— Завтра я отвезу его в город, — неожиданно громко сказал Гэс. — Ему платят пенсию, и он может тратить ее, как ему хочется.
— Он будет пока оставаться в этом доме. Он еще может вернуться на путь доброго христианина.
— Папа, — сказал Гэс, — а может, он вообще не христианин. Может быть, он просто старый, больной человек.
— Старый? Ему еще и двадцати двух нет!
— А вы знаете, что он весит не больше пятидесяти кило?
— Не суйся, куда не просят! Здесь распоряжаюсь я!
— Я просто хочу объяснить вам, что он вовсе не ребенок. Он столько всего натерпелся, намного больше, чем вы или я. Мы могли бы его называть дедушкой.
— Заткнись! — рявкнул отец и вытер губы рукавом. — Заткнись и дай мне поесть.
Гэс собрался встать из-за стола, но мать остановила его:
— Гэс, доешь обед, пока все не остыло.
— Хорошо, мама, — сказал Гэс; он знал, что прав, но его подавляла безаппеляционность отца и его абсолютная уверенность в своей правоте, его преданность своей работе, его всеподавляющая страсть к “приумножению”. Что мог семнадцатилетний юноша, всю жизнь пахавший в поле и ухаживавший за животными, противопоставить этому? И если бы речь шла не о его брате, его идоле, Гэс признал бы свое поражение, признал бы, что неправ. Но перед ним все время стоял образ Лу, шрам на его лице, пустая глазница, искалеченная нога, отравленные легкие. Что осталось у Лу от его прежнего веселого нрава? Почти ничего, но его дух нельзя было посадить в клетку. А они все старались изо всех сил пригвоздить его к кресту неуемного трудолюбия и жажды прибыли!
— Но он же не Джюб, папа!
— Можешь вставать и уходить из-за стола. — Отец даже не посмотрел в сторону Гэса.
Мать вздохнула, Мартин улыбнулся, а Кейти почесала бородавку на подбородке.
— Да, сэр, — сказал Гэс, вставая.
Он вышел из дома и отправился в хлев. Там сел на солому и стал раздумывать над тем, что произошло. Он попытался посмотреть на ситуацию с двух сторон. Для него — как, впрочем, и для всех — день выдался очень тяжелым. Но для Гэса этот день, наверное, был тяжелее, чем для остальных — Гэс чувствовал себя совсем маленьким, ему не хватало уверенности в себе.
И все-таки — решил он, жуя соломинку, откусывая от нее кусочки и выплевывая их, — все-таки Лу самостоятельный человек. И с ним надо обращаться как с самостоятельным человеком, и это будет правильно.
Он вывел лошадей из конюшни и повел их в поле, туда, где стоял культиватор; осторожно запряг их; ему почему-то казалось, что какая-нибудь из лошадей может лягнуть его и выбить из него дух вон. После небольшого отдыха и мешка овса перед носом они становились непослушными и не хотели снова становиться в упряжь.
Наматывая поводья на руку, Гэс вдруг осознал, что лошади и он прочно связаны вместе. Культиватор двинулся по полю, на котором обычно сеяли кукурузу; день был теплым, уже летали мухи. Лошади с культиватором ходили бесконечными кругами по полю, а Гэс в своих мыслях постоянно возвращался к Лу, к Сэлли, к Джюбалу. Вот Джюб вяжет снопы для молотилки; августовский день в полном разгаре, солнце слепит глаза, нос и рот забиты пылью, круглое черное лицо заливает пот. Но все равно на губах у него замечательная, дружелюбная улыбка. Негр улыбается ему, Гэсу, еще маленькому мальчику — он во время уборки урожая часто сопровождал Джюба в поле, спал там, играл у его ног. Ноги у Джюба были большие, а туфли совсем маленькие; чтобы в них помещалась нога, бока были надрезаны, разрезаны носки — из туфель торчали черные пальцы...
Было жарко и влажно; казалось, жар поднимался от земли и зависал над ней — густой, насыщенный влагой, готовый взорваться грозой.
День начался, как всегда начинается день посреди лета — обычные утренние дела по дому, завтрак, свежая упряжка, мухи, тяжесть в воздухе, предвещающая грозу. Мартин повел свою упряжку на северный участок, а Гэс — на южный.
Кейти помогала матери на большом огороде, а новый батрак работал на культиваторе на западном участке.
Отец отправился в город по какому-то делу, связанному с покупкой земли. Лу жил в гостинице “Палас”. Еще весной, поднявшись засветло, когда все спали, он выбрался из дому, и ему каким-то образом, пешком, удалось доковылять до города, где он и остался. Лу теперь был независимым от семьи человеком, или точнее, частью человека. Но как бы там ни было, он был сам по себе. И презирал — хотя и не демонстрировал этого — всех своих родственников, за исключением Гэса. Ходили слухи, что он сожительствовал с некоей миссис Ларсен, вдовой, матерью четырех детей, довольно благовоспитанной, но впавшей в нищету; работы у нее не было, и она полагалась только на щедрость мужской части города.
С каждым днем сил у Лу оставалось все меньше. Ему все труднее было подниматься по утрам, а вечером, после пары стаканчиков в “Лонг-Брэнч”, его все больше манила к себе постель. Кашель донимал все сильнее.
Жаркий, липкий день тянулся нескончаемо; лошади, хотя и раздраженные монотонной работой, покрытые пылью, искусанные мухами, тем не менее исправно тащили четырехрядный культиватор. Гэс был все время начеку, и ему удавалось перехитрять лошадей, не позволять им выйти из повиновения.
В полдень Гэс распряг лошадей — как это делал уже тысячи раз — и отвел их назад в конюшню, накормил и напоил. Когда он у колонки смывал пот и пыль с лица, обгоревшего на солнце, то услышал, как отец заехал на лошади во двор, а потом завел ее в загон. По поведению отца Гэс чувствовал, что назревает буря — точно так же он чувствовал приближение грозы. И старался не попадаться отцу на глаза.
Когда все собрались за обеденным столом, голос отца, читавшего молитву, звучал глухо и напряженно.
— Господи Боже наш, мы благодарим Тебя за твою щедрость, за приумножение доходов наших, и молимся о спасении заблудших душ. Мы молимся об искуплении грехов, совершаемых грешниками.
Достаточно ясный намек.
Передав дальше блюдо с картофельным пюре, Мартин спросил:
— Вы устроили дела в банке по поводу этого участка в Колорадо?
— Да. — Голос отца звучал мрачно. — Двенадцать процентов годовых.
— На таких условиях трудно будет получать прибыль, — сказала мать. — Может, нам пока больше ничего не покупать? Может быть, нам уже хватит того, что мы откусили?
— Цена на землю все время растет, и спрос на нее растет, и на пшеницу тоже будет расти, — заявил отец.
На некоторое время воцарилось молчание — все были заняты едой. Отец вытер куском хлеба свою тарелку, отодвинул ее в сторону и объявил:
— Скажу вам прямо и без обиняков — сегодня утром я в городе видел Лу. Он был пьян, от него на милю разило виски — а ведь было еще раннее утро! В это трудно поверить, но это так! Он упал и ударился головой о бровку. Доктор Винкельман затащил его в гостиницу. Это для нас позор и бесчестье!
— Он сильно ушибся? — спросила мать.
— Так, чепуха, немного разбил голову. Не беспокойся. Господь заботится о дураках и пьяницах.
— Я принесу пирог. — Мать встала из-за стола. Гэс окинул взглядом лица сидевших за столом — и не увидел ни боли, ни беспокойства, ни сопереживания. Ровным счетом ничего.
— Я не буду есть пирога, мама. Я поеду в город проведать Лу.
— Он опозорил нас, — сказал отец. — Отныне мы ничего общего с ним иметь не будем. Я отрекаюсь от Лютера и лишаю причитавшейся ему части наследства.
Но Гэс уже направился к двери.
— Ты слышал, что я сказал? — спросил отец.
— Слышал, но мне кажется, вы не слышали, что сказал я.
— Я хочу, чтобы ты закончил свою работу до темноты.
— В таком случае, вам придется эту работу доделать самому, — сказал Гэс — и испугался собственных слов. Он никогда раньше так не говорил с отцом.
Отец поднялся со своего места, но оба почувствовали, что чисто физически сила была на стороне молодого Гэса.
— Отправляйся! — завопил отец. — Ты, ничтожный и неблагодарный! И скажи ему, чтобы он поменял имя и фамилию и убирался из города куда-нибудь подальше! А не то я и тебя и его угощу плеткой!
Улица, на которой стояла гостиница, была пустынной, на площади Гэс тоже не обнаружил толпы возмущенных граждан. Гроувер Дарби сидел на своем тяжелом деревянном стуле перед полицейским участком, который служил также и тюрьмой. Он притворялся, что спит.
Номер, где жил Лу, находился на первом этаже гостиницы, рядом с фойе. Когда Гэс постучал, дверь открыл доктор Винкельман. В комнате было так тихо и лицо у врача было таким мрачным, что у Гэса невольно вырвалось:
— Он еще... жив?
— Можешь взглянуть на него, — сказал врач и повернулся к кровати.
Лу лежал в забытьи, невидящий глаз приоткрыт, верхняя часть головы обмотана толстым слоем бинтов.
— Я ему сделал успокоительный укол, — продолжал врач. — Когда он упал, он сильно разбил себе голову. Потерял много крови, но он так часто и много терял своей крови, что еще немного потерянной крови для него уже не имеет значения.
Гэс смотрел на Лу с болью в сердце. Как все нелепо, как все нелепо! Как жаль, что Лу сейчас не встанет и не скажет: “Что, беспокоитесь о потере рабочих рук?”
— Он ничего не слышит, Гэс. Раз ты приехал один, мне придется, наверное, поговорить с тобой.
Гэс повернулся к врачу — он боялся того, что тот скажет.
— Здесь должен был бы присутствовать твой отец, а не ты. Не по-Божьи это как-то.
— Он ни за что не придет сюда.
— Я знаю. А сколько лет тебе, девятнадцать?
— Восемнадцать.
— Можешь, кстати, рассказать своему отцу, что Лютера в городе никто все это время не видел, разве что, может быть, миссис Ларсен. Сегодня он появился на улицах чуть ли не в первый раз.
— Да, сэр, я знаю. Он все время говорил, что чувствует себя прекрасно и что ему становится все лучше.
— Видишь ли, я думаю, армейские врачи сообразили, что он умрет в госпитале, вот и постарались от него побыстрее избавиться и отправили домой. Чтоб поменьше было беспокойства — бумажки там всякие не нужно оформлять. Должен сказать тебе, что мне еще не встречались люди, у которых в организме было бы столько неполадок. Сегодня утром он упал потому, что у него невероятно низкое давление — удивительно, как у него вообще не началась гангрена пальцев рук и ног! К тому же его легкие не в состоянии снабжать кровь достаточным количеством кислорода. Он жив только благодаря своей молодости. В таком возрасте организм никак не хочет умирать, как бы ни тяжело было жить.
— Вы хотите сказать, что губит его вовсе не виски?
— Виски здесь ни при чем. Может быть, виски — это единственный продукт, который может принимать его организм. А сегодня утром он не пил — я абсолютно уверен в этом. Он упал просто потому, что ему не достало сил держаться на ногах.
— Ну и что теперь делать?
— Можно заказать инвалидную коляску, но поверь мне, купить ее — выбросить деньги на ветер. А деньги ваш отец зарабатывает большим потом. Вам бы лучше начинать подготовку к похоронам.
— Вы что, отказываетесь помогать ему потому, что он безнадежен? — воскликнул Гэс гневно. — Вы даже не пытаетесь его как-то лечить!
— Я тебе объясняю, сынок, что он был безнадежен уже тогда, когда уезжал из Франции. Сюда, в западный Канзас, он добрался лишь благодаря своей молодости, чувству юмора и еще виски. Ну и, наверное, ему хотелось сюда вернуться. И вовсе я не отказываюсь помогать ему как могу. Я могу давать ему всякие таблетки, даже поднять немного давление, но легкие и почки уже почти совсем не работают. И рассказываю я это тебе только потому, что считаю — твоему отцу надо знать, что его сын может умереть со дня на день.
— Я знал, что от него остались лишь кожа да кости, но он все улыбался, шутил, говорил, что по-прежнему бегает за девочками.
Когда Гэс поворачивался, чтобы снова подойти к Лу, он услышал голос Мартина, доносящийся с улицы:
— Доктор! Доктор Винкельман! Вы здесь?
И Гэс каким-то образом сразу догадался, что произошло, почему это произошло, и кто виноват в том, что произошло.
— Доктор, это Мартин, мой брат, — сказал Гэс. — У нас на ферме что-то случилось!
Доктор схватил свой чемоданчик, и они вышли из номера Лютера. В это время в фойе ворвался Мартин. У него был полубезумный вид, но глаза оставались проницательными и колючими.
Он сразу рассказал, что произошло.
— Несчастье с папой! Его затянуло в культиватор. Он не смог сдержать лошадей... — Мартин посмотрел на Гэса и сказал так, будто зачитывал обвинительный акт в суде: — Ты запрягал этих лошадей.
— Я поеду на машине, — сказал врач. — Но вы мне покажете дорогу.
Машина “Форд” модели “Т” производила намного больше шума, чем коляска Мартина, но ехала немного быстрее.
— А что с лошадьми? — спросил Гэс, когда они с грохотом, на полной скорости, выезжали из города. Люди на улицах смотрели им вслед, чувствуя, что произошло несчастье, что спешка неспроста.
— Я обрезал поводья. Они тут же умчались к черту. Может, они уже в Монтане.
— Он был жив, когда ты отправился в город? — прокричал доктор. Он склонялся над большим деревянным рулем, не отрывая глаз от дороги и выжимая полный газ.
— Жив. Он кричал, — сказал Мартин, — ну, как вот верещат кабаны, когда их подстрелят в брюхо.
Они мчались по гравиевой дороге, прыгая по ухабам и выбоинам, притормаживая на крутых поворотах, а потом, с прежней скоростью, снова устремляясь вперед. Они проехали новоприобретенные участки Гилпинов, пронеслись мимо всего этого приумножения, оставили позади большой дом центральной фермы.
Выбрав относительно ровное место, доктор на небольшой скорости съехал с дороги, перебрался через канаву, отделявшую дорогу от поля, и выехал на поле. Здесь он снова прибавил газу. Когда он увидел, куда именно ему нужно ехать, то еще прибавил скорости. И черная машина с высокими колесами помчалась сквозь зеленую кукурузу, потом по грядкам. Подъехав к культиватору, который стоял недалеко от ореховой рощицы, доктор резко затормозил, остановил машину, и, не открывая дверцы, перепрыгнул через нее и соскочил на землю. На стальных зубьях культиватора висел человек.
Глаза отца сделались серо-зелеными, как у зверя, попавшего в ловушку; челюсть была упрямо выставлена вперед, будто он и сейчас не хотел признать поражения, не допускал мысли, что сталь может пронзить его внутренности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45