Он старался, учился и очень быстро стал продвигаться в чинах. Его произвели в лейтенанты, потом в капитаны, назначили командовать эскадроном. Луи всегда любил меня, и, если бы остался в Париже, я не пала бы так низко. Но матушка умерла, и я оказалась одна в этом огромном городе. Он был унтер-офицером, когда узнал, что у меня есть любовник. Я думала, он больше никогда не захочет меня видеть. И все-таки он простил меня, сказав, что, хоть я и оступилась, единственным моим оправданием является постоянство. Ах, друг мой, к моей чести он относился ещё ревнивей тебя. Луи приходил ко мне, но тайком. Это я была виновата, что ему приходилось стыдиться меня. Я вынуждена была молчать о нем, никогда не упоминать его имени. Доблестный солдат, мог ли он признаться, что его сестра находится на содержании у графа? Я принимала строжайшие предосторожности, чтобы его не видели. И вот к чему это привело! Ты усомнился во мне! Когда брат узнал, какие толки ходят обо мне, он в слепой ярости хотел вызвать тебя на дуэль. Мне едва удалось убедить его, что он не имеет права меня защищать. Как я была наказана! Какой дорогой ценой заплатила за краденое счастье! Но ты вернулся, и все забыто. Ведь ты веришь мне, Ги, веришь? Я напишу Луи, он придёт, он подтвердит, что я не лгу. Ты же не усомнишься в слове солдата?— Клянусь честью, — подтвердил старый солдат, — все, что говорит сестра, правда.Но умирающая не слышала его, она продолжала прерывающимся голосом:— Какое счастье, что ты здесь! Я чувствую, как оживаю. Я ведь чуть не заболела. Наверное, я сейчас не очень красива, но все равно, поцелуй меня… — И она протянула руки и подставила губы, словно для поцелуя. — Но только одно условие, Ги: ты оставишь мне моего сына. Умоляю, заклинаю тебя, не забирай, оставь его мне! Что станется с матерью, если она лишится своего ребёнка? Ты требуешь его у меня, чтобы дать ему прославленное имя и огромное богатство… Нет! Говоришь, что эта жертва нужна ради его счастья… Нет! Мой ребёнок принадлежит мне, и я не отдам его. Никакие богатства на земле, никакие почести не заменят ему матери, склоняющейся над его колыбелью. Ты хочешь отдать мне взамен её ребёнка… Нет, ни за что! Чтобы эта женщина целовала моего сына! Это невозможно! Заберите от меня чужого ребёнка, он внушает мне ужас, отдайте мне моего. Ги, не настаивай, не угрожай, что рассердишься, что бросишь меня, — я же уступлю, а потом умру. Откажись от своего гибельного плана, ведь даже подумать такое — и то грех. Увы, ни мольбы, ни слезы не трогают тебя. Ну что ж, бог нас покарает. Трепещи при мысли о нашей старости. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Когда-нибудь дети придут к нам и предъявят жестокий счёт. Они проклянут нас. Ги, мне ясно наше будущее. Я вижу, как мой сын в ярости бросается ко мне. Великий боже, что он говорит? О, эти письма, письма, драгоценная память нашей любви… Но он мне грозит, он ударил меня! Помогите! Сын поднял руку на мать… Только никому не рассказывай об этом! Господи, как я страдаю! Он же прекрасно знает, что я его мать, и притворяется, будто не верит. Боже, за что же эта мука? Ги, друг мой единственный, прости, у меня не было сил противиться и не хватило духу подчиниться.В этот миг вторая дверь комнаты, выходящая на площадку, отворилась, и вошёл Ноэль, как всегда бледный, но невозмутимый и спокойный.Его появление подействовало на умирающую, как удар электрическим током.Она задрожала всем телом, глаза её расширились, и, поднявшись с подушек, простирая руки к Ноэлю, она громко закричала:— Убийца!Конвульсивно дёрнувшись, она рухнула на постель. К ней подбежали, но она была мертва.Воцарилось глубокое молчание.Величие смерти и ужас, который она внушает, таковы, что перед нею склоняют головы даже самые сильные духом, даже скептики. На миг умолкают страсти и корысть. Мы невольно сосредоточиваемся, когда в нашем присутствии испускает последний вздох один из наших ближних.Впрочем, все присутствующие были до глубины души взволнованы сценой предсмертной исповеди, горячечной и горестной.Но слово «убийца», последнее слово, произнесённое г-жой Жерди, никого не удивило.Все, кроме сестры, знали о страшном обвинении, тяготеющем на Альбере. Несчастная мать бросила своё проклятье ему.Ноэль выглядел глубоко опечаленным. Встав на колени у кровати той, что заменила ему мать, он схватил её руки, приник к ним губами и простонал:— Она мертва! Мертва!Преклонив рядом с ним колени, монахиня и священник читали заупокойные молитвы. Они молили бога быть милостивым к душе усопшей и упокоить её в мире. Просили дать немножко счастья на небесах той, что столько выстрадала в земной юдоли.Граф де Коммарен сидел, откинувшись на спинку кресла, голова его бессильно поникла, а лицо осунулось и было бледней, чем у покойной, которая когда-то была его возлюбленной, красавицей Валери.Около графа хлопотали Клер и доктор. Им пришлось распустить ему галстук и расстегнуть воротничок сорочки: он задыхался.С помощью старого солдата, чьи покрасневшие глаза говорили о сдерживаемом горе, кресло графа перенесли к приоткрытому окну, чтобы он мог вдохнуть свежего воздуха. Три дня назад эта сцена убила бы его. Но теперь его сердце затвердело от горя, как твердеют от работы ладони.— Слезы спасут его, — шепнул на ухо Клер доктор.И вправду, г-н де Коммарен понемножку пришёл в себя, и вместе с ясностью рассудка к нему вернулась способность страдать.Следом за подавленностью приходит сильнейшее духовное потрясение; кажется, будто природа накапливает силы, чтобы можно было вынести несчастье; поначалу его не ощущаешь со всей остротой и только позже начинаешь осознавать всю его огромность и глубину.Взгляд графа остановился на кровати, где лежало тело Валери. Это все, что осталось от неё. Душа её, нежная и преданная душа отлетела.О, чего бы он не отдал, чтобы бог даровал этой несчастной женщине всего день, нет, час жизни! С каким раскаянием он бросился бы к её ногам, чтобы вымолить прощение, чтобы сказать, как ненавистна ему теперь его былая жестокость. Сказать, что не понял её безграничной любви. Зачем по одним лишь сплетням и домыслам, даже не подумав поговорить, объясниться, он с холодным презрением отступился от неё? Зачем не повидался с нею? А ведь тогда ему не пришлось бы двадцать лет кряду терзаться мыслью, что Альбер, быть может, не сын ему. И жил бы он не в угрюмом одиночестве, а спокойно и счастливо.И тут ему припомнилась смерть графини. Она тоже любила его и потому умерла.Он не понимал их обеих и этим убил.Пришёл час искупления, и он не мог сказать: «Господи, слишком огромна кара твоя!»И какая кара! Столько несчастий за пять дней!— Да, — прошептал граф, — она это предсказывала. Почему я её не послушался?Брат г-жи Жерди пожалел старика, на которого свалилось столько горя. Он протянул ему руку и сказал:— Господин де Коммарен, моя сестра давно уже простила вас, если она вообще когда-нибудь на вас сердилась. Сегодня вас прощаю и я.— Благодарю вас, сударь, благодарю, — пробормотал граф и вздохнул: — Великий боже, какая смерть!— Да, — тихо промолвила Клер, — она умерла с мыслью, что её сын — убийца. И мы не успели её разубедить.— Но нужно хотя бы, чтобы её сын получил свободу и смог отдать ей последний долг, — решительно произнёс граф. — Ноэль!Адвокат стоял рядом и все слышал.— Отец, я обещал вам спасти его, — сказал он.М-ль д'Арланж в первый раз взглянула в лицо Ноэлю, их взгляды встретились, и девушка не смогла сдержать гримасу отвращения, которая не ускользнула от адвоката.— Альбер уже спасён, — надменно сообщила она. — Мы требуем только одного: чтобы правосудие действовало побыстрее и немедленно вернуло Альберу свободу. Судебный следователь уже знает правду.— Правду? — переспросил адвокат.— Да. В ночь убийства Альбер был у меня, со мной.Ноэль изумлённо воззрился на неё: столь необычное признание, услышанное без всяких объяснений из девичьих уст, могло поразить кого угодно.— Сударь, я — мадемуазель Клер д'Арланж.Г-н де Коммарен коротко пересказал все, что узнал от Клер. Когда он закончил, Ноэль сказал:— Вы видите, сударь, в каком я положении. Завтра…— Завтра! — с негодованием прервал его граф. — Вы хотите, как я понял, ждать до завтра! Долг чести велит действовать сейчас же, немедля. Для вас лучшее средство почтить эту несчастную женщину — не молиться за неё, а освободить её сына.Ноэль склонился в поклоне.— Вы приказали, сударь, я подчиняюсь. Сегодня вечером у вас в особняке я буду иметь честь дать вам отчёт о предпринятых мною шагах. Возможно, мне удастся привезти к вам Альбера.Сказав это, он в последний раз поцеловал покойную и вышел.Вскоре после него ушли граф и м-ль д'Арланж.Брат г-жи Жерди отправился в мэрию сделать заявление о смерти и выполнить необходимые формальности.Монахиня осталась одна поджидать священника, которого пообещал прислать кюре для ночного бдения над трупом. Она не испытывала ни страха, ни волнения: ей уже столько раз приходилось встречаться со смертью.Помолившись, она встала с колен и принялась хлопотать в комнате, убирая её так, как положено, когда больной испустит последний вздох.Она уничтожила все следы болезни, спрятала пузырьки и баночки, пожгла сахару, накрыла белой салфеткой стол у изголовья кровати и поставила на него зажжённые свечи, распятие, чашу со святой водой и веточкой освящённого букса. XV Взволнованный и озабоченный признаниями м-ль д'Арланж, г-н Дабюрон поднимался по лестнице, ведущей на галерею следователей, и вдруг столкнулся с папашей Табаре. Обрадовавшись, он окликнул его:— Господин Табаре!Но сыщик, весь вид которого свидетельствовал о крайнем волнении, отнюдь не был расположен останавливаться и терять время.— Извините, сударь, — с поклоном отвечал он, — меня ждут.— Но я все-таки надеюсь…— Он невиновен, — перебил папаша Табаре. — У меня уже есть кое-какие доказательства, и не пройдёт трех дней… А вы пока допросите человека с серьгами, которого разыскал Жевроль. Он очень смышлён, этот Жевроль, я его недооценивал.И, не слушая больше ни слова, папаша Табаре стремительно понёсся через три ступеньки вниз по лестнице, рискуя сломать себе шею.Г-н Дабюрон, обманутый в своих ожиданиях, ускорил шаг.На галерее у дверей его кабинета на грубой деревянной скамье сидел под охраной жандарма Альбер.— Через минуту вас вызовут, — сообщил ему следователь, открывая дверь.В кабинете беседовали Констан и невысокий человек с невыразительным лицом, которого можно было бы принять за какого-нибудь мелкого рантье из Батиньоля, если бы огромная булавка с фальшивым камнем, сверкавшая в галстуке, не выдавала в нем агента полиции.— Получили мои записки? — спросил г-н Дабюрон своего протоколиста.— Сударь, все ваши распоряжения выполнены, обвиняемый уже здесь, а это господин Мартен, который только что прибыл из квартала Инвалидов.— Все идёт отлично, — удовлетворённо заметил следователь и поинтересовался у агента: — Ну, и что же вы обнаружили, господин Мартен?— В сад залезали, сударь.— Давно?— Дней пять-шесть назад.— Вы уверены в этом?— Так же, как в том, что господин Констан чинит сейчас перо.— И следы заметны?— Так же, как нос на лице, если мне будет позволено сделать такое сравнение. Вор, а я полагаю, что это был вор, — пояснил словоохотливый г-н Мартен, — проник в сад до дождя, а убрался после, в точности как вы предполагали, господин судебный следователь. Это обстоятельство легко установить, ежели сравнивать следы на садовой стене со стороны улицы, которые он оставил, когда поднимался и когда спускался. Следы представляют собой царапины, сделанные носками его сапог. Одни из них чистые, а другие грязные. Молодчик — должен сказать, он ловок — забирался, подтягиваясь на руках, а вот когда вылезал, то позволил себе роскошь воспользоваться лестницей, которую, забравшись на стену, отбросил наземь. Очень хорошо видно, где он её поставил: на земле заметны углубления, оставленные стойками, а на верху стены повреждена штукатурка.— Это все?— Нет, сударь, не все. На гребне стены сорваны три бутылочных осколка. Ветки акаций, нависающие над стеной, согнуты или сломаны. А на колючке одной из веток я обнаружил клочок серой кожи, на мой взгляд, от перчатки. Вот он.Следователь жадно схватил этот клочок. Да, действительно, он вырван из серой перчатки.— Господин Мартен, надеюсь, вы действовали так, чтобы не возбудить ни малейшего подозрения в доме, где проводили расследование? — спросил г-н Дабюрон.— Само собой, сударь. Сперва я без всяких помех обследовал стену со стороны улицы. Потом оставил в ближнем кабачке шляпу и представился маркизе д'Арланж управляющим одной из герцогинь, живущих по соседству, которая находится в полном отчаянии, оттого что у неё улетел любимый говорящий попугай. Мне милостиво позволили поискать его в саду, ничуть не усомнившись, что я слуга этой самой герцогини, поскольку я весьма красноречиво расписывал её горе…— Господин Мартен, — прервал его следователь, — вы показали себя ловким и предприимчивым человеком, я весьма доволен вами и сообщу об этом кому следует.И пока агент, гордый услышанной похвалой, пятился, согнувшись в дугу, к двери, г-н Дабюрон позвонил.Ввели Альбера.— Ну как, сударь, решились вы рассказать, где провели вечер вторника? — без всяких околичностей задал вопрос следователь.— Я уже все вам рассказал.— Нет, сударь, нет, и я с сожалением вынужден уличить вас в том, что вы мне солгали.От такого оскорбления Альбер покраснел, глаза его сверкнули.— Мне известно, что вы делали в тот вечер, — объявил следователь. — Я же предупреждал вас, что правосудие узнает все, что ему необходимо знать. — Г-н Дабюрон перехватил взгляд Альбера и медленно произнёс: — Я виделся с мадемуазель Клер д'Арланж.При звуках этого имени замкнутое, напряжённое лицо обвиняемого смягчилось.Казалось, он испытывает безграничное блаженство, словно человек, чудом избегший неминуемой опасности, которую он не в силах был отвести. И все-таки он промолчал.— Мадемуазель д'Арланж сказала мне, где вы были вечером во вторник, — не отступал судебный следователь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48