Закажите нам на послезавтра купе в скором до Варшавы. Уезжаем.


Часть 3
САМОЗВАНЦЫ

ГЛАВА 20
Перед битвой

Отсветы костра играли на снегу, ежесекундно образуя причудливые фигуры. Крапивин осмотрелся. Огромная армия расположилась в поле под Новгородом-Северским. Люди сидели у костров небольшими группами, негромко переговариваясь. А в отдалении горели другие костры. Там стояла армия самозванца Гришки Отрепьева, дерзнувшего провозгласить себя царевичем Дмитрием. Там, наверное, люди также сидели у костров и о чем-то разговаривали. Для офицера, привыкшего к войнам конца двадцатого века, находиться в лагере пятидесятитысячной армии и видеть перед собой пятнадцатитысячную армию противника было странно. За всю свою жизнь Крапивин ни разу не встречал такого скопления войск на небольшом пятачке.
Теоретически, конечно, все было обосновано. Оружие двадцатого века позволяло истребить всю собравшуюся здесь массу людей одним артиллерийским залпом или заходом эскадрильи штурмовиков. Крупнокалиберный пулемет и пушка простейшего БМП дала бы возможность вести убийственный по своей эффективности прицельный огонь по войскам самозванца. Но при существовавшем в семнадцатом веке оружии лучшая тактика заключалась в том, чтобы собрать как можно больше войск и максимально приблизиться с ними к противнику. И все же бывшему подполковнику, а ныне десятнику Вадиму Крапивину было непривычно наблюдать такое скопление народу.
В отдалении послышались шаги. Вскоре из темноты к костру вышел сотник Федор, непосредственный начальник Крапивина. Вадим автоматически вскочил по стойке «смирно», но потом, опомнившись, поклонился командиру в пояс. Отвесили сотнику поклон и остальные стрельцы его десятка.
— Ишь как вскочил, — усмехнулся Федор, глядя на Крапивина. — Твои бы люди столь проворны были, когда я «пли» командую!
Крапивин молчал, исподлобья глядя на командира.
— Ну, чего уставился? — фыркнул сотник. — На мне грибы не растут.
Стрельцы заржали, но сотник тут же окоротил их яростным взглядом.
— Пойдем поговорим, что ли, десятник.
Крапивин покорно двинулся за своим командиром. Вскоре они вышли на границу лагеря. Под ногами хрустел снег да слышалась в отдалении перекличка часовых. Собеседники с трудом различали друг друга в отсветах костров.
— Скоро битва, — неспешно произнес Федор. — Не боишься, десятник?
— Чего там боятся, не впервой, — усмехнулся Крапивин.
— Боец ты знатный, — спокойно подтвердил Федор. — И разведчик, каких я прежде не видывал. Эк ты в самый стан самозванца пролез да казака ихнего живого нам на допрос притащил! Хвалю. Только в большом деле, где бы такие армии сходились, ты ни разу не бывал. Сам ведь сказывал.
— Смерть везде одна. Или ты мне не про страх толкуешь?
— Верно, не про страх. Ребята-то твои все вразнобой ходят. Залп разом дать никак не могут. Ладно, сам знаю, что молодняк тебе дал. Так ты ведь строю их и не учишь совсем.
— Как же не учу? — возмутился Крапивин.
— Да маршируют-то они у тебя как немцы, спору нет. Только к бою в строю они у тебя вовсе не готовы. Не понимаешь ты, вижу, зачем строй в бою нужен. Видать, вы там у себя, в Сибири, каждый вразнобой бьетесь. С тамошней мордвой, может, так и можно. Но здесь-то ляхи.
— А что ляхи?
— А то, — с укоризной проговорил Федор, — что я уж двадцать пять годов воюю. И свеев бил, и татар. А батька мой, тот еще с ливонцем повоевать успел. Но и он говорил: нет ничего страшнее ляшской конницы в атаке.
— Ужель страшнее нашей? — спросил Крапивин. Разговор явно приобретал интересный оборот.
— Куда как страшнее. А наша конница, она тьфу, — Федор сплюнул на снег. — Завсегда, когда с ляхами и татарами бьемся, только мы, стрельцы, выручаем. А мы на поле сильны строем да единым залпом. Только так от конников отбиться можно. Одиночный выстрел супротив кавалерийской лавы — что комара укус. Отдельно стоящему стрельцу голову с плеч мигом снесут. А вот как встанет полк, аки стена, да залп единый даст, вот тут-то ляху и тяжко будет. Уразумел?
— Уразумел, — с вызовом ответил Крапивин. — Ты скажи лучше, почто стоим да на самозванца наступать боимся? Пятьдесят тысяч здесь, а у него-то только пятнадцать. Три дня друг против друга стоим и в бой не идем. Мнишек, вон, над нами потешается. Он татарский отряд, что на службе у государя, разгромил, а мы стоим как ослепли. Али так страшных ляхов испугались? Так не много их там. Тот пленный, которого я приволок, сам сказал: поляков тысячи полторы конных шляхтичей, да пехоты польской тысячи три. Остальное казаки малоросские да беглые от московского царя. Авось как справимся.
— А ты себя умнее воеводы нашего, боярина Мстиславского, числишь? — резанул Федор.
— Не числю, — огрызнулся Крапивин. — Я понять хочу. У нас более чем трое на одного. В чем дело?
— Ладно, не злись, — вдруг смягчился Федор. — Мстиславский и впрямь воевода умом не сильно крепкий. Но ты боец справный, да далеко от Москвы, видать, жил. Ты хоть башкой своей подумай, почему все города окрест самозванцу присягнули.
— Испугались, — неуверенно проговорил Крапивин.
— А раньше не боялись? Ляхи от века сюда ходят. Сколь раз бывало, что и городки штурмом брали. Но завсегда пограничные ратные люди здесь насмерть стояли. Коль города теряли, в леса шли и оттуда урон ворогу наносили. А кто изменял, тех по пальцам перечесть. Из Москвы больше люду к ляхам переметнулось, чем из Смоленска да здешних городов. А тут вдруг город за городом спужались? Сам-то помысли, могло ли так быть? Стало быть, признали они Дмитрия природным царевичем.
— Так что же, Мстиславский войску своему не верит? — удивленно спросил Крапивин. — Так тем паче стоять нельзя, а то изменники против тебя обратятся. Наступать надо или отходить.
— Может, и не верит, — негромко произнес Федор, — а может, и сам сомневается.
— В самозванце?
— Кто ведает, самозванец он или царь наш природный? Не может же господь на Русь так осерчать, что без природного государя нас оставить. Может, все же было чудо и спасся царевич Дмитрий Иоаннович.
Федор перекрестился.
— Так ведь Борис-то Годунов всем народом избран, — заметил Крапивин.
— Дурак ты, — ощерился Федор. — Это у вас, в Сибири, атаманов кругом избирают. А царь на Руси — он природный, богом данный. Власть его от господа, а не от людей. Право его на престол от рождения, а не от людского хотения.
Крапивин был изумлен. Он вдруг понял, насколько велик разрыв между его оценкой событий и тем, как смотрели на вещи люди, живущие здесь. А еще у него возникло одно неприятное чувство — ни с чем не сравнимое, которое он испытал лишь однажды, в тысяча девятьсот девяносто шестом, в Грозном. Тогда он прибыл со своим отрядом для выполнения задания в расположение грозненского гарнизона и был поражен атмосферой, царившей там. Нет, там не было какого-то особого разгильдяйства или бардака, превышавших обычные для Российской армии конца двадцатого века. Гарнизон жил своей обычной жизнью, караулы, блокпосты и части были расположены в соответствии с уставами, Но было нечто, что заставило Крапивина забеспокоиться. Он понял: никто из находившихся тогда в Грозном военных не хотел воевать. Им было плевать на бойню, в которую их втянули нефтяные короли «новой российской демократии». Они не видели смысла в войне. А чеченцы воевать хотели, и Крапивин это знал. И именно тогда подполковник понял, что если чеченцы ударят, то, несмотря на отсутствие превосходства в технике, возьмут город. И он не ошибся: все, что он предвидел, сбылось ровно через месяц. И ничего нельзя было сделать. Дело заключалось не в количестве войск и наличии техники, не в диспозиции частей. Дело было в глобальном нежелании российских солдат воевать.
«Но там хоть было четкое деление: «наши» — «не наши», — подумал Крапивин. — Перед нами были чеченцы, другой народ. Каждый знал: предать он может, но чеченцем не станет никогда. И те ненавидели русских, считали нас оккупантами, неверными. А здесь все свои, русские. Спор идет, по сути, за престол. Для этих людей решается вопрос, какой царь «природнее». Любой может перебежать к противнику и стать там «своим». Пока они колеблются. Но что будет дальше? Вот она, смута! Нет, прав Игорь, смута не в делах. Смута в головах. И она уже началась. Войско не готово сражаться. И если нас завтра атакуют, то побьют непременно».
Федор по-своему истолковал молчание подчиненного.
— Ты не тушуйся, — пробасил он. — Не нашего это ума дело. Про то пусть воеводы мыслят, идти ли на сечу, али ожидать. А самозванец тот али нет, мыслю я, знамение нам будет. Не оставит нас господь без помощи.
— Так, а пока знамения нет, что делать? — спросил Крапивин. — Мы же люди ратные. Как же воевать, если в свое дело не веришь?
— А ты воюй, — спокойно ответил Федор. — Ляхам да казакам малоросским завсегда урон нанести к пользе. Спокон веку они окраинные земли наши разоряют. А вред государю природному допустить Господь не позволит. Ладно, много слов говорим. Я тебя за одним звал. Запомни, в бою все должны действовать как один. Что я скажу, то и делайте. Тем сильна армия московская, что воевод своих слушается.
— От чего же тогда в войне Ливонской ляхам да шведам уступили? — Крапивин решился выжать из командира максимум информации. — Ужель воин русский тамошним воинам уступает?
Федор исподлобья посмотрел в глаза десятнику. Хоть Крапивин и был на голову выше своего командира, но чувствовалось, что сотник в полной мере ощущает над ним свое превосходство.
— Будь на твоем месте другой, — сухо заметил он, — били бы тебя уже батогами. И впредь укороти язык. Негоже простым воям на людях дела царей и бояр обсуждать. Но нынче я тебе скажу. Скажу, как сам мыслю. Сильны они каждый в своем. Но на их силу у нас своя сила есть. Ляхи и татары, положим, в конной атаке сильны. Так на то у нас строй и залп есть. Шведы огненным боем сильны, так мы их в сече взять завсегда можем. Духом воинским мы никому не уступаем. Только знаю я один обычай у ляхов. Ежели гетман в битве неумело рать повел, не водить ему больше войска. У татар, ежели мурза дурь на ратном поле показал, удавит его хан. Ежели свейский полководец дураком себя проявит, так король его из армии изгонит, а может, и казнит. Воевод в этих царствах по умению их и разуму назначают. А у нас по родовитости. Ты-то в Сибири воевал. У вас в атаманы тех, кто поспособнее, выкликали. А здесь, ежели еще при Иване Третьем кто из Мстиславских в каком походе верховным воеводой был, а кто из Басмановых при нем воеводой правого или левого крыла, так и нынче не бывать никому из Басмановых начальствующим над Мстиславскими. И будь нынешний правнук Мстиславского дурак дураком, а Басманов воеводой от бога, рать поведет Мстиславский. По обычаю так. Вот и бывает, что их воевода нашего проворнее да сметливее оказывается. А про Ливонскую войну, ежели знать хочешь, там и иная причина была. Грозен был царь Иван. Многих воевод, толк в битвах знающих, он в измене объявил да казнил. Не ведаю я, была ли там измена, али ошибся государь, только остались при дворе одни трусы да наветчики, — он понизил голос. — Вон, как Бориска Годунов. Тот ведь тоже к престолу не ратными подвигами, но лестью и холопством приблизился. Через дочку свою, которую за царевича Федора в жены выдал. А рать вести некому было. Сам Иван от Батория бегал, татарам на разорение Москву отдал. Не того он боялся, что слабее его воинство, а того, что свои воеводы предадут. От того и извел всех сильных. И нынче на Москве потомки не тех, кто бился, а тех, кто наветами себе мошну набивал. Служил я на Москве пять лет, видел бояр многих, люд служилый. Так я тебе скажу: нет, почитай, среди них больших и сильных. Душонки мелкие одни. Всех, кто воевать годен, на пограничье сослали, под татарские да ляшские сабли. Ты почему думаешь, украинские города, как один, ему присягнули? — Федор махнул рукой в сторону лагеря Отрепьева. — Не из страха. Просто ведают, что при Борисе им хода в чины нет. А государь природный, он, глядишь, истинных-то бойцов заметит и приблизит.
— Так Иван Четвертый сам, говоришь, знатных воевод истребил, — возразил Крапивин. — Природным ведь царем был.
— Так, видно, чары колдовские на него кто навел, — огрызнулся Федор, — али Господь за грехи нас через него покарал. Уж не знаю, за что такая напасть на Русь, что холопья душа в палатах боярских да в приказах государевых поселилась. Только одного человека я помню кто удаль молодецкую на Москве показал. Да и тот, как ты, из Сибири. Мы тогда палаты боярина Романова брали, а он среди боярских людей был. Сховался он от нас, а когда двое из моих с сенной девкой озорничать стали, из хорона-то вышел да с саблей на них пошел. Знал ведь, что на верную смерть идет. Да стрельцы мои от него побежали. Не потому утекли, что он в сабельном бою искуснее был, а потому, что силою духа он их превзошел. Великая это вещь, сила духа, в бою — главная. Я не стал убивать его тогда. Его потом царь миловал да в приказные люди произвел. Я когда про это узнал, сразу понял: пропал парень. К себе бы я его взял, среди приказных ему не место. Прям он духом, а в приказах людишки-то все с душонками лисьими. Знал, не простят они ему прямоты. Как в воду глядел. Снова брать мне его пришлось, когда он бузу в приказе затеял. Что с ним нынче, не ведаю. Казнили, видать. А больше я таких, как он, и не встречал на Москве. И скажу тебе прямо: не по нраву мне это, не по нутру. Когда в царских палатах кривда, когда люди приказные да воинские лестью да наветом, а не верной службой выдвигаются, не будет от того добра.
— Но ведь ты-то на Москве служил, — заметил Крапивин.
— Служил, — хохотнул Федор. — Потому как я до того двадцать лет в ратях бился. А кто из тех сынков опричных да детей боярских знал, как караулы в крепости ставить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48