Слугам показалось, что я умер. Мне и в самом деле лучше бы умереть! Врач говорит, что меня спас мой крепкий организм, но я полагаю, что бог судил мне остаться в живых, чтобы до конца испить чашу унижения.Он замолчал, ему сдавило горло. Следователь, не смея шевельнуться, замер возле своего стола.Через несколько мгновений графу, по-видимому, стало легче; он продолжал:— Разве не следовало мне, злосчастному, быть готовым к тому, что произошло? Рано или поздно все тайное становится явным! Я наказан за гордыню, толкнувшую меня на грех. Я возомнил себя выше молний и навлёк грозу на свой дом. Альбер — убийца! Виконт де Коммарен на скамье подсудимых! Ах, сударь, карайте меня тоже — это я много лет назад совершил злодеяние. Пятнадцать веков незапятнанной славы угаснут вместе со мной в бесчестии.Г-н Дабюрон полагал, что грех графа де Коммарена непростителен и отнюдь не намерен был щадить надменного аристократа.Он ожидал появления высокомерного и неприступного старика и дал себе слово, что собьёт с него спесь.Возможно, он, плебей, которого так свысока третировала в своё время маркиза д'Арланж, затаил, сам того не ведая, недоброе чувство против аристократии.В уме он подготовил краткое и весьма суровое назидание, которое должно было открыть глаза старому вельможе и образумить его.Однако при виде столь безмерного раскаяния его возмущение перешло в глубокую жалость, и теперь он мучительно искал способа умерить эту скорбь.— Запишите, сударь, — продолжал граф с горячностью, которой трудно было от него ожидать десять минут назад, — запишите мои признания, ничего не опуская. Я не нуждаюсь более ни в милости, ни в снисхождении. Чего теперь бояться? Разве не ожидает меня публичный позор? Разве не придётся через несколько дней мне, графу де Рето де Коммарену, предстать перед судом, чтобы возвестить о бесчестье, постигшем наш дом! Ах, теперь все потеряно, даже честь! Пишите, сударь, я желаю, чтобы все знали: я виноват более всех. Но пускай узнают и то, что я уже страшно наказан и это последнее, смертельное испытание было чрезмерным.Граф остановился, напрягая память. Затем он продолжал уже более твёрдым голосом, постепенно приобретавшим прежнюю звучность:— Когда мне было столько лет, сколько сейчас Альберу, родители, пренебрегая моими мольбами, заставили меня жениться на благородной и чистой девушке. Я сделал её несчастнейшей из жён. Я не мог её любить. В то время я питал самую пылкую страсть к женщине, которая была добродетельна, пока не отдалась мне, и наша любовь длилась несколько лет. Мне представлялось, что она прелестна, чистосердечна, умна. Её звали Валери. Все умерло во мне, сударь, но, когда я произношу это имя, оно волнует меня по-прежнему. Я не мог смириться и порвать с ней даже после женитьбы. Должен сказать, она хотела этого. Мысль, что приходится делить меня с другой, была ей невыносима. Не сомневаюсь, что тогда она меня любила. Наша связь продолжалась. Жена моя и любовница почти одновременно почувствовали наступление беременности. Это совпадение заронило во мне пагубную мысль принести законного сына в жертву незаконнорождённому. Я поделился этим замыслом с Валери. К моему величайшему удивлению, она об этом и слышать не хотела. В ней уже пробудился материнский инстинкт, она не желала расставаться со своим ребёнком. Как памятник собственному безумию я сохранил письма, которые она писала мне в ту пору; нынче ночью я их перечёл. Как я устоял перед её доводами и мольбами? Должно быть, у меня помутился разум. Она словно предчувствовала несчастье, которое обрушилось на меня сегодня. Но я приехал в Париж, а власть моя над ней была безгранична; я грозил, что брошу её, что она никогда меня не увидит, и она покорилась. Произвести преступную подмену было поручено Клодине Леруж и моему слуге. И вот теперь титул виконта де Коммарена носит сын моей любовницы, который час назад был арестован.Г-н Дабюрон и не надеялся получить столь определённое признание, да притом так скоро. В душе он порадовался за молодого адвоката, чей благородный образ мыслей произвёл на него большое впечатление.— Итак, господин граф, — задал он вопрос, — вы признаете, что господин Ноэль Жерди рождён в законном браке и что он единственный, кто имеет право носить ваше имя?— Да, сударь. Увы, когда-то я радовался исполнению своего замысла, словно одержал великую победу! Дитя моей Валери было здесь, рядом со мной, и радость до того опьяняла меня, что я обо всем забыл. Я перенёс на него любовь, которую питал к его матери, а вернее, если такое возможно, я любил его ещё больше. Мысль о том, что он будет носить моё имя, унаследует все моё состояние в ущерб другому ребёнку, приводила меня в восторг. А другого я ненавидел, я не желал его видеть. Я не помню, чтобы когда-нибудь поцеловал его. Доходило до того, что сама Валери, добрая душа, упрекала меня в чёрствости. И только одно омрачало моё счастье. Графиня де Коммарен обожала ребёнка, которого считала своим сыном, и буквально не спускала его с колен. Не могу передать, как я страдал, видя, что жена покрывает поцелуями дитя моей возлюбленной. Я старался, когда только можно было, удалять от неё мальчика, а она не понимала, в чем дело, и воображала, будто я не хочу, чтобы сын любил её. Она скончалась с этой мыслью, сударь, отравившей её последние дни. Она умерла от горя, но умерла, как святая, — не жалуясь, не ропща, произнеся слова прощения и простив меня в душе.Невзирая на спешку, г-н Дабюрон не смел прервать графа и перейти к короткому допросу относительно фактов, имеющих прямое отношение к делу.Он думал о том, что неестественное возбуждение графа вызвано только лихорадкой и вот-вот может смениться полным изнеможением; опасался, что, если перебьёт старика, у того уже не хватит сил возобновить рассказ.— Я не пролил по ней ни единой слезы, — продолжал граф. — Что она внесла в мою жизнь? Горе и угрызения совести. Но божье правосудие покарало меня прежде людского. Однажды мне сообщили, что Валери уже давно обманывает меня, что она неверна мне. Сперва я не хотел верить; это казалось мне дико, противоестественно. Я скорей усомнился бы в себе самом, чем в ней. Я взял её из мансарды, где она за тридцать су гнула спину по шестнадцать часов. Она была всем обязана мне. Я так давно привык считать её своей собственностью, что рассудок мой отвергал самое мысль о её измене. Я не мог позволить себе ревновать. Тем не менее я навёл справки, приставил людей наблюдать за ней, унизился до слежки. Да, мне сказали правду. У этой несчастной был любовник, причём давно уже, лет десять. Кавалерийский офицер. Он навещал её, соблюдая величайшую осторожность. Как правило, уходил он около полуночи, но время от времени оставался на ночь и уходил на рассвете. Когда его посылали в гарнизоны, расположенные далеко от Парижа, он брал отпуск, чтобы её повидать, и во время отпуска безвылазно оставался у неё дома. Однажды вечером мои соглядатаи донесли, что он у неё. Я бросился туда. Мой приход её не смутил. Она приняла меня, как обычно, бросилась мне на шею. Я уже думал, что меня обманули, и готов был все ей рассказать, как вдруг на рояле заметил замшевые перчатки, какие носят военные. Я сдержал себя, потому что не знал, как далеко может увлечь меня ярость, и удалился, не проронив ни слова. Больше я её не видел. Она писала мне, но я не распечатывал писем. Она пыталась ко мне пробраться, попасться мне на пути, но напрасно: слугам были даны указания, которые они не смели нарушить.Трудно было поверить, неужели и впрямь сам граф де Коммарен, всегда отличавшийся ледяным высокомерием, презрительной сдержанностью, произносит эти слова, без утайки рассказывает всю свою жизнь, и кому? Человеку, совсем ему незнакомому.Для графа настал час отчаяния, близкого к безумию, когда отказывает всякая осторожность, потому что чрезмерно сильному чувству нужен выход.Какой теперь смысл хранить тайну, которую он так бдительно сберегал долгие годы? И вот он избавился от неё, подобно несчастному, который изнемог под бременем непомерно тяжёлой ноши, и бросает её на землю, не думая ни о том, где её оставляет, ни о том, что она возбудит алчность прохожих.— Ничто, — продолжал он, — ничто не сравнится с тогдашними моими страданиями. Я любил эту женщину всем своим существом. Она была частью меня самого. Расставшись с ней, я словно с кровью оторвал её от себя. Не могу передать, какой гнев вскипал во мне, стоило мне её вспомнить. Я с равным неистовством и презирал и желал её, и проклинал и любил. Её ненавистный облик неотступно следовал за мной. Никакими силами я не мог заставить себя забыть её. Я так и не утешился в этой потере. Но это не все. Меня одолевали чудовищные сомнения при мысли об Альбере. В самом ли деле я его отец? Вы понимаете, как мучительно мне было думать: «Быть может, я принёс своего сына в жертву чужому!» Этот незаконнорождённый, носивший имя Коммаренов, внушал мне ужас. На смену нежной дружбе пришло непобедимое отвращение. Сколько раз в ту пору я боролся с безумным желанием убить его! Позже я сумел обуздать своё отвращение, но окончательно преодолеть его мне так и не удалось. Альбер был примерным сыном, сударь, и все же между нами всегда стояла невидимая стена, а он не понимал, в чем дело. Часто я порывался обратиться в суд, во всем признаться, объявить, кто мой законный наследник; меня удерживала мысль о репутации нашего столь чтимого рода. Я не решался пойти на скандал. Я боялся покрыть наше имя позором, навлечь на него насмешки, ведь спасти его от бесчестья было бы не в моих силах.На этих словах голос старика аристократа пресёкся. Он в отчаянии закрыл лицо руками. По его морщинистым щекам скатились две крупные слезы и тут же высохли.Тем временем дверь кабинета приотворилась и в щели возникло лицо протоколиста.Г-н Дабюрон подал ему знак сесть на место.— Сударь, — обратился он к г-ну де Коммарену голосом, смягчившимся от сочувствия, — вы совершили огромную ошибку, нарушив законы божеские и человеческие, и сами видите, сколь пагубны её последствия. Ваш долг, так же как наш, состоит в том, чтобы исправить её.— Таково и моё намерение, сударь. Да что я говорю! Моё пламенное желание!— Я могу быть уверен, что вы поняли меня? — настаивал г-н Дабюрон.— Да, сударь, — отвечал старик, — да, я вас понял.— Для вас послужит утешением, — добавил следователь, — узнать, что господин Ноэль Жерди во всех отношениях достоин высокого положения, которое вы ему возвратите. Быть может, вы признаете, что его характер закалился куда сильнее, чем если бы он воспитывался при вас. Нужда — самый искусный учитель. Это человек весьма одарённый, притом один из самых порядочных и благородных. У вас будет сын, достойный своих предков. И в конце концов, виконт Альбер — не Коммарен, так что никто из членов вашей семьи не покрыл себя бесчестьем.— Не правда ли? — оживился граф и добавил: — Настоящий Коммарен не остался бы в живых ни часу: бесчестье смывается кровью.Услышав рассуждение старого аристократа, следователь погрузился в глубокое раздумье.— Значит, вы, сударь, не сомневаетесь, — спросил он, — в том, что виконт виновен?Г-н де Коммарен устремил на следователя взгляд, в котором читалось удивление.— Я только вчера вечером вернулся в Париж, — отвечал он, — и не знаю, что произошло. Знаю только, что человеку, занимающему столь высокое положение, как Альбер, не предъявляют необоснованных обвинений. Уж если вы его арестовали, значит, вы располагаете не только подозрениями, но и неопровержимыми уликами.Г-н Дабюрон прикусил язык, не в силах скрыть досаду. Осторожность изменила ему, он чересчур поспешил. Уповая на то, что мысли графа находятся в полном смятении, он чуть было не пробудил в нем недоверие. Подобного промаха подчас не исправить при всей хитрости и осторожности. Под конец допроса, в решающую минуту, он может свести на нет все усилия.Свидетель, который все время начеку, — не тот свидетель, на которого можно положиться: он боится себя скомпрометировать, оценивает важность вопросов и взвешивает каждое своё слово.С другой стороны, правосудие, равно как и полиция, имеет склонность во всем сомневаться, всех подозревать и строить любые предположения.В самом ли деле граф не имел никакого отношения к убийству в Ла-Жоншер? Ещё несколько дней назад он наверняка сделал бы все возможное, чтобы выручить Альбера, хотя и не был уверен, что тот — его сын. Как явствовало из его рассказа, он почитал это необходимым для спасения своей чести.Не из тех ли он людей, которые любой ценой устраняют нежелательных свидетелей? Об этом и размышлял г-н Дабюрон.Наконец, он не вполне понимал, каковы в этом деле истинные интересы графа, и эта неясность тоже его беспокоила. Все это вместе не на шутку удручало следователя, и оттого г-н Дабюрон испытывал недовольство собой.— Сударь, — спокойнее заговорил он, — когда вам стало известно, что ваша тайна раскрыта?— Вчера вечером мне сообщил об этом сам Альбер. Он поведал мне всю эту прискорбную историю с каким-то странным видом: я не понял, что у него на уме. Разве только…Граф осёкся, словно ошеломлённый неправдоподобностью предположения, которое готово было сорваться у него с языка.— Что разве только? — жадно переспросил следователь.— Сударь, — отозвался граф, уклоняясь от прямого ответа. — Не будь Альбер преступник, он был бы герой.— Значит, господин граф, — живо подхватил следователь, — у вас есть основания верить в его невиновность?В голосе г-на Дабюрона столь явственно слышалась досада, что г-н де Коммарен не мог не воспринять это как оскорбление. Он выпрямился, явно уязвлённый, и произнёс:— Я не являюсь свидетелем защиты, точно так же как не являюсь свидетелем обвинения. Я вижу свой долг в том, чтобы помочь восстановить истину, вот и все.«Ну вот, — подумал г-н Дабюрон, — теперь я ещё и обидел его. Сколько же ещё ошибок я наделаю!»— Факты таковы, — продолжал граф. — Вчера вечером Альбер рассказал мне об этих проклятых письмах; начал он с того, что расставил мне ловушку, потому что у него ещё были сомнения: к господину Жерди попали не все мои письма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48