После первой встречи Добролюбов стал чаще и чаще бывать у Чернышевского. Общение с ним открыло для него новый мир. В эти дни он писал Н. Турчанинову: «С Николаем Гавриловичем сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. Я готов был бы исписать несколько листов похвалами ему… Я нарочно начинаю говорить о нем в конце письма, потому что знал, что если бы я с него начал, то уже в письме ничему не нашлось бы места. Знаешь ли, этот один человек может примирить с человечеством людей, самых ожесточенных житейскими мерзостями. Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях и высказанной просто, без фразерства, столько ума строго последовательного, проникнутого любовью к истине, – я не только не находил, но не предполагал найти…»
Двадцатилетний юноша отлично понимал, какое огромное значение для него имело это знакомство. «С Николаем Гавриловичем, – говорится далее в том же письме, – толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский – Некрасова, Грановский – Забелина и т. п. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если б я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь, «о в моем смысле вся честь сравнения относится к Николаю Гавриловичу. Я бы тебе передал, конечно, все, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это не так удобно…»
Последние строки ясно показывают, что в разговорах они уже тогда касались не только литературы и философии, но и тех вопросов, о которых небезопасно было сообщать в письмах, то-есть о самодержавии и крепостничестве, о борьбе с ними, о необходимости политического переворота в России, о всех способах содействия чаемой ими в близком будущем революции.
Из «Пролога» мы знаем, что, желая испытать твердость убеждений Левицкого и готовность его отдать все силы практической революционной деятельности, Волгин со свойственной ему манерой мистифицировать собеседника пробовал сначала «отпугнуть» Левицкого от мысли участвовать в революционной борьбе. С напускным скептицизмом он говорил ему о тщетности всякой борьбы, однако скоро должен был убедиться в непреклонности стремлений Левицкого – Добролюбова.
Влияние Чернышевского на младшего друга сказалось прежде всего в том, что прежнее безоговорочное преклонение Добролюбова перед Герценом скоро сменилось у него критической оценкой либеральных колебаний, проявленных издателем «Колокола» во второй половине пятидесятых годов.
Первоначально Добролюбова очень смутил суровый отзыв о Герцене, услышанный от Чернышевского, который признался, что больше не интересуется новыми произведениями Герцена, так как держится теперь образа мыслей, не совсем одинакового с понятиями лондонского изгнанника.
Сохраняя глубокое уважение к революционной деятельности своего предшественника и учителя, признавая, что «по блеску таланта в Европе нет публициста, равного Герцену», Чернышевский вместе с тем не закрывал глаз на отступления его от позиций последовательного революционера.
И Добролюбову скоро пришлось убедиться в правоте и проницательности Чернышевского. В дальнейшем временное расхождение Герцена с руководителями «Современника» ярко проявилось в выступлении издателя «Колокола» со статьей «Very dangerous!» («Очень опасно!», 1859 г.), в которой он нападал на Добролюбова и Чернышевского за их насмешливо презрительное отношение к либеральным веяниям эпохи, к «обличительной гласности».
Нам еще придется вернуться к этому эпизоду, вызвавшему поездку Чернышевского в Лондон для объяснений с Герценом, а теперь рассмотрим, как протекала борьба писателей-дворян, связанных с «Современником», сначала против Чернышевского, а затем против Чернышевского и Добролюбова вместе.
XIX. У руля «Современника»
Литературные противники Чернышевского неоднократно пытались расстроить союз его с Некрасовым, посеять между ними рознь. Это было необходимо им для того, чтобы добиться удаления Чернышевского из «Современника».
Весною 1856 года В.П. Боткин убеждал Некрасова передать критический отдел журнала в ведение Аполлона Григорьева. Он писал Некрасову, что А. Григорьев согласится «взять на себя всю критику „Современника“, но с условием, чтобы Чернышевский не участвовал в ней».
Уже вскоре после начала постоянного сотрудничества Чернышевского в журнале среди либерально настроенных литераторов, поддерживавших сношения с Некрасовым, стали раздаваться голоса, обвинявшие Чернышевского в стремлении «перессорить журнал со всеми сотрудниками». Более других усердствовал в этом отношении консервативный критик-эстет Дружинин, которому претил «боевой дух» великою просветителя. Его возмущала непоколебимая верность заветам Белинского, провозглашенная автором «Очерков гоголевского периода». Неуклонно возрастающее влияние Чернышевского на общий тон «Современника» заставило Дружинина перекочевать ив некрасовского журнала в другие печатные органы. Уязвленный своим поражением внутри «Современника», он стремился теперь при всяком удобном случае противопоставить «обветшалым», с его точки зрения, традициям Белинского свою теорию «чистого искусства», свободного от служения обществу и далекого от живых интересов современности.
Нечего и говорить, что попытки эти в конечном счете были обречены на полный провал, хотя выступления Дружинина против Чернышевского одно время пользовались сочувствием даже таких крупных писателей, как Лев Толстой и Тургенев. Революционный образ мыслей Чернышевского был чужд им, и логика борьбы толкала их на союз с Дружининым, несмотря на то, что творческая деятельность этих писателей-реалистов никак не могла служить опорой для теории «чистого искусства», проповедуемой критиком-эстетом. Характерно, что Дружинин до конца жизни остался верен своим узким взглядам, а Лев Толстой сложными и противоречивыми путями приблизился впоследствии к пониманию огромного значения основных принципов, заложенных в «Эстетических отношениях» Чернышевского.
В 1896 году Лев Толстой был буквально «поражен», когда Стасов напомнил ему однажды то «великое слово», которое Чернышевский провозгласил еще в 1855 году в своих «Эстетических отношениях», что «искусство есть та человеческая деятельность, которая произносит суд над жизнью».
Но в пятидесятые годы Толстой в своих теоретических взглядах на литературу и искусство еще стоял на позициях, близких к позициям Дружинина. Недаром он лелеял тогда мысль об издании журнала, который отстаивал бы «вечное, независимое от случайного, одностороннего и захватывающего политического влияния».
О диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» и несколько позднее об «Очерках гоголевского периода» Толстой отзывался отрицательно и выражал Некрасову сожаление, что Чернышевский играет в «Современнике» столь видную роль. В эти годы у будущего великого выразителя «тех идей и тех настроений, которые сложились у миллионов русского крестьянства ко времени наступления буржуазной революции», Некрасов видел еще «следы барского и офицерского влияния» и замечал: «Жаль, если эти следы… не переменятся, в нем пропадет отличный талант!»
Уход Дружинина из «Современника» вызывает у Толстого сожаление. «Нет, вы сделали великую ошибку, что упустили Дружинина из нашего союза», – писал он Некрасову 2 июня 1856 года, разражаясь далее выпадами против Чернышевского.
Некрасов откровенно выражал свое несогласие с Толстым. «О том, что в Ваших письмах, хотел бы поговорить на досуге, – писал он Толстому летом 1856 года. – Но ни с чем я не согласен. Особенно мне досадно, что вы так браните Чернышевского… Вам теперь хорошо в деревне, и Вы не понимаете, зачем злиться, Вы говорите, что отношения к действительности должны быть здоровые, но забываете, что здоровые отношения могут быть только к здоровой действительности. Гнусно притворяться злым, но я стал бы на колени перед человеком, который лопнул бы от искренней злости – у нас ли мало к ней поводов? И когда мы начнем больше злиться, тогда будем лучше, – то-есть больше будем любить – любить не себя, а свою родину…»
Отрицательно относился к новому направлению «Современника» и Тургенев, хотя тогда ему не вовсе чуждо было диалектическое понимание развития и задач литературы. «Бывают эпохи, где литература не может быть только художеством, а есть интересы, высшие поэтических интересов, – писал он Боткину в 1855 году. – Момент самопознания и критики так же необходим в развитии народной жизни, как и в жизни отдельного лица». Тургенев не примкнул к лагерю защитников чистого искусства, но, занимая промежуточную позицию, он колебался, и его отношение к спору между ними и лагерем разночинцев-демократов было все время двойственным. С одной стороны, для него был неприемлем эстетический кодекс революционных демократов, в частности «Эстетические отношения искусства к действительности» Чернышевского. С другой стороны, Тургенев как будто готов был признать в какой-то мере историческую правоту движения будущих шестидесятников. В письме к Дружинину он указывает, что Чернышевский «понимает… потребности действительной современной жизни… я почитаю Чернышевского полезным: время покажет, был ли я прав».
Вместе с тем он часто терял равновесие, раздражался, был явно несправедлив и пристрастен к «мужицким демократам». Отзывы Тургенева о поэзии Некрасова противоречивы. То ему казалось, что «собранные в один фокус» стихи Некрасова «жгутся», то он утверждал, что поэзия в них и не ночевала. То он готов сказать, что «струны его поэзии в сущности хорошие струны», то он резко нападал на поэта «мести и печали».
В этой двойственности, клонящейся к отрицанию, а не к признанию, сказались дворянский либерализм, ограниченность политического кругозора, социальная отчужденность Тургенева от демократов-разночинцев.
Отрицая эстетику Чернышевского и поэзию Некрасова, он совершал историческую ошибку. Политические идеалы Тургенева, отсталые по сравнению с идеалами Белинского и Герцена и особенно Чернышевского и Добролюбова, ослепляли его критическое чутье. Он не признал в Чернышевском замечательного критика, а в Некрасове великого поэта, потому что оба они были борцами за дело крестьянской революционной демократии.
Положение Некрасова как редактора становилось все более затруднительным. Он должен был заботиться о том, чтобы закрепить исключительное участие в своем журнале виднейших писателей того времени – И. Тургенева, Льва Толстого, А. Островского, Д. Григоровича, хотя понимал, что разрыв с ними станет рано или поздно неизбежным, поскольку в критико-публицистической части журнала неуклонно осуществляется Чернышевским революционно-демократическая программа, которой они не могли сочувствовать.
Идейная близость Некрасова к Чернышевскому сказалась в том, что он не только не пошел навстречу пожеланиям противников своего молодого сотрудника, но, напротив, уезжая надолго для лечения за границу в августе 1856 года, передал ему свои редакторские права, подчеркнув этим полную солидарность с ним.
Николай Гаврилович, зная заранее, что в связи с отъездом Некрасова ему придется работать день и ночь, предложил жене провести это лето с сыном Александром у родных в Саратове.
Некрасов накануне своего отъезда обратился к Чернышевскому с официальным письмом: «Уезжая на долгое время, прошу Вас, «роме участия Вашего в разных отделах «Современника», принимать участие в самой редакции журнала и с ним передаю Вам мой голос во всем касающемся выбора и заказа материалов для журнала, составления книжек, одобрения или неодобрения той или другой статьи и т. д. так, чтоб ни одна статья в журнале не появлялась без Вашего согласия, выраженного надписью на корректуре или оригинале».
По особому условию, заключенному с Некрасовым, Чернышевский должен был, кроме общего руководства журналом, писать статьи для отделов критики и библиографии и заведовать этими отделами, составлять статьи для отдела наук, смеси и иностранных известий, писать обзоры журналов, читать вторые корректуры всего «Современника» и заготовлять для него материалы.
За короткий срок – всего полтора года сотрудничества в «Современнике» – Чернышевский, не имевший прежде никакого опыта в журнальной работе, настолько хорошо освоился с ней, что Некрасов спокойно мог поручить ему не только идейное руководство лучшим журналом в России, но и всю сложную, многообразную работу по редактированию. Денежная сторона этого важного соглашения была определена следующим образом: «Г-ну Чернышевскому получать 3 000 руб. серебром в год, т. е. по 250 р. сер. в месяц, а расчет производить в конце года по листам за статьи».
Либеральная часть сотрудников «Современника» была крайне раздражена решением Некрасова, которое окончательно определило переход журнала на позиции революционной демократии.
И Чернышевский с большим тактом повел дело в этой трудной обстановке. Нисколько не поступаясь основным направлением журнала, он хотел в то же время уберечь таких писателей, как Тургенев, Толстой и другие, от влияния реакционных критиков, стремился, настолько это было возможно, направить их творческую силу на разрешение тех исторических задач, какие вставали перед русской литературой на новом этапе ее развития.
Но одно из мероприятий Чернышевского-редактора все же оказалось, против его ожидания, неудачным и имело немаловажные последствия в жизни журнала. Он навлек беду на «Современник» неосторожным поступком, связанным с выходом в свет книги «Стихотворения» Н. Некрасова, которая появилась в продаже во время пребывания поэта за границей. Дело заключалось в следующем.
Когда осенью 1856 года появилась упомянутая книга, Чернышевский, чрезвычайно высоко ценивший творчество великого поэта, решил написать о ней обширную статью. Он считал, что Некрасов выпустил «книгу, какой не бывало еще в русской литературе».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62