на их глазах трещала и рушилась великая Византийская империя… Созревший в недрах Сионской Общины хитроумный план Мудрецов по развалу и падению Византии вступал в свою последнюю фазу. Начиналось восстание, бунт обезумевшей черни, обманутой лживыми лозунгами нарбоннских провокаторов, поддержанный в высших кругах знати и духовенства, куда пробрались подкупленные и одураченные Старцами агенты влияния и прямые предатели отечества. Дикий разброс царил в умах и сердцах жителей Константинополя, ибо именно здесь находился главный очаг болезни. Патриарх Косьма, издавна интриговавший против василевса Алексея Комнина, слишком поздно осознал, что и сам является марионеткой в чьих-то очень умелых руках, что его борьба теперь обернулась не против императора, а подтачивает уже сами основы православия. В смятении заперся он в одном из отдаленных монастырей, но посеянные им плоды начинали давать всходы: власть василевса падала… Внутренние войска, подчинявшиеся эпарху Стампосу были деморализованы, часть их разбежалась или перешла на сторону восставших. Сам Стампос был при полном попустительстве собственной охраны выброшен из окна своей резиденции и растерзан толпой. Неизвестным оставалась судьба Алексея Комнина, бежавшего из Влахернского дворца, объятого пламенем. По одним слухам он скрывался где-то на окраине города, по другим — был убит своими же приближенными. Логофет Гайк, усмирявший с войсками трапезитов Болгарское царство, спешил к Константинополю на помощь василевсу. Но слишком медленно, слишком мало надежды оставалось на то, что он поспеет вовремя… Власть в городе уже перешла к какому-то самозванному Временному Совету, состоящему из перебежчиков и крикунов, и заседали в нем, наряду с торговцами-мясниками, те же патриции, обслуживающие в свое время василевса и певшие ему хвалу. По всему Константинополю шла охота на преданных императору людей, его личную гвардию и агентов Стампоса. На улицах не прекращались сборища и выступления, а верховодили на них одни и те же лица. Их слушали, им аплодировали и по их зову шли и громили последние опоры империи. Страшна была толпа, превратившаяся в стадо животных, перед которым размахивали тряпкой свободы и вседозволенности! Несчастны были эти люди, обманутые далекими Мудрецами, добровольно надевающие на шею самое тяжелое ярмо, которое никогда уже не позволит им оторвать голову от земли…
Гуго де Пейн, вступив в растерзанный, дико гогочущий Константинополь, не узнавая его благообразия и величия, первым делом постарался устроить где-нибудь в безопасном месте Анну Комнин. И такой приют нашелся — в домике профессора Пселла, старого учителя принцессы. Отношения между ними после смерти Ренэ Алансона оставались напряженными. Анна Комнин демонстративно подчеркивала свою холодность, вступая в разговор лишь по необходимости: она не могла простить ему гибели Алансона, хотя разумом и понимала, что правда была на стороне де Пейна. Но лишь сейчас она отчетливо осознала, что Гуго далек от того образа, который она сама создала; он не укладывается в нарисованные ею рамки; его жизнь гораздо глубже и трагичнее, а характер так сложен, что осилить его крутые повороты способен не каждый. Возможно, она слишком слаба для того, чтобы быть рядом с этим неудобным для мира человеком… Но пока она не думала об их дальнейших отношениях, другие заботы волновали ее, и первая среди них: судьба отца. По-прежнему местонахождение Алексея Комнина было неизвестно. Его искали, чтобы убить, преследовали и всех родственников. Хорошо хоть, что удалось чудом скрыться сыну Иоанну и соединиться с войсками логофета Гайка. Но что же будет со всеми ними дальше?
Гуго де Пейн строго настрого запретил Анне покидать дом профессора Пселла, здесь она была в безопасности. Сам же он, оставив с принцессой Джана и Христофулоса, которому нельзя было появляться на улицах, отправился вместе с Роже и его оруженосцем Ниваром в город, чтобы выяснить обстановку. Смута не страшила его, он с презрением смотрел на взбунтовавшуюся чернь расталкивая толпу и не обращая внимания на грозные крики в его адрес. Даже Роже посоветовал ему немного умерить свою гордость и быть осторожнее, поскольку от этих подонков можно ожидать чего угодно.
— Собаки лают, когда чувствуют за спиной хозяина, — заметил на это Гуго. — Но эти-то псы что бесятся? Ведь скоро они на брюхе поползут к тому, кто первым возьмет в руки кнут.
— Именно так! — согласился Роже, загораживая Гуго от напиравшей толпы. Они стояли возле стелы Константина, а из боковых улиц валил народ, радуясь свержению еще недавно любимого ими императора Алексея.
— Несут! Несут! — раздалось вдруг с конца улицы, и стоявшие рядом с тамплиерами стали вытягивать головы, вглядываясь в появившуюся процессию.
— Кого несут? — обратился Роже к одному из обывателей.
— Василевса! — восторженно отозвался тот, указывая рукой на поднятое над движущейся толпой растерзанное тело человека, завернутое в пурпурный плащ — символ императорской власти; голова его с висящими клочками волосами болталась на тонкой жиле, почти оторванная от тела; алые башмаки надеты на кисти рук, а все лицо представляло кровавое месиво. Под трупом Комнина особенно бесновался один человек, в котором наметанный глаз Гуго де Пейна узнал преданного протоспафария императора, того самого — выключавшего золотых львов во время встречи василевса с мессиром. Теперь он рвал одежду мертвого хозяина и выкрикивал брань в его адрес! Какие же ничтожные твари — люди… — подумалось де Пейну. — Они копошатся в своих мелких радостях, как навозные черви, а вся их свобода и счастье — это поглубже зарыться в жижу. Мерзость! Он начал расталкивать толпу, пробираясь к трупу императора. Не зная, зачем идет туда, де Пейн обнажил меч и рукоятью его расчищал себе дорогу. За ним поспешили Роже де Мондидье и Нивар, утихомиривая недовольных. Обыватели загудели, смыкаясь вокруг тамплиеров. В этот момент из боковой улочки выскочил отряд всадников в полсотни человек, врезавшись в толпу. Они также пытались пробраться к телу императора. Началась свалка…
Гуго дошел до протоспафария, выскочившего на него с растопыренными руками, и хладнокровно подставил свой меч под его грудь. Толпа сжалась, навалилась со всех сторон, затем, испуганная жутким криком, отхлынула; тело протоспафария сползло на землю. Гуго де Пейн развернулся, отступая прочь… В это время всадники-трапезиты, первыми ворвавшиеся в город, рубили толпу, пытаясь завладеть телом императора. Но их уже сбрасывали с коней, тащили вниз, добивали камнями и палками.
Расступившиеся было перед де Пейном обыватели, опасаясь его обнаженного меча, снова сомкнулись, стали напирать, тянуть руки к его горлу. Они почувствовали новую жертву, свежую кровь брошенную им Молохом свободы. Гуго, Роже и Нивар, ощетинившись клинками, пробивали себе дорогу, отступая к переулку. — Бейте их! Бейте! — кричали в толпе. — Это выкормыши Комнинов!
Пришлось для острастки кольнуть особо ретивых, но ярость в толпе возросла еще больше — бушующее людское море буквально скрыло под своими волнами тамплиеров; тычки и удары сыпались со всех сторон. Огромным камнем размозжили голову Нивару, затаптывая безжизненное тело ногами. Роже пытался спасти своего оруженосца, но и его сбили на землю, навалившись десятками рук, рвущих плоть рыцаря. Над переулком разнесся его ужасный крик боли. Гуго де Пейн сбросил вцепившихся в него людей, рванулся к Роже, сея вокруг себя смерть, поражая каждого, до кого мог дотянуться своим мечом. И толпа схлынула… Из груды тел поднялся, шатаясь, Роже де Мондидье — лицо его было залито кровью, глаз выбит, и он, ослепший, беспомощно вертел головой, пытаясь найти опору, сжимая в руке меч.
Звериный рык вырвался из его груди. Не давая никому приблизиться, Роже бил мечом налево и направо, прощаясь с солнечным светом и жизнью. Вид его был страшен. Он казался ангелом смерти — карающим и беспощадным. А Гуго все не мог прорваться к нему, теснимый к стене. Уже десяток трупов валялось подле него, но новые и новые заступали на их место…
Пущенное кем-то из толпы копье вонзилось в спину Роже де Мондидье — прямо между лопаток, пробив тело и выйдя острым наконечником из груди. Последний крик сорвался с уст рыцаря. И сознание его погрузилось во тьму… Гуго де Пейна повалили на землю, тело его потащили вдоль улицы, он чувствовал что над ним происходит какая-то борьба, кто-то пытается оттолкнуть обезумевших людей, высвободить его. Оглушенный, он разглядел склонившееся над ним знакомое лицо, но не мог понять: как здесь — в центре Константинополя очутился его сюзерен?
— Граф, вы? — произнес он, разлепляя разбитые в кровь губы.
— Да, я! — отозвался граф Шампанский, одетый в одежды простолюдина; его слуги уже подхватили де Пейна и оттаскивали в подворотню. Де Пейн вырвался, пытаясь броситься обратно, к Роже де Мондидье; он не мог поверить, что тамплиер мертв.
— Пустите! — крикнул Гуго, отбиваясь от вцепившихся в него рук. Граф Шампанский обхватил его за плечи, приблизив свое лицо.
— Молчите! Мы все погибнем, если не скроемся! — воззвал он к разуму мессира. — Вы видите, что творится? Это — конец! Ваш друг мертв, и мы ничем ему не поможем. Все горит, все рушится!
Говоря это, он с силой уводил де Пейна от места трагедии.
— Но что вы здесь делаете? Откуда вы взялись?
— Потом… потом… Я покинул Труа, мне пришлось скрываться. Король Франции Людовик, этот шут гороховый, ранен в Париже каким-то маньяком. В стране хаос. Орлеан и Лотарингия в огне, все воюют друг с другом, британцы — наступают по всему побережью. Началась страшная борьба за царскую корону… Потом я расскажу вам подробно, а сейчас — нам надо как можно скорее укрыться где-нибудь от этих толп.
— Граф, сюда! — крикнул один из его слуг, указывая рукой на пустой проулок. Гуго де Пейна несло вместе со всеми; рядом бежал граф Шампанский, тяжело дыша и оглядываясь на отставших преследователей. Кровавый закат опускался над Константинополем…
В это время в город уже вступали верные императору Алексею Комнину части, возглавляемые логофетом Гайком, разгоняя трусливо бежащую безумную чернь.
Глава IX. НАХОДКА МАРКИЗА ДЕ СЕТИНА
О, сжальтесь, небеса, избавьте от напасти,
Пучина, смилуйся, смири свой грозный вал,
Он смертным холодом уже сердца обдал,
Так пощадите ж тех, чьи судьбы в вашей власти!
Агриппа д'Обинье

1
Почти одновременно в Тампль возвратились граф Норфолк и Раймонд Плантар — после очередной неудачной осады крепости Тир, где непобедимый Ималь-паша вот уже пятнадцать лет противостоял крестоносцам; а с острова Крит — Виченцо Тропези и его белокурая воительная супруга Алессандра, ставшая матерью двух прелестных дочек-двойняшек, коим дали славные имена — Мария и Юлия. И хотя роды прошли тяжело, но Сандра не потеряла своей юной свежести и привлекательности, а характер ее заметно изменился, стал более мягким и женственным. Теперь она вряд ли собрала бы возле себя оруженосцев, как у Син-аль-Набра, ведя их в бой против сельджуков. Покои Тропези отныне наполнились детским писком и, радостными хлопотами о малолетних птенцах. Все шесть тамплиеров частенько заглядывали сюда под различными предлогами, любуясь малютками.
— Жаль, что не мальчики, — ворчал лишь Бизоль, у которого самого в замке Сент-Омер подрастали две дочки. И, вспоминая о них, он порою вытирал покрасневшие глаза.
— У настоящих мужчин рождаются только девочки! — напоминал ему испанскую мудрость маркиз де Сетина, а граф Норфолк добавлял, набрасывая портреты двойняшек:
— А две одновременно — у сверхмужчин.
Андре де Монбар иногда покачивал головой, делясь своими сомнениями с Людвигом фон Зегенгеймом:
— Как отнесется ко всему этому Гуго де Пейн, когда возвратится из Константинополя? Ведь устав Ордена тамплиеров велит хранить безбрачие… А тут еще дети… Да в самом центре Ордена… Не знаю, не знаю…
— Нормально отнесется, — успокаивал его Людвиг. — Из всякого правила есть исключения, а Гуго никогда не был догматиком. Кроме того, мы — первые тамплиеры Ордена, и будущее многое простит нам. Оно не простит только одного — если Орден завершит свою историю на нас с вами, дорогой Монбар!
Последнее время Зегенгейма мучили сильные головные боли. Они начинались неожиданно, в любое время суток, заставляя рыцаря невыносимо страдать. Ему казалось, что какой-то страшный паук впивается в его мозг, вгрызается в сознание, путая мысли, стремясь добраться до сердцевины его жизни. Приступы головной боли начались после пожара в храме, порою прекращались на несколько дней, а иногда принимали столь затяжной характер, что длились несколько часов. В такие моменты он запирался в своих покоях, не пуская даже преданного ему оруженосца Иштвана, лежал ничком на постели, сжимая ладонями виски, а перед глазами его плыла кровавая волна, в которой виделись лица ушедших из его жизни людей — близких, родных, врагов, случайных попутчиков; но все они были мертвы…
Среди них была и любимая Евпраксия, и его друзья, сражавшиеся вместе с ним в том первом крестовом походе Годфруа Буйонского, и нынешние товарищи, положившие свои головы в Палестине — барон Бломберг, князь Гораджич, Рихард Агуциор, князь Василько. А однажды, когда боль стала затмевать разум, он увидел мертвое, обезображенное лицо Роже де Мондидье, и ужаснулся, поняв, что славный и веселый рыцарь также покинул сей мир. Как это случилось, когда? Какой рок навис над всеми ними, отправившимися вместе с Гуго де Пейном в Святую Землю? Боль отступала, и Зегенгейм впадал в меланхолическое настроение, становился равнодушным ко всему. Это состояние еще больше усилилось после того, как произошло его объяснение с принцессой Мелизиндой во дворце короля Бодуэна I.
Они проговорили более часа. Никто не знает, что произошло между ними, какие слова нашел граф Зегенгейм, чтобы высказать наконец-то принцессе то, что накопилось в его душе, чем ответила ему взбалмошная и капризная Мелизинда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90