полюбовно разодрала Польшу на части со своими соотчичами, Пруссией и Австрией, и на века создала головную боль для России. Прав был Григорий Орлов, сказав, что составители этого договора заслуживают смертной казни. И тут же был отставлен от двора Екатериной, которая давно ждала предлога.
Но роптали не только придворные. После казни Мировича не раз проявляли недовольство низы, даже в гвардии. Слухи об этом достигали и европейских столиц. Из Лондона запрашивал своего посла в Петербурге герцог Суффолк: «Что касается до важного известия о намерении свергнуть с престола русскую императрицу, то я узнал, что мнение это основано на недовольстве народа, которое, как полагают, достигло крайних размеров».
Своему министру обстоятельно отвечал из Петербурга весьма проницательный посол Альберт Гуннинг: «Что бы ни говорили в доказательство противного, императрица здесь далеко не популярна и даже не стремится к тому; она нисколько не любит своего народа и не приобрела его любви, чувство, которое у нее пополняет недостаток этих побуждений, есть безграничное желание славы, а что достижение этой славы служит для нее целью гораздо выше истинною благосостояния страны, ею управляемой, это, по моему мнению, можно основательно заключить из того состояния, в котором, в беспристрастном рассмотрении, оказываются дела этой страны. Она предпринимает огромные общественные работы, основывает коллегии, академии в широких размерах и ценой крупных расходов, а между тем не доводит ни одного из этих учреждений до некоторой степени совершенства и даже не оканчивает постройку зданий, предназначенных для них. Несомненно, что таким образом растрачиваются громадные суммы, принося стране лишь весьма малую долю истинной выгоды, но, с другой стороны, несомненно и то, что этого достаточно для распространения славы этих учреждений между иностранцами, которые не следят и не имеют случая следить за дальнейшим их развитием и результатом».
Видимо, верна старая истина: со стороны виднее, — но морякам в Архипелаге, на рейде Аузы, виднелись только бескрайние горизонты Средиземноморья...
Скромно и кратко повествует шканечный журнал Архипелагской эскадры о последних днях, проведенных ее флагманом в порту Ауза.
«В 8 число февраля пришел из Ливорны в порт Аузу фрегат „Минерва“, на котором привезено известие, что адмирал Спиридов отставлен с полным адмиральским жалованьем...»
«В 25 число февраля адмирал Спиридов отдал команду вице-адмиралу Елманову, флаг свой спустил ночью».
На следующий день на том же фрегате Григорий Андреевич отбыл в последний морской вояж к порту Ливорно, откуда направился уже сухим путем, через всю Европу, в Петербург.
Как-то так получилось, что завершение многолетнего водно-земного путешествия Спиридова вокруг Европы совпало с двумя знаковыми событиями внутри и вне державы.
В эти дни неподалеку от турецкой крепости Силисстрии, в деревне Кючук-Кайнарджа, в палатке генерала Румянцева, турки подписали мирный договор с Россией. Они проиграли ей начисто и на суше и на море, причем имея превосходство в силах в обоих случаях.
Всего за две недели де этого, неподалеку от Керчи, имея двойное превосходство в кораблях, турецкий капудан-паша атаковал отряд вице-адмирала Сенявина, стремясь прорваться в Азовское море, и с позором ретировался.
Россия наконец-то «отворила ворота» в свое, когда-то родное Черное море. А в море Средиземном начала готовиться к переходу в Кронштадт Архипелагская эскадра. Слезно молили греки, майониты, албанцы двадцати островов не покидать их, не оставлять опять на произвол османов. Не раз Спиридов, принимавший их в российское подданство, обещал не оставлять без защиты местных жителей, надеясь, что в Петербурге услышат его голос. Но Екатерине было не до этого, она спешила заключить мир с турками и развязать себе руки.
Только что из Казани пришли плохие вести. Город осажден армией самозванца Пугачева, бунтовщики уже ворвались на улицы и штурмуют Кремль. Год назад императрица скептически отнеслась к бунтарю, бывшему казацкому хорунжему Емельке Пугачеву, бежавшему из армии Румянцева.
Прочитав его манифесты от имени Петра III, Екатерина занервничала, опять встала из небытия тень покойного супруга. Потом оказалось, что у мужицкого царя армия в 100 тысяч и добрая сотня пушек.
Из Парижа пришли вести, что там с надеждой смотрят на «маркиза Пугачева», надеясь с его помощью свергнуть в России «ученицу Вольтера, узурпировавшую престол».
Французы не только обстреливали Екатерину злыми выпадами на страницах газет, но посылали «Маркизу» деньги и своих агентов.
В секретной инструкции своему посланнику в Петербурге король Людовик XV откровенничал: «Вы конечно, знаете, и я повторяю это предельно ясно что единственная цель моей политики в отношении России состоит в том, чтобы удалить ее как можно дальше от европейских дел... Все, что может погрузить ее в хаос и прежнюю тьму, мне выгодно...»
В дни, когда Спиридов представлялся о прибытии Адмиралтейств-коллегии, в далеком Париже «Газет да Франс» оповещала своих читателей: «Полковник Анжели, француз на русской службе, был в оковах отправлен в Сибирь. Обнаружили, что он имел связи с мятежниками и тайно подстрекал многие русские полки к восстанию. Утверждают даже, что если бы его не обезвредили, то вся армия перешла бы под знамена мятежников».
Потому-то Екатерина спешно, теряя выгоду, помирилась с султаном и срочно послала усмирять повстанцев 20 пехотных и кавалерийских полков на Урал и в Заволжье. Одним из первых Румянцев отправил для поимки главаря мятежников генерала Александра Суворова. Он настиг Пугачева в тот день, когда его выдали властям именитые друзья-товарищи...
Единственным утешением Суворову было его присутствие при первом допросе мнимого «Петра III»...
В январе 1775 года на плахе отсекли голову Пугачеву, а летом первопрестольная пышно праздновала победу над Османской империей...
Богат был на чрезвычайные происшествия этот год, коснулся он «бортом» и кораблей под Андреевским флагом.
Не терпела императрица ни явных, ни сомнительных соперников. Итальянский посол как-то намекнул Панину о появлении в Адриатике княжны Таракановой, претендующей на русский престол. Слыхала о ней раньше Екатерина, но руки не доходили. А тут оказались там неподалеку к месту русская эскадра и прожженный авантюрист граф Орлов. Первым покидал с кораблями Средиземноморье контр-адмирал Самуил Грейг, опять же услужливый человек.
Опытный интриган Алексей Орлов, не без помощи нанятого за деньги ловкого пройдохи де Рибаса, завлек в любовные тенеты Тараканову, заманил ее на флагманский корабль. Там ее заперли в трюм, и Грейг доставил таинственную пленницу в Кронштадт.
В каземате Петропавловской крепости принялся допрашивать княжну царский дознаватель князь Голицын. Но Тараканова не промолвила ни слова, даже на исповеди перед кончиной, через полгода, не раскрыла свою тайну. А незадолго до этого разрешилась от бремени от графа Орлова...
В те дни, когда Голицын начал допрашивать Тараканову, в Грановитой палате Кремля императрица жаловала отличившихся в минувшей войне.
Главный герой Румянцев получил немало почестей, царскую грамоту и именование Задунайского, булаву с бриллиантами, шпагу с золотым эфесом, лавровый венец, алмазные знаки ордена Андрея Первозванного, золотую медаль, 5 тысяч душ, 100 тысяч деньгами и прочее.
Другим награды были поскромнее. Алексей Орлов удостоился ордена Андрея Первозванного, золотой шпаги, денег, а главное, стал именоваться Чесменским.
Вслед за Григорием Потемкиным вызвали Александра Суворова. Ему вручила императрица золотую шпагу с бриллиантами.
В длинном реестре награжденных значились десятки фамилий. Напрасно вслушивался в читаемую роспись и стоявший вдалеке Алексей Обресков, бывший посол и узник Семибашенного замка. Кроме него, не было в этом списке и Григория Спиридова, главного, по сути, героя Чесмы. Но он не печалился, так как еще находился на берегах Невы. Отчитывался за четыре кампании, на которые в общей сложности казна потратила четыре с половиной миллиона рублей прямых расходов.
Отчитываясь, Григорий Андреевич помаленьку готовился к отъезду из столицы. После долгих советов с супругой и детьми было решено переехать в Москву.
Ближе к белокаменной находилась родовая деревенька, неподалеку, во Владимирской губернии, пожалованное сельцо Нагорье, и в тех же местах обитали родители жены.
Первостатейным же резоном для себя седовласый адмирал считал то, что нельзя ему оставаться на закате жизни здесь, на берегу, и ежечасно, с тоской всматриваясь в морские дали, прощался с белоснежными парусами, уже ставшими недосягаемыми.
Глава 8
ГЛЯДЯ ИЗ БЕЛОКАМЕННОЙ
После кончины Екатерины I на престоле утвердился внук Петра Великого — Петр Алексеевич. Зимой, в январе 1728 года, одиннадцатилетний царь Петр II отъехал в Москву на коронование, а вместе с ним двор и приближенные министры.
По долгу службы с царем следовал и президент Адмиралтейств-коллегии, генерал-адмирал Федор Апраксин.
Спустя многие годы некоторые историки поставят в упрек генерал-адмиралу, что «Ф. М. Апраксин, в последнее время уклонявшийся от дел флота, так же переехал в Москву». Но нет ни одного факта или поступка в его действиях по ведомству Адмиралтейств-коллегии, чтобы подтвердить эту версию.
То, что флот «был забыт» в ту пору, являлось не виной Федора Апраксина, а бедой России...
Перемещая столицу на берега моря, Петр I преследовал благую цель — возвысить значимость для потомков морской мощи державы, оживить дремотное состояние Руси торговлей морским путем, самым дешевым и быстрым в те времена. Через торговлю вдохнуть жизненные силы в весьма слабые и неразвитые, по сравнению с Европой, хозяйственные артерии государства.
А задумки первого российского императора были с размахом. Не только превзойти прежнюю столицу красотой, величием и необычной архитектурой и планировкой, но возвыситься над землей в буквальном смысле. Шпиль Петропавловской крепости, по велению Петра, превосходил самое высокое сооружение Москвы — колокольню Ивана Великого в Кремле. И все же старая столица не все права уступила городу на Неве. Одна из главных привилегий — коронование на царство в Успенском соборе. Кто этим пренебрегал или откладывал церемонию на будущее, расплачивался короной, как Петр III. Да и как-то повелось со времен Ништадтского мира отмечать всеобщую радость и торжества побед не только на берегах Невы, но и на Москве-реке...
В Москве Спиридов, не обремененный семьей, поначалу остановился у родственников жены. Два младших сына, Матвей и Григорий, остались в Петербурге, служили в гвардии, Алексей в чине капитана 2-го ранга командовал кораблем в Ревельской эскадре.
Получив причитающиеся деньги за последние кампании, Григорий Андреевич намеревался бросить якорь в первопрестольной и обосноваться окончательно. Не один месяц он присматривался, сообразуясь с возможностями, и остановился на скромном особняке с флигелем на Немецкой улице в Лефортовской части.
Хлопотным делом оказалось вступление во владения жалованными деревнями. С одной стороны, отставной адмирал обрел некоторый душевный покои.
Вспоминал, как ему приходилось в первые десятилетия жизненного пути претерпеть немало невзгод житейских из-за довольно скромного офицерского жалованья. Едва-едва хватало мичману на сносное пропитание и мундир, да и старшим по званию не сладко приходилось. Лет десять тому назад Спиридов как-то повстречал в Петербурге вице-адмирала в отставке Дмитрия Лаптева. Разговорились о первопроходцах Северной экспедиции. Лаптев назвал имя Чирикова, и Спиридов вспомнил вдову капитан-командора и прошение ее в Московской конторе.
Лаптев грустно усмехнулся и махнул рукой.
— Столкнулся я ненароком в Пскове с сыном покойного Алексея Ильича, подпоручиком Василием Чириковым. Случайно дознался у него, что по сию пору мать его бедствует, на ней долг в четыре тысячи. Много ли с подпоручика возьмешь, а у него, кроме матери, три сестренки. Тогда же я немедля подал прошение всю мою адмиральскую пенсию перечислить в счет долга.
«Крепко морское братство», — подумал тогда Спиридов.
Нынче у него как-то покойнее стало на душе за детей своих. Слава Богу, будет что оставить по наследству для прокорма, но не представлял себе отставной адмирал волокиту с вступлением во владение пожалованными деревнями в сельце Нагорье, близ Переславль-Залесского.
Не один месяц довелось наведываться в губернию, во Владимир, толкаться по канцеляриям. Воодушевлялся каждый раз по пути в Нагорье, когда проезжал Переславль. Обязательно делал остановку, заглядывал к устью Трубежа. Там под навесом хранились парусные и гребные суда Петровской потешной флотилии. Ближе всего к воде стоял 30-пушечный фрегат, рядом с ним вытянулись в строй десятки яхт, шняв, галер, ботов, шлюпок. С самого края на подпорах стояла большая шлюпка, не меньше двадцати футов длиной.
— Сие есть «Фортуна», ваше высокоблагородие, — пояснял каждый раз старый матрос-инвалид, — самолично их высочество анператор Петр Великий сооружал шлюбку, своими руками.
Обычно Спиридов поглаживал шероховатый планширь «Фортуны» и где-то в глубине души, словно тлеющие угольки, вспыхивали воспоминания о событиях далекого прошлого. Будоражили память первые шлюпочные походы в Кронштадт, громады кораблей с распущенными парусами, встречи с адмиралом-монархом, который почти столетие назад мастерил «Фортуну»...
Не одни воспоминания о былом наполняли содержанием жизнь бывшего морехода. Первым делом в Москве выписал на дом еженедельные «Московские ведомости», заглядывал в Сухареву башню. В Адмиралтейской конторе теперь осталась канцелярия из капитана 2-го ранга и двух чиновников. У них-то и узнал впервые Спиридов о готовящейся в Кронштадте к отправке в дальний вояж эскадры под командой контр-адмирала Хметевского, прежнего его сослуживца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65