Выслушав поздравления майора Нейбуша, она многозначительно молвила:
— Усердие и верность преображенцев мне ведомы, надеюсь, и впредь вы будете опорою престола. А вам мое расположение всегда будет. Посему объявляю себя вашим полковником.
«Услышав это, весь отряд бросился перед ней на колени с криками и со слезами радости. Затем она призвала в свои покои отряд кавалергардов, объявила себя начальником этого эскадрона и каждому собственноручно поднесла стакан вина».
Сама герцогиня вина не переносила, в рот не брала, но тут случай был особенный...
Ну, что же, новоявленная самодержица сделала первый шаг в нарушение «Кондиций», присвоив себе звание полковника. Верховный совет отмолчался, и Дмитрий Голицын приехал вручить ей, как императрице, ордена Андрея Первозванного и Александра Невского.
— Государи российские всегда считаются гроссмейстерами сих орденов. Верховный тайный совет весьма благоволит вашему высочеству за подписание «Кондиций» на славу себе и нашему народу, — почтительно произнес Голицын.
— Я соблаговолила подписать пункты, предложенные вами, уверена будучи в неизменном усердии и верности вашей государю и отечеству. Я постараюсь теперь склониться только к тем советам, которые бы показали, что я ищу лишь блага моего отечества и верноподданных моих. Прошу вас помогать мне в том; пусть правосудие будет предметом попечительнейшего внимания вашего и пусть мои подданные не терпят никакого угнетения. — Анна не скрывала антипатий к «Кондициям».
Прощаясь, Анна Иоанновна напомнила, что въедет в Москву только после погребения тела Петра II.
— Иначе конфузия произойдет, торжества нарушатся.
— Сия печальная церемония состоится завтра...
Разговаривая с Голицыным, Анна неприязненно, украдкой поглядывала на стоявших за его спиной «верховников». Ей уже сообщили, что часть из них, канцлер Головкин, тесть арестованного Ягужинского, и «верховник» Остерман, по верным сведениям, только и ждут случая, чтобы занять ее сторону.
«Как не хватает мне сейчас моего верного дружка Эрнста, уж он-то придумает, как разметать этих волков. Надобно немедля снарядить к нему нарочного, пускай без промедления скачет сюда. Плевать я хотела на ихние пункты».
Правда, в Митаве Анна дала слово Василию Долгорукому — ни в коем случае не брать в Москву своего возлюбленного Бирона, но сейчас решалась ее судьба, а кроме него, она никому не доверяла.
В свою очередь и «верховники» лицом к лицу впервые встретились с герцогиней Курляндской, вглядываясь в ее черты, нервозно переглядывались, пытались представить себе свою дальнейшую судьбу. Знали они о ней немногое, но этого было вполне достаточно, чтобы с тревогой смотреть в будущее. «Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве среди дипломатических козней и придворных приключений в Курляндии, где ею помыкали как русско-прусско-польской игрушкой, она, имея уже 37 лет, привезла в Москву злой и малообразованный ум с ожесточенной жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений».
На следующий день после похорон Петра II Анна въехала в белокаменную под звуки колокольного звона и раскаты пушечной стрельбы. Расположившись в царских апартаментах, она по совету воспрянувшего Остермана начала принимать посланцев от недовольных дворян.
Одним из первых к ней явился генерал-губернатор Сибири князь Черкасский во главе полутора сотен офицеров. Обласканные Анной, они отправились в Верховный совет и устами бравого генерала Чернышева объявили:
— Мы не можем лучше возблагодарить ее величество за признательную милость к народу, как возвратить ей похищенное у нее, то есть единодержавную власть, которой пользовались все ее предки.
А князь Черкасский добавил громогласно:
— Да здравствует наша самодержавная государыня Анна Иоанновна!
Голицыны и Долгорукие переглянулись.
— Пойдем присоединимся к другим, и да будет так, как предопределено святым провидением, — удручающе, шепотом проговорил Василий Лукич.
Но в присутствии Анны Черкасский неожиданно переменил сказанное:
— Надобно бы собраться генералитету, офицерам и дворянству, обговорить державное устройство и буде общим мнением представить вашему величеству на утверждение.
Смекнула Анна, что затевается спор не в ее пользу, но делать было нечего, надо было тянуть время, как советовал накануне и Остерман, и только что тайно приехавший Эрнст Бирон, тем более сегодня она узнала, что гвардейцы отказались присягать императрице и Верховному совету.
— Мы не желаем, — заявили они в один голос, — чтобы предписывали государыне законы: она должна быть такою же самодержицею, как были ее предки.
Дело решил долго остававшийся в тени, обойденный «верховниками» обиженный третий фельдмаршал, князь Иван Трубецкой. Почти двадцать лет провел он в плену у шведов после поражения у Нарвы, на полях сражения не прославился, но приглянулся Петру II, который и пожаловал его высоким чином.
Вошедшие с ним в зал офицеры, оттеснив «верховников», бросились на колени и хором заговорили:
— Государыня, мы верные рабы вашего величества, верно служили вашим предшественникам и готовы пожертвовать жизнью на службе вашему величеству; но мы не потерпим ваших злодеев. Повелите, и мы сложим к вашим ногам их головы.
Не успели офицеры закончить свою тираду, вперед выступил Трубецкой, развертывая бумагу.
— Сия нижайшая петиция, ваше величество, подписана и скреплена более чем полутора сотней дворян.
Анна заранее знала от Остермана, что Трубецкой на ее стороне, и милостиво согласилась выслушать его мнение.
— Всеподданнейше просим и всепокорно просим всемилостивейше, — высокопарно начал Трубецкой, — принять самодержавство таково, каково наши славные и достохвальные предки имели, а присланные к вашему императорскому величеству от Верховного тайного совета и подписанные вашего величества рукою пункты уничтожить.
Кончив читать, Трубецкой с поклоном передал петицию герцогине, а та наигранно спросила стоявшего рядом Василия Долгорукова:
— Как, разве пункты, которые ты мне поднес в Митаве, были составлены не по желанию всего народа?
Толпившиеся вокруг офицеры радостно завопили:
— Нет! Нет!
Анна опять обратилась к покрасневшему от смущения Долгорукому:
— Так, значит, ты мя, князь Василий Лукич, обманул?
И, не дожидаясь ответа, проговорила окружающим трон офицерам и дворянам:
— Мое постоянное намерение было управлять моими подданными мирно и справедливо, но так как я подписала известные пункты, то должна знать, согласны ли члены Верховного тайного совета, чтобы я приняла предлагаемое мне моим народом?
Стоявшие рядом «верховники» растерянно переглядывались, но находившийся ближе всех Остерман, не глядя ни на кого, в знак согласия первый развел руками и послушно склонил голову.
Ему последовал Головкин, а затем и остальные «верховники».
Довольная происходящим, Анна сообразила, что требуется завершить дела так, как советовал еще Левенвольде в Митаве.
— Изволь, князь Дмитрий Михалыч, — обратилась она к Голицыну. Ее голос окреп: — Распорядись те пункты с кондициями, что подписала я в Митаве, сей же час сюда принести.
Когда Голицын принес «Кондиции», Анна попросту порвала их, о чем в протоколе Верховного тайного совета 25 февраля 1730 года появилась краткая запись: «И те пункты ее величество при всем народе изволила, приняв, изодрать».
В зале воцарилась тишина, понурили головы «верховники», за исключением Остермана и Головкина. В противоположность им приобрела уверенность новоявленная царица и тут же милостиво «обещала править государством с кротостью и прибегать к строгим наказаниям только в крайних случаях».
Первым делом приказала немедля освободить из-под стражи Ягужинского. А чтобы унизить «верховника», фельдмаршала Василия Долгорукого, распорядилась:
— А ты, князь Василий, встречай-ка Ягужинского у дверей да здесь и вручи ему обратно кавалерию да шпагу.
Так в течение месяца началась и печально закончилась первая попытка ограничить всевластие самодержавия в России и хоть в какой-то степени разорвать цепи рабской зависимости от монарха.
Сколь в унизительной форме это проявлялось, видно из последнего письма «верховников» в Митаву. Графы и князья именовали себя не иначе как «Вашего Императорского величества всеподданнейшие рабы». Не смогли, а быть может, не захотели они освободиться от ярма холопского повиновения, привычного для многих поколений их предков. Проворонили свой шанс и оставили на века своим потомкам в наследство тиранию.
Зевок московитян сразу же оценил тот же французский посланник: «Русские упустили удобный случай освободиться от своего старинного рабства лишь по собственной своей ошибке и потому, что дурно взялись за дело. Так как государыня приняла и подписала „Кондиции“, предложенные ей депутатами государственных чинов, то для сохранения их на будущее время русским оставалось только согласиться между собой о такой форме государственного правления, которая соответствовала бы желаниям и интересам мелкого дворянства. Но это-то и оказалось невозможным».
Видимо, в крови славян заложен инстинкт тупого безразличия, слепого повиновения какому-либо кумиру, хотя бы и ценой вольности.
Спустя столетие об этом едко выскажется их великий соплеменник:
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Страсти вокруг российского трона поначалу мало тревожили пребывавшую в зимней спячке сонную Астрахань.
Как обычно, полсотни судов — гекботы, шнявы, пакетботы, прочие шхерботы, вмерзшие в лед, отстаивались у причалов острова Седлистого.
После очередного снегопада туда на день уходили экипажи очищать верхние палубы от снега, обкалывать лед вокруг корпусов судов и менять караульных матросов. Как правило, с экипажами отправлялись их командиры. Спиридов всегда с охотой вышагивал с матросами за несколько верст по наезженному санному пути. Рутинная жизнь в казармах приедалась, многочасовая прогулка среди снежных сугробов навевала воспоминания о кронштадтской зиме.
В конце прошлой кампании Спиридов принял новый, несколько больший по размерам, чем «Екатерина», гекбот «Шах-Дагай» и успел сделать на нем рейс в Дербент. Перевозил туда роту солдат из крепости Аграхани в устье Терека. В округе Дербента начали бунтовать даргинцы, и Румянцев перебросил туда часть войск из других мест и запросил помощь из Петербурга. Как и на «Екатерине», новый экипаж пришелся по нраву Спиридову — в море показал неплохую выучку.
В начале прошедшей кампании офицеры проводили на Балтику Урусова, а капитан-командор Мишуков так до сих пор и не сумел добиться перевода.
Теперь всеми этими делами заправлял Верховный совет, из моряков там никого не осталось, а заменивший Апраксина Сиверс сидел в Петербурге и старался покуда помалкивать.
Накануне Крещенья в устье Волги навалило снегу, и сразу после праздника две роты матросов начали расчищать дорогу к Седлистому.
Поздно вечером Спиридова огорошил Минин:
— Вскорости Москва веселиться будет, государь женится.
— На ком?
— Екатерина Долгорукая, дочерь князя Алексея, сестрица молодого князя Ивана, который ныне в почете у государя.
Григорий присвистнул:
— Вот те на, ловко Долгорукие всех обошли, утерли-таки нос Меншикову! — смеялся Спиридов.
Многие офицеры равнодушно относились к этому известию. «Авось государь-то одумается от забав, глядишь, за ум возьмется». О проделках царя с Иваном Долгоруким давно шли пересуды в Москве на базарах и в церквях. За два года докатились они и до Астрахани.
Новость эта не радовала, пожалуй, одного Мишукова. «Теперича Долгорукие всех под себя подомнут, — горевал он в раздумье, — а вдруг и Данилыча мне вспомнят? Напишу-ка я письмецо Науму. Он един у меня защитник остался».
Февраль принес неожиданную новость. В астраханских церквях служили заупокойную панихиду по скончавшемуся императору, рабу Божьему Петру.
Дремавшее общество в Астрахани встрепенулось. Повсюду гадали: «Кто же займет освободившийся престол?» Большинство офицеров убежденно склонялось в пользу Елизаветы, но опытный в таких делах Мишуков вскользь заметил:
— Годами она не вышла да и больно нраву легкого.
Отрывочные слухи из старой столицы говорили о том, что судьба трона в руках Верховного совета. «А там, поди, опять Долгорукие верх держат. Для моего расклада сие не годится», — опять хандрил Мишуков.
Потом наступило тревожное затишье, а во второй половине Великого поста пришли первые известия, что на троне воцарилась Анна Иоанновна.
Вскоре пришла эстафета: привести войска к присяге новой самодержице. В церквях служили молебны. Потом одна за другой поступали ошеломляющие известия: Верховный тайный совет распущен, Долгорукие впали в немилость, а к власти теперь приблизился Остерман и привезенные новой царицей немцы.
На этот раз вести из белокаменной не оставили равнодушным Мишукова. Узнав первые известия о падении престижа Долгоруких, он воспрянул, повеселел. «Да и Андрей Иванович меня не должен лом попомнить, я к нему всегда был доброжелателен», — вспоминал он о своих взаимоотношениях с Остерманом.
Перед самой Пасхой Астрахань взбудоражилась. Прибыл новый губернатор, князь Михаил Долгорукий.
«Вот так-то, — радостно потирал руки Мишуков, — из князи да в грязи. Давно ли ты восседал в Тайном совете? А ныне — пожалуйте в глухомань. Знать, нам это опять на руку».
Мишуков и раньше не особенно болел за вверенную службу, а теперь вовсе все внимание уделял устройству своих дел. То и дело наведывался в Астрахань, каждый раз заглядывал в губернаторскую канцелярию, пытаясь узнать новости из Москвы. Долгорукий, приняв должность, на службе и на людях не показывался, ссылаясь на болезнь, отсиживался дома.
Многое прояснилось, когда вскрылась Волга и сошел окончательно лед. Из Казани приплыл бывший камергер Петра II генерал Александр Бутурлин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65