12 января 1884 года, в традиционный университетский праздник («Татьянин день») – в годовщину основания Московского университета – группа студентов послала в Астрахань телеграмму Николаю Гавриловичу:
«Пьем за здоровье лучшего друга студентов.
Московские студенты».
Тщетно пыталась потом полиция установить, по чьей инициативе была отправлена эта телеграмма.
Неуютно жилось Чернышевским в чужом городе. Семья никак не могла соединиться; в ней назревала тяжелая драма из-за душевной болезни старшего сына – Александра. Здоровье Ольги Сократовны также было расшатано; она часто уезжала лечиться, и тогда Николай Гаврилович оставался один с книгами и нескончаемой работой.
Он и здесь, как и в Вилюйске, чувствовал себя одиноким. «Я житель того самого острова, на котором благодушествовал некогда Робинзон Крузо со своим другом Пятницей. Я не лишен нежных приятностей дружбы; но все здешние друзья мои – Пятницы… мы толкуем о том, хорош ли улов рыбы, выгодны ли для рыбопромышленников цены на нее, сколько привезено хлопка и фруктов из Персии, уплатит ли по своим векселям Сурабеков или Усейнов…»
Радостными событиями в этой однообразной обстановке были редкие приезды родственников, друзей и знакомых Николая Гавриловича. В 1884 году его навестили Пыпин, Захарьин, старинный петербургский друг доктор Боков. Однажды артист Писарев привез Чернышевскому его работу о Милле, изданную на французском языке. В Астрахани сблизился он с приезжавшим туда время от времени братом писателя В.Г. Короленко – Илларионом Галактионовичем. Через него заочно познакомился он и с самим писателем, встретиться с которым довелось ему позднее, уже в Саратове.
Мучимый неопределенностью вопроса о том, возможно ли будет ему печататься, Чернышевский попытался через полгода по приезде в Астрахань разрубить, наконец, этот узел: 29 марта 1884 года он послал А.Н. Пыпину, короткое письмо следующего содержания:
«Милый друг Сашенька, прошу тебя отправить в редакцию наиболее распространенных газет следующее извещение:
«Мы слышали, что Н.Г. Чернышевский приготовляет к изданию собрание своих сочинений»…
Сделай одолжение, не бери на себя судить о том, благоразумна ли моя просьба, а исполни ее; исполни, и только всего…»
Зная, что письма, отправляемые им, вскрываются и просматриваются в полиции, он хотел таким своеобразным способом проверить, как отнесутся власти к его попытке возобновить литературную деятельность.
Как только в департаменте полиции стало известно содержание этой записки Чернышевского, оттуда тотчас же последовало отношение в Главное управление печати с просьбою ни в коем случае не допускать опубликования в газетах упомянутого «извещения».
Только по прошествии года одному из друзей Николая Гавриловича, А.В. Захарьину, жившему в Петербурге, удалось выяснить в соответствующих инстанциях условия, на которых власти разрешали Чернышевскому литературную деятельность. Предварительная цензура и псевдоним – вот те изъятия из общего правила, с помощью которых намеревалось царское правительство обезвредить влияние «опасного» писателя.
В 1885 году, благодаря посредничеству Захарьина, книгоиздатель Солдатенков поручил Чернышевскому перевод многотомной «Всеобщей истории» Вебера. Получение этой работы освобождало Чернышевского на несколько лет от поисков литературного заработка. Уже одно это было для него тогда большим облегчением.
Прежние переводы Чернышевского («Сравнительное языкознание» Шрадера, «Энергия в природе» Карпентера) шли без подписи, перевод «Всеобщей истории» он стал подписывать псевдонимом «Андреев».
Поразительная работоспособность Чернышевского при осуществлении этого перевода проявилась с прежней силой, несмотря на то, что здоровье его было подорвано и расшатано многолетней ссылкой.
Для того чтобы работа шла успешнее и быстрее, Чернышевский привлек в качестве секретаря и, как он шутя говорил, «пишущей машины» молодого человека, жителя Астрахани – К.М. Федорова.
Теперь ежедневно Николай Гаврилович вставал в семь часов утра и уже за чаем просматривал корректуры или подлинник, а затем пять часов без перерыва диктовал перевод так свободно, будто читал русскую книгу. В час обедали. После обеда Николай Гаврилович просматривал газеты и журналы, а с трех часов снова начиналась работа над переводом, затягивавшаяся нередко далеко за полночь…
К труду этому Чернышевский приступил с определенным намерением, о котором впоследствии писал Солдатенкову:
«Когда я думал просить Вас о принятии на Ваш счет расходов по изданию Вебера… я имел план издания совершенно не тот, какой пришлось мне исполнить. Дело было вот в чем:
Я не имею права выставлять на моих книгах мою фамилию. Имя Вебера должно было служить только прикрытием для трактата о всеобщей истории, истинным автором которого был бы я. Зная размер своих ученых сил, я рассчитывал, что мой трактат будет переведен на немецкий, французский и английский языки и займет почетное место в каждой из литератур передовых наций…
Вместо того – вышло что?
Я перевожу книгу, положительно не нравящуюся мне; я теряю время на переводческую работу, неприличную для человека моей учености и моих – скажу без ложной скромности – моих умственных сил…»
Как и прежде, он не пожелал удовольствоваться ролью безучастного исполнителя литературного заказа. У него возникла мысль не только «очищать» путем сокращений труд Вебера от «пустословия» и от реакционных рассуждений, но и прилагать к отдельным томам свои, специально для этого издания написанные, вступительные статьи. Так возникли его последние трактаты «О расах», «О классификации людей по языку», «О различии между народами по национальному характеру» и другие, объединенные общим названием «Очерк научных понятий по некоторым вопросам всеобщей истории».
Концепция Вебера была густо окрашена влиянием немецкого национализма, что не могло не вызвать протеста со стороны Чернышевского, оставшегося верным интернационализму и материалистическому взгляду на ход исторического процесса.
Еще в своих статьях, напечатанных в «Современнике», он едко высмеивал «ученые забавы» филологов, строивших «расчетливые генеалогии в собственную пользу», «усердно исследующих, на каком языке изъяснялись Адам и Ева и кто, следовательно, может почитаться древнейшим народом в мире».
И теперь, после многих лет каторги и ссылки, он с прежней последовательностью и силой убеждения снова резко осудил реакционные попытки «ученых» объяснять исторические факты особенностями умственной или нравственной организации рас, называя эти попытки «дикой фантазией, отвергаемой наукой».
Показывая корни снова начинавшего входить тогда в моду «расизма», Чернышевский писал, что большинство европейских ученых слепо подчинилось по вопросу о расах авторитету североамериканских ученых, явившихся прямыми пособниками и слугами американских плантаторов.
«До сих пор еще остается сильна старая привычка объяснять исторические разницы расовыми; но этот метод объяснений устарелый и дающий два очень дурные результата: во-первых, объяснение, основанное на нем, обыкновенно бывает само по себе ошибочно; во-вторых, успокаиваясь на этом фальшивом, мы забываем искать истинного объяснения. Во многих случаях истина была бы ясна сама собою, если бы не была закрыта от нас фантастическим объяснением факта посредством расовых отличий».
Умственные и нравственные качества того или иного народа формируются под преобладающим влиянием самой жизни. «Внимательно разбирая факты, мы должны прийти к мнению, что врожденные склонности… слабы и гибки, что главное дело не в них, а в том, какое оказывают влияние на народы, племя или сословия народов обстоятельства жизни».
Еще в пору работы в «Современнике» Чернышевский в статьях «Национальная бестактность» и «Народная бестолковость» (1861 г.) проводил мысль о том, что национальное движение не может не быть связано с классовым и что последнее определяет характер первого.
Эту же мысль, иллюстрируя ее другими примерами, высказывает Чернышевский и в «Очерке научных понятий по вопросам всеобщей истории».
«По образу жизни, – говорит он, – и по понятиям земледельческий класс всей Западной Европы представляет как будто одно целое; то же должно сказать о ремесленниках, о сословии богатых простолюдинов, о знатном сословии. Португальский вельможа по образу жизни и по понятиям гораздо боле похож на шведского вельможу, чем на земледельца своей нации; португальский земледелец более похож в этих отношениях на шотландского или норвежского земледельца, чем на лиссабонского богатого негоцианта».
Верность Чернышевского революционно-демократическим традициям и философскому материализму проявилась и в других оригинальных его статьях последнего периода жизни. В 1885 году за подписью «Андреев» в «Русских ведомостях» был напечатан философский этюд «Характер человеческого знания». Критическое острие этого этюда было направлено против философов субъективно-идеалистического толка, утверждавших, что «все наши знания о внешних предметах – не в самом деле знания, а иллюзия», то-есть, что явления действительности непознаваемы.
В этом этюде Чернышевский снова воскрешал материалистические традиции передовой русской философской мысли, которые он защищал еще двадцать пять лет назад, создавая «Антропологический принцип в философии».
Статья Чернышевского «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь», напечатанная в журнале «Русская мысль» (1888 г.), была направлена против попыток «обосновать» при помощи мальтузианства социальное неравенство, классовый гнет и нищету в обществе. Подобно Марксу и Энгельсу, высоко ценя великие заслуги Дарвина в науке, Чернышевский вместе с тем вскрывал слабые стороны учения Дарвина, заключавшиеся в его приверженности реакционной теории Мальтуса.
Боевым духом воинствующего материализма проникнуто и предисловие его к третьему изданию «Эстетических отношений», которое, однако, было запрещено в 1888 году цензурой. Именно в связи с этим предисловием, где Чернышевский выступает с критикой Канта и тех естествоиспытателей, которые в своих философских выводах идут вслед за Кантом, В.И. Ленин писал: «Чернышевский – единственный действительно великий русский писатель, который сумел с 50-х годов вплоть до 88-го года остаться на уровне цельного философского материализма и отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путаников».
Кроме философских работ, в этот же период Чернышевским были подготовлены обширные материалы для биографии Н.А. Добролюбова. Часть их была напечатана при жизни Чернышевского в первых номерах «Русской мысли» за 1889 год, а целиком первый том его труда был напечатан уже посмертно, в 1890 году.
С необычайною тщательностью были собраны и прокомментированы Чернышевским документы, освещающие жизненный и творческий путь великого критика, его любимого друга и соратника.
Желая сохранить для будущих читателей картины литературной жизни шестидесятых годов, Чернышевский написал в Астрахани ряд мемуарных произведений, посвященных Некрасову, Добролюбову, Тургеневу и др.
XXXII. В Саратове
Более пяти лет пробыл Чернышевский в астраханской неволе. За это время родные Николая Гавриловича не переставали хлопотать о переводе его в Москву или в Петербург, где ему легче было бы заниматься литературным трудом. Однако просьбы их оставались безрезультатными. Но в середине 1889 года удалось добиться разрешения на переезд в Саратов.
Незадолго до отъезда на родину Чернышевский в разговоре с издателем Пантелеевым, посетившим его в Астрахани, говорил:
– Для меня решительно все равно, что Саратов, что Астрахань, но Ольге Сократовне, конечно, было бы приятнее жить в Саратове. Мне лично хотелось бы перебраться в университетский город, чтобы под рукою была большая библиотека; другого мне ничего не надо.
Говоря об университетском городе, Чернышевский имел в виду Москву. Желание его переселиться сюда было связано с замыслом постепенно вернуть себе журнальную трибуну, взять в свои руки редактирование журнала «Русская мысль».
В то время как пришло известие о разрешении переехать в Саратов, Чернышевский жил в Астрахани один: сыновья были в Петербурге, а Ольга Сократовна гостила у саратовских родственников. С помощью квартирохозяев, своего секретаря Федорова и прислуги Николай Гаврилович отправил пароходом необходимое имущество и 24 июня выехал в Саратов в сопровождении полицейского чиновника. Юный секретарь Николая Гавриловича успел так полюбить его, что с радостью согласился на предложение переселиться в Саратов.
Двадцать восемь лет прошло с тех пор, как Чернышевский в последний раз приезжал гостить в родной город. Многое изменилось здесь за это время. В дни его юности торговая жизнь Саратова еще только начинала по-настоящему развиваться. Теперь по всему берегу Волги тянулись пристани пароходных компаний. Многие улицы, прежде зараставшие травой, были вымощены. Выросло много новых зданий, в городе появилась конка, железная дорога соединила Саратов с Москвой и Петербургом. Неизменными остались только полуразвалившиеся лачуги на окраинах, где ютилась нещадно эксплуатируемая городская беднота.
Дом Чернышевских в Саратове был сдан в это время внаем. Квартиру в нем занимал близкий знакомый Пыпиных и Ольги Сократовны присяжный поверенный Токарский. Они не пожелали отказать ему в квартире до окончания контракта, и потому Ольга Сократовна еще до приезда Николая Гавриловича сняла квартиру на Соборной улице, в двухэтажном домике Никольского.
На следующий день по приезде в Саратов Николай Гаврилович посетил родной дом, в котором прошли его детство и юношеские годы. Обойдя двор, он прошел к Токарскому и, протянув ему руку, сказал: «Чернышевский». Это вышло у него так просто и непосредственно, что Токарский, заранее готовившийся встретить Николая Гавриловича словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62