Строя в Саратове планы своей будущей жизни, Николай Гаврилович рассчитывал, что участие Введенского и Срезневского облегчит ему первоначальное устройство дел в Петербурге. И он не обманулся в этих надеждах. И тот и другой приняли его радушно, радушнее даже, нежели он ожидал.
Уезжая на время за границу, Введенский передал Николаю Гавриловичу большую часть свои уроков по теории поэзии и по истории всеобщей литературы в военноучебных заведениях. Из Саратова Чернышевский привез законченный «Опыт словаря к Ипатьевской летописи» и отдал его Срезневскому для напечатания в «Известиях Академии наук». Работа была принята Срезневским. Правда, это не сулило материального вознаграждения, но появление подобного труда в печати должно было придать вес Чернышевскому в университетских кругах. Сам он уже скептически относился к этой работе. «Это будет, – писал он отцу, – самое скучное, самое неудобочитаемое, но вместе едва ли не самое труженическое изо всех ученых творений, какие появлялись на свет в России».
В сущности, это был бескорыстный труд в пользу науки и своей ученой репутации, потому что гонорар за него по тогдашним правилам не платили. А чего стоило подготовить словарь! Он трудился над ним в течение нескольких лет. Теперь же одно только наблюдение за печатанием словаря влекло за собою пропасть работы. Между тем надобно было думать и о заработках. Не ограничиваясь уроками в корпусе, он ищет частных уроков, берет на себя правку корректуры исторической грамматики русского и церковно-славянского языка, начинает переговоры о постоянном сотрудничестве в журналах. Наряду с этим готовится к магистерским экзаменам и обдумывает тему будущей диссертации. Уже тогда проявилась в полной мере замечательная способность Чернышевского работать одновременно в различных областях и планомерно осуществлять одну за другой поставленные перед собою задачи.
Летом Николай Гаврилович начал переговоры с редактором «Отечественных записок» А.А. Краевским о своем сотрудничестве в журнале. Вскоре он сообщил отцу, что дела с «Отечественными записками», кажется, устраиваются. И действительно, уже в июльском номере журнала появились его рецензии на книгу А. Гильфердинга «О сродстве языка славянского с санскритским» и на антологию д-ра Нейкирха «Собрание поэтов». Эти рецензии были началом литературно-критической деятельности Чернышевского, его дебютом в большой прессе.
Деловая обстановка, хлопоты и заботы всякого рода сразу же до такой степени захватили его в Петербурге, что у него положительно не оставалось свободной минуты, чтобы почитать книгу просто для удовольствия или написать пообстоятельнее письмо в Саратов. Но Николай Гаврилович не огорчался, что у него так много дел. «Дай бог, – шутил он, – чтобы их было не меньше и на будущее время, потому что отсутствие работы в Петербурге страшнее всякого наводнения». (Как раз в год их приезда в Петербург случилось наводнение, слухи о котором дошли до Саратова.)
На первых порах Чернышевские жили чрезвычайно скромно, дорожа каждой копейкой, потому что приработки Николая Гавриловича были случайными, а из сорока рублей, получаемых в месяц за уроки в корпусе, большая часть уходила на стол и квартиру. Всего только два-три раза побывали они в театре в первый год своей петербургской жизни. В гости ходили редко, еще реже принимали гостей у себя. Из университетских друзей Чернышевского чаще других посещал его Михайлов. Давняя мечта Михаила Ларионовича исполнилась: он уже переехал ив Нижнего Новгорода в Петербург, сотрудничал у Некрасова в «Современнике», печатал свои стихотворения и повести в различных журналах.
Живость, простота, природный ум и непринужденность Ольги Сократовны в обращении с окружающими расположили к ней поэта, и однажды он набросал в альбом Чернышевской посвященное ей стихотворение «Портрет»:
У нее, как у Хитаны,
Взор, как молния, блестит,
Как у резвой польской панны
Голос ласково звучит;
Как у юноши от раны,
Томен цвет ее ланит.
Есть возможность не влюбиться
В красоту ее очей,
Есть возможность не смутиться
От приветливых речей;
Но других любить решиться
Нет возможности при ней.
Приветливо встретили Ольгу Сократовну и в семье Срезневских. Летом 1853 года Чернышевский в связи с печатанием словаря приезжал к ним в Павловск с женою и гостил у них по нескольку дней. «Семейство Срезневского, особенно сам он и его мать, – писал Николай Гаврилович в Саратов, – понравились Ольге Сократовне. Срезневский даже бегает с нею в перегонки по Павловскому парку… Мать Срезневского от души радуется, что у меня такая жена, и говорит, что мы с нею будем очень счастливы».
В августе Чернышевские переехали в квартиру Введенского на Петербургской стороне, близ Тучкова моста. Введенскому, у которого было трое детей, квартира эта стала тесна, и он перебрался на другую.
У Николая Гавриловича были связаны с этой квартирой живые воспоминания студенческой поры. Здесь нашел он тогда дружеский приют, сердечное участие, среду честных и мыслящих людей, любивших Россию и ненавидевших деспотизм. Здесь с любовью и уважением произносили имена декабристов, Белинского, Герцена, Петрашевского и его друзей. Здесь выражали горячее сочувствие революции 1848 года, учению социалистов о всеобщем равенстве в будущем обществе. Здесь доводилось Чернышевскому-юноше рьяно доказывать некоторым из посетителей вечеров Иринарха Ивановича правоту тех, которые поднялись с оружием в руках на защиту коренных интересов народа.
Он давно любил эту набережную и так хорошо знакомый путь по ней влево от Тучкова моста, к дому Бородиной во дворе, где квартировали на втором этаже его друзья. Большая медная доска с надписью: «И.И. Введенский» была теперь снята с двери. В трех просторных комнатах разместились Чернышевские и Александр Пыпин. Правда, дороговата была для Чернышевских эта квартира – двадцать рублей серебром в месяц, но что ж делать, когда другой такой же за меньшие деньги не могли отыскать!
Репутация Пыпина, заканчивавшего тогда весьма успешно университет и выступившего в «Отечественных записках» со статьей о драматурге XVIII века Лукине, уже успела упрочиться в ученом мире. Профессора предсказывали ему хорошую карьеру, поражались его неутомимому трудолюбию и солидным библиографическим познаниям.
Внутренне двоюродные братья были далеки друг от друга. Духовные интересы будущего профессора и академика представлялись Чернышевскому слишком узкими. Расплывчатый либерализм Пыпина, его весьма умеренные общественные идеалы были чужды Николаю Гавриловичу. Но Пыпин не стоял на его пути, не вступал с ним в споры, не мешал ему, целиком погруженный в свои изыскания в области древней словесности и литературы минувшего века, и потому между ними не только не происходило в быту никаких столкновений, а, напротив, царило полное внешнее согласие. Пыпин не отрывался от письменного стола, готовя словарь к Новгородской летописи, новые ученые статьи для журналов и университетское сочинение на медаль.
Иногда они бывали вместе на вечерах у Никитенки, у Введенского и Срезневского. Зная, как ласкают гордость родителей Пыпина достижения Сашеньки, Чернышевский писал им в Саратов, что статья о Лукине имела очень большой успех. «В пятницу м,ы с ним были у Никитенки, – сообщал он родственникам. – Там очень много о ней говорили. Между прочим Булич (казанский профессор и историк русской литературы. – Н. Б. ), недавно приехавший сюда держать докторский экзамен, как вошел, начал говорить, что какой-то Пыпин написал прекрасную статью и т. д. Ему сказали: «А вы знаете, где этот г. Пыпин?» – «Нет». – «Он сидит рядом с вами». Такие сцены приятно действуют на близких людей. Говорили о том, что Надобно хлопотать для Сашеньки о месте в Харьковском университете, которое на днях открылось. Конечно, может случиться, что эти хлопоты останутся без успеха, но они показывают, как смотрят на Сашеньку».
Но в глубине души эти труды Сашеньки не очень, разумеется, интересовали Николая Гавриловича. Гораздо более важным, чем историко-литературные экскурсы, представлялось ему распространение в широких слоях читателей революционных идей передовой русской мысли и прежде всего – идей Белинского.
«Часто приходится вспоминать с сожалением о тех одушевленных разговорах, которые, бывало, вел я в беседе с вами, – писал в эти дни Чернышевский в Саратов Н.И. Костомарову. – Апатия в Петербурге достигла чрезвычайно высокой степени развития; нельзя узнать тех людей, которых я знал года два назад… Как пример перемены, происшедшей во всех областях умственной деятельности, укажу вам современное направление литературной критики. Она обратилась в чистую библиографию».
Его возмущало, что место Белинского в журналах заняли библиографы, знающие наизусть редкие каталоги книг и поглощенные буквоедскими изысканиями. «Эти господа с презрением смотрят на прежние стремления людей, занимавшихся критикой как средством распространения человеческого взгляда на вещи…»
Чернышевский отлично понимал, что менее всего можно было влиять на жизнь общества составлением словарей к летописям и трактатами о падежах в древнеславянском языке. Живая, страстная мысль революционного демократа искала другого применения своим силам. Еще в первый год пребывания в университете мечтал он, что приближается время, когда Россия мощно и самобытно выступит на поприще науки, и верил уже тогда, что будет участвовать в этом движении.
XIV. Работа над диссертацией и начало сотрудничества в «Современнике»
Изменив свое первоначальное намерение писать диссертацию по славянским наречиям у Срезневского, Николай Гаврилович принимается с жаром работать над новой темой – «Эстетические отношения искусства к действительности». Показать реакционную сущность идеалистических представлений об искусстве, наиболее ярко выраженных в теории Гегеля, противопоставить ей революционно-материалистическую эстетику, опирающуюся на великие традиции передовой философской мысли России, – вот в чем заключался главный смысл задачи, поставленной перед собой Чернышевским. Профессор Никитенко утвердил эту тему, предложенную им самим еще несколько лет назад Чернышевскому-студенту для курсовой работы. Но, утверждая ее, профессор, конечно, не предполагал, что тема диссертации будет разработана с революционных позиций.
Одновременно с диссертацией Чернышевский начал писать несколько популярных статей на эту же тему, предполагая, что ему удастся поместить их в «Отечественных записках». Таким образом, думал он, это новое эстетическое учение, провозглашенное и с университетской кафедры и на страницах распространенного журнала, сделается достоянием широкого круга русских читателей.
Но легче было написать ученый трактат и эти статьи об искусстве, чем получить доступ с ними на университетскую кафедру или в журнал Краевского. И реакционные университетские круги и издатель «Отечественных записок» холодно встретили замысел Чернышевского.
Краевский отказался напечатать его статью «Критический взгляд на современные эстетические понятия», найдя ее «недостойной печати», а профессура и Совет университета сделали все от них зависящее, чтобы помешать Чернышевскому тогда же выполнить его намерение. Формальных поводов к запрещению защиты диссертации не было, и тогда прибегли к излюбленному способу бюрократов – к нескончаемой проволочке. Волокита с утверждением сочинения и с магистерскими экзаменами тянулась так долго, что автор диссертации успел за это время совершенно охладеть к мысли о профессорской деятельности, всецело отдавшись критико-публицистической работе в журналах.
Именно на примере получения Чернышевским ученой степени видно, как старательно сопротивлялись «жрецы» науки проникновению в нее революционной мысли. Достаточно сказать, что между написанием диссертации и ее защитой прошло почти два года. Два года под теми или иными предлогами отодвигался срок напечатания работы Чернышевского и назначения публичного диспута. Он начал писать ее и закончил в ту пору, когда еще только готовился к широкой журнально-публицистической деятельности, а защищал, уже создав себе прочную известность как литературный критик и публицист.
В течение нескольких недель, среди всевозможных дел и забот успел он написать вчерне основную часть диссертации и уже в сентябре 1853 года отнес ее к Никитенке, уговорившись с ним, что тот просмотрит ее «частным образом» до представления в факультет.
Ознакомившись с работой, профессор, должно быть, не сумел сразу распознать ее полемическую направленность и не увидел в ней ничего «опасного». Он предложил только ослабить открытую критику основ идеалистической эстетики, посоветовав Чернышевскому заменить повсюду имя Гегеля какими-нибудь иносказательными обозначениями. Поэтому Николаю Гавриловичу пришлось, говоря о «гегелевской школе», называть ее «господствующей школой», ее учение – «общепринятыми понятиями» и т. д.
Но когда Чернышевский спустя некоторое время вторично отдал профессору законченную работу, Никитенко, видимо внимательнее перечитав ее, заметил, что идеи, развиваемые молодым ученым, гораздо шире вопросов о прекрасном в искусстве и в действительности, что эти идеи резко противостоят традиционным идеалистическим взглядам на цель и назначение искусства.
Почти в течение целого года не решался Никитенко представить диссертацию в факультет со своим одобрением и не давал окончательного ответа, ссылаясь то на болезнь, то на занятость другими делами. Так и пролежала она в профессорском кабинете до самой весны 1855 года.
И экзамены, на которые у других магистрантов уходило не более двух недель, растянулись на этот раз на несколько месяцев. То «не успеют» предуведомить кого-либо из профессоров о заседании факультета, и они не являются на него, то отложат заседание «по недостатку времени», то придумают еще какие-нибудь причины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62