питу, лепешки из слоеного теста, – любимые блюда сербов, и встречалась с ним глазами, Вук озорно бормотал:
– Бела рада! Мала бела рада!
Он тут же забывал о девушке, потому что следовали одна за другой здравицы, сложенные в прекрасной, эпической форме, в адрес каждого гостя, и надо было пить, говорить, есть...
После пиршества мужчины смотрели, как женщины, обедавшие отдельно, танцуют коло – на радостях его осмелились завести, а вообще коло при турках и швабах танцевали редко, разве что в полунезависимых рахиях Черногории: за коло жестоко карали, как и за юнацкие песни о кралевиче Марко, за народные сказки. Глаза Аницы порою встречались с глазами Вука, и, хотя ее губы шевелились беззвучно, он знал, что девушка шепчет:
– О плаве очи! Различак! Прави различак!
Он смеялся, хлопал в ладоши, пел... Ему было хорошо, весело! И спокойно на душе. Ведь это всего лишь игра. Ничто не всколыхнуло его сердца.
Среди ночи он проснулся. Крепко храпели Миленко и Юхрим. Петрик спал бесшумно, свернувшись калачиком и натянув на голову край свитки: ночь была прохладной.
Алексей выпил молока из глиняного кувшина, подошел к окну и долго глядел в высокое, ясное небо. Влашичи бледнели, медленно клонились к темным горам. Близился рассвет. Стоял тот томительный предутренний час, когда над человеком особенно властны силы тоски и отчаяния. Голова у Вука чуть кружилась, и он никак не мог понять, что же произошло, отчего такая тяжесть легла на сердце. Сон ли дурной? Смутное предчувствие? Или просто вчерашнее похмелье?.. Вот так стоять и предаваться печали у окна было ему нестерпимо. Он выпил еще молока, лег – но долго ворочался, не в силах уснуть, а когда наконец забылся сном, все то же ожидание беды не покидало его, а потому он совсем не удивился, пробудившись от громких рыданий и причитаний, доносившихся со двора.
* * *
Ткнув в бок Миленко, который медленно оторвал голову от подушки, Алексей натянул штаны, застегнул пояс с ножнами – и босиком скатился с лестницы во двор усадьбы.
Сначала ему почудилось, будто в глазах двоится, потому что рядом с полуодетым Баличем стоял, держа в поводу загнанного, взмыленного коня, человек, похожий на хозяина как две капли воды. Вся одежда его запылилась, он был бледен и сбившимся голосом рассказывал:
– ... принял-то нас со всякими сладкими речами, однако потом рассмеялся в лицо: «Зачем мне дукаты ваши? Что я с ними делать буду? Чтобы мерить меркою, их мало, а счет вести – слишком долгое дело!»
– Турок-кадий отказался от взятки? – недоверчиво покачал головой Балич, а человек, который был похож на него, воскликнул в отчаянии:
– Его давно грозили прижать за безмерное мздоимство, а пуще всего за то, что он любого злочинца избавит от наказания – платили бы побольше! Вот он и решил отвести от себя наговоры, тем паче что речь идет всего лишь о жизни каких-то влахов.
При этих словах причитания возобновились с новой силой, и Алексей только сейчас увидел, что все женщины собрались во дворе и с ужасом следят за разговором.
Случилось что-то очень страшное, но что?
Миленко, на правах будущего зятя, осторожно принялся расспрашивать Балича и незнакомого гостя, оказавшегося родным братом Милорада, торговцем из Сараева, и вот о чем узнал.
Три дня назад старший сын Балича, Божидар, в числе еще пятидесяти случайных прохожих, первых попавшихся сербов, был схвачен и посажен под арест, потому что накануне ночью был ограблен и убит купец-мусульманин.
В Сараеве всем известно, что купца убил его соотечественник, на площадях открыто называли подозреваемого, но, схватив, при нем не нашли ни монетки и освободили. Теперь его и след простыл, а муселим заявил: ежели пятьдесят кошельков (столько украли у купца) не будут возвращены и убийца не явится с повинной, завтра же поутру всех заложников обезглавят.
Самые почтенные граждане Сараева ходили к кадию с просьбой о помиловании и предложением мзды, но тот, обычно сговорчивый благодаря своей алчности, на сей раз уперся как баран...
– Да как же? – растерялся Вук. – Они же тут ни при чем!
– Эх, младич! – горестно проговорил Марко Балич. – Бывало, просто скажут, что где-то кого-то убили влахи, – турчины ни за что ни про что повесят невинного человека, когда захотят, а тут – такие деньги! Разве стоят наши жизни таких денег в глазах османов?!
Вокруг царило такое отчаяние, что у Вука сжалось сердце. Но почему все они стоят, понурив головы? Почему не бегут по задруге, не кличут на помощь, не седлают коней, не вострят сабли, не скачут к Сараеву? И почему в городе сербы не взялись за оружие, не отбили несправедливо заключенных?..
– Они боятся за свои семьи, – шепнул Миленко, как всегда, сразу поняв своего пылкого побратима. – И если убегут эти заложники, оттоманцы возьмут новых.
Вук только чертыхнулся. У него уже мелькнула мысль самому со товарищи пробиться нынче же ночью в тюрьму и вывести оттуда пленных. В том, что это удастся, он не сомневался: в конце концов, захватить «Зем-зем-сувы» было куда труднее! Однако Миленко говорит... Он зло огляделся, безотчетно проследив за узким солнечным лучом, дробящимся в ведре с водой, – и вдруг то же самое блаженное озарение, которое уже посетило его в Дражином Доле, снизошло к нему вновь и наполнило такой радостью, что он громко расхохотался, к недоумению и ужасу всех присутствующих.
– Сколько денег вы носили кадию? – быстро спросил он, с силой хватая Балича за руку.
– Двадцать пять кошельков! – застонал тот не столько от боли, сколько от огромности этой суммы, которую – как любые, пусть и самые малые деньги! – сербу всегда трудно оторвать от себя.
– А еще столько же добудем за день?
От такого вопроса Марко едва не лишился сознания, но при словах: «От этого зависит жизнь Божидара!» – вмиг собрался с мыслями, что-то прикинул – и кивнул:
– Добудем. Трудно, однако сможем.
– Хорошо, – возбужденно проговорил Вук. – Деньги есть! Теперь нужен преступник, да?
Марко неуверенно кивнул, но Вук видел, что пока его еще никто не понимает, а потому начал терпеливо втолковывать:
– Того османа, который и впрямь виновен, мы вряд ли найдем, так? Сами говорите – его и след простыл. Значит, какой-то человек должен пойти и сознаться в убийстве! – И, не давая прорваться возмущению такой нелепостью, зачастил: – Никакого турчанина мы на сие не уговорим. Если придет «с повинной» серб, его убьют на месте. Значит, это должен быть не мусульманин, не православный, а католик. Латин! Но не кроат – они для османов все равно что сербы, да и где возьмешь такого доброго кроата? – а, скажем, шваб. Вдобавок монах. Граница Немачской земли слишком близка, чтобы сараевский муселим вот так, с порога, отрубал голову швабскому монаху. Уж посоветуется с визирем да с кадием. Пройдет время... Кто знает, что может за это время случиться! Например, монах сбежит. Но, думаю, его не станут искать так ретиво, как искали бы серба, тем более если он вернет все пятьдесят украденных кошельков.
– Эва хватил! – раздался недоверчивый голос Петрика, и Вук только сейчас заметил, что они с Юхримом тоже спустились во двор. – Где ж сыскать такового немчина, чтобы за православных своей головой рискнул?
Вук только усмехнулся недогадливому Петрику, а в глазах новых друзей, уставившихся на него, прочел, что они-то уже смекнули, «где найти такового немчина».
– Я пойду, – быстро сказал Миленко, делая огромный шаг вперед. – Божидар был бы мне братом – мне и голову за него положить. И швабскую речь я знаю.
С ответом Вук замедлился лишь на миг: чтобы услышать полный отчаяния крик Бояны, увидеть, как смертельно побледнело ее лицо, – и уверовать, что Миленко не так уж безразличен ей, как она тщилась показать в угоду приличиям. И тут же с такой стремительностью повернулся к побратиму, что он отшатнулся.
– О да, ты знаешь по-немецки! – насмешливо воскликнул Вук. – От твоего немецкого за сто шагов сербом отдает! И стоит любому осману снять с тебя монашеский капюшон, как он умрет от смеха, увидав шваба с черными очами, сросшимися бровями, волосами, что вороново крыло, и горбатым носом!
– У тебя тоже горбатый нос! – обиженно выкрикнул Миленко, но Вук только подбоченился в ответ и медленно повернулся, чтобы сербы могли получше разглядеть его голубые глаза, которые сейчас казались ледяными, поседевшие, волосы, надменный профиль... Может, сейчас он выглядел напыщенным хвастуном, но ведь сами же сербы говорят: «Скромным хорошо быть, когда тебе нечем похвастаться!»
Да, его вполне можно принять за австрияка! А когда он отчеканил:
– Ich dehore der Katholik Kirche an!» – Миленко только вздохнул, признавая свое поражение.
Вук, не давая никому опомниться, приказал:
– Надо найти рясу. И коня порезвее. Мы с Марко немедленно скачем в Сараево.
И вдруг раздался вопль, исполненный такого ужаса, что Вук похолодел.
Он резко обернулся, невольно хватаясь за нож, висевший на поясе, уверенный, что в усадьбу ворвался мусульманский отряд, и был немало изумлен, обнаружив, что это кричит Аница – кричит и бьется в объятиях матери, которая даже с помощью прислуги и Бояны не в силах справиться с ней одной.
– Не уезжай! – простонала она, моляще глядя на Вука. – Страшный сон видела я нынешнею ночью! Видела я, будто звезды падали на черную землю, будто месяц затмился, будто ведрое небо разорвалось на четверо! Не уезжай, не покидай меня!..
Вук тотчас вспомнил свою предрассветную тоску – и недоброе предчувствие заледенило его сердце. Краем глаза он видел помертвелые лица товарищей, Балича, схватившегося за сердце, Марко, беспрестанно осеняющего себя крестным знамением, – и мурашки побежали по его спине. Однако отступать он уже не мог. Отступать было некуда!
Он взял Аницу за ледяную, влажную руку и улыбнулся, как мог, весело, глядя в бездонные, черные, полные слез глаза.
– Не горюй, бела рада! Не бойся за меня! Ничего мне османы не сделают. Вот увидишь – я скоро вернусь, чтобы поглядеть, как ты танцуешь коло. Жди меня, бела рада!
Но она, словно не слыша, цеплялась за него, шепча белыми, холодными губами:
– Не уезжай! Не уезжай!
Вук погладил ее по голове – и повернулся к мужчинам. Еще надо столько обсудить – нет времени слушать бабьи причитания. Ведь он думал, что Аница пророчит беду только ему.
Ох, кабы знать заранее!..
* * *
Вук не сомневался, что все получится, как задумано. Он верил в это и все же едва не расхохотался, увидав, какие сделались лица у двух почтенных турчинов, муселима и кадия, когда они воззрились на долговязую фигуру в пыльной коричневой рясе, то и дело осеняющую себя крестным знамением (самым трудным для Вука оказалось научиться кресту на католический манер, слева направо и двумя перстами), а порою затягивающую гнусавым голосом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44