Чигирев не без удовольствия стряхнул и бросил на лавку покрытый снежинками тулуп и зашагал было к своему месту, но тут дверь в кабинет дьяка отворилась, и бывший историк услышал глухой голос начальника:
— Сергей, поди-ка сюда.
Чигирев вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь. Смирный сидел за своим столом и сумрачно глядел на подчиненного, поглаживая длинную, уже почти седую бороду.
— Зачем звал? — проговорил Чигирев, выдержав непродолжительную паузу.
Дьяк как-то зло посмотрел на него, фыркнул и проговорил:
— Ты почто, песий сын, пресветлого государя челобитными своими тревожишь?
«Ах вот оно что! — пронеслось в голове у историка, — До Годунова дошла моя последняя челобитная, и он не нашел ничего лучшего, как передать ее постельничему, а тот Смирному. Плохо, эти любое дело погубят».
— Надо было, значит, — недовольно буркнул он в ответ.
— Да кому надо? — оскалился желтыми гнилыми зубами дьяк. — Неужто ль государь сам не ведает, что его величеству делать? Тебя, помет собачий, счёт государеву зерну в закромах вести поставили, так и делай, что велено, а в дела царевы не лезь.
— Стало быть, не ведает государь всего, — резко ответил Чигирев. — Его царской светлости из белокаменного терема всех бед не разглядеть. На то мы, слуги царские, поставлены, чтобы всякую кривду и неустройство выглядывать и государю доносить.
От наглости подчиненного Смирного аж перекосило.
— Да ты, холоп, место свое забыл! — взревел он.
Словно маленькая бомбочка разорвалась в голове у Чигирева. В мгновение ока он потерял самоконтроль.
— Я не холоп! — выкрикнул он. — Я свободный человек!
Глаза у Смирного округлились, а на лице появился такой ужас, словно Чигирев произнес жуткое святотатство.
— Свободный?! — еле выдавил он. — Да ты, смерд, видать, с небес свалился, али из литовских земель прибыл. Нетути на Москве свободных людей. Все мы холопы государевы, и тем сильны!
— Я не холоп, я свободный, — с напором повторил Чигирев. — Я о благе государственном пекусь. О благе своей страны. А вы, сиворылые, от натуры своей холопской в дерьме и сидите да лаптем щи хлебаете. И дети, и внуки ваши тоже в ярме белого света не взвидят, пока вся Европа будет богатеть да свободной становиться.
— Забылся, смерд?! — взревел дьяк. — Ужо я тебе напомню!
Он вскочил из-за стола, схватил посох и бросился с ним на Чигирева. Инстинктивно историк перехватил оружие и оттолкнул Смирного ногой в живот. Тот отлетел к стене.
— Эй, кто там за дверью, вяжи вора! — что есть силы заорал ошарашенный дьяк.
По тому, как скоро открылась дверь и в кабинет посыпались служилые люди приказа, Чигирев понял, что они подслушивали под дверью. Впрочем, ему уже было все равно. Вращая посох над головой и используя его словно копье, он с полминуты сдерживал напор нападавших, но потом какой-то юркий писец, приняв на себя увесистый удар, прорвался к нему и толкнул руками в грудь. Кто-то подставил Чигиреву сзади ногу, и тот, выпустив посох, рухнул на пол. Его тут же принялись избивать ногами. Какой-то бойкий подьячий с размаху расквасил историку сапогом нос.
— Бей нехристя! — взвизгнул кто-то.
«Убьют ведь, гады», — мелькнула у Чигирева мысль. Он извернулся под градом ударов, выхватил кинжал и с силой воткнул его в ляжку ближайшего нападающего. Тот взвыл и повалился на пол, остальные бросились в стороны. Чигирев вскочил. По его лицу текла кровь, в руке тускло поблескивал кинжал.
— Скоты, — сквозь зубы прохрипел он, исподлобья разглядывая жавшихся к стенам приказных людишек. — Песья кровь, идиоты, холопы. За барина смерть принять готовы. Сапоги лизать его счастливы. Потом предадите, а потом снова в ножки падете. Смерды! За себя постоять вы не можете, честь для вас пустой звук. Да вы дерьма собачьего не стоите, подлецы, быдло.
— Стражу зовите! — неожиданно бабьим голосом вскрикнул зажавшийся в самый дальний угол Смирный. — Он же от ляшского короля засланный!
Трое из приказных тут же опрометью бросились из комнаты. Поняв, что дело плохо, Чигирев попытался вырваться из комнаты, но ему преградили дорогу. Орудуя кинжалом, он заявил противников отступить, но драгоценное время было упущено. Когда через несколько минут, прихватив для скорости под мышку тулуп, Чигирев выскочил на крыльцо, там его уже поджидали несколько стрельцов с бердышами. Вперёд вышел офицер, в котором Чигирев не без удивления узнал того, кто арестовывал его в палатах Романовых. Обнажив саблю, офицер грозно произнес:
— А ну-ка, не балуй, нож положи, — и после паузы, узнав беглеца, с явным удивлением; — Господи Иисусе, опять ты!
Чигирев в нерешительности остановился посередине лестницы, ведущей с крыльца. Бросаться вниз, на бердыши стрельцов, с одним кинжалом было самоубийством, но и отступить ему не удалось, сзади уже выбегали приказные люди. Увидев Чигирева, застывшего с кинжалом в руке, они тоже остановились, не решаясь приблизиться.
— Положи нож, — после непродолжительной паузы повторил офицер, — душу свою не губи да нас в грех не вводи.
Поняв, что положение безвыходное, Чигирев бросил кинжал на ступени крыльца. Тут же к нему подоспели два стрельца, связали руки за спиной и свели вниз. Их немедленно окружила толпа приказных. Протолкавшийся среди них Смирный с силой ударил кулаком Чигиреву в глаз и зло плюнул в лицо.
— Ужо тебе, вражья сила! — зло прошипел он.
— Остынь, — брезгливо бросил ему офицер, становясь между дьяком и арестованным. — Не твой он нынче. В чем вина его?
— Ляшский соглядатай он и смерти повинен! — выкрикнул Смирный.
— Что он соглядатай ляшский, то у него на лбу не писано, — возразил офицер. — Чем вину его докажешь?
— Злые ляшские слова он выкрикивал, государя поносил да ножом мне и людям приказным угрожал, — ответил Смирный.
Чигирев от досады прикусил губу. В перепалке он забыл, что словам «идиот», «подлец» и «быдло» еще предстоит прийти в русский язык из греческого и польского. «Надо же было так проколоться», — подумал он.
— Злые ляшские слова и я знаю и по надобности употребляю, — неспешно ответил офицер. — Не даром еще при государе Федоре Иоанновиче с ляхами в украинских В те годы в русском языке, как и в польском, «украинскими землями» или сокращенно «украиной» именовались все окраинные приграничные земли. Дословно: земли у края (государства). Только потом, когда юго-восточная окраина, или «украина», Речи Посполитой отделилась, на картах мира стала появляться территория, а позже государство под названием Украина, населенное Украинцами, а не русскими или русинами, как именовали Жителей этих земель поляки, литовцы и немцы.

землях рубился. А правда ли он государя поносил, то проверить надобно. Что он, положим, худого говорил?
— Я супротив государя Бориса Федоровича и слова худого не молвил, — вступил в разговор Чигирев. — Сказал я лишь, что не холоп, а свободный и государю нашему не за страх, а за совесть служу. А дьяк с людьми его за меня на то с посохом да кулаками кинулись. Чуть до смерти не убили. Чтобы живот спасти, я нож и достал.
— Вот как? — офицер цокнул языком и, как показалось Чигиреву с уважением посмотрел на него.
— Да врет он! — выкрикнул дьяк. — Государя Бориса Федоровича он злыми словами поносил. Все это слышали.
— Слышали, слышали, — загудели вокруг приказные. — Смертью его казнить надобно.
— Ну, вину его государев суд разберет, — вынес свой вердикт офицер. — А нынче к своим делам возвращайтесь.
По приказу офицера, стрельцы повели арестованного прочь. Чигирев поежился. Прохладный ветерок пронизывал рубаху насквозь. Кровь из разбитого носа перестала сочиться, но подбитый Смирным глаз явно отекал. Один из стрельцов нагнал Чигирева и накинул тулуп прямо поверх связанных рук. Слева к арестованному подошел офицер и негромко произнес:
— Что ж ты, такой гордый да сильный, в служилые пошел? Здесь таким не место. Приказные хитростью, лестью да холопством берут. Езжал бы ты в свою Сибирь.

ГЛАВА 13
Повороты судьбы

Чигирев снова лежал на охапке соломы в кремлевском застенке. Уже два дня он провёл здесь после драки с приказными. Следы от побоев постепенно исчезали. Арестанта исправно кормили тюремной баландой, не водили ни на какие допросы, и это было удивительно. Впрочем, Чигирев знал, что означает в понимании здешних дознавателей сам термин «допрос», и в глубине души радовался отсрочке предстоящих истязаний. Хотя тяготила и неопределенность.
Больше всего Чигирева беспокоила судьба его семьи, которая всецело зависела от его собственной. Если следствие примет версию дьяка Смирного об измене, шпионаже в пользу польского короля и поношении государя, то не сносить историку головы. В прямом смысле слова. Ну, а семью обязательно лишат имущества, изгонят из Москвы и пустят по миру. Не миновать тогда им и всем потомкам государственного преступника холопского ярма на столетия вперед.
«Надо же было так попасться! — в отчаянии заскрежетал зубами Чигирев. — Обиделся, видишь ли, на оскорбление, гордость взыграла. Да «холоп» здесь вовсе не оскорбление, так, пренебрежительное обращение. Самые родовитые бояре именуют себя так, обращаясь к царю. А я-то кто? Чиновник средней руки, даже не дворянин. Дурак ты, Серега! Решил играть по правилам этого времени, а из шкуры интеллигента начала двадцать первого века так и не выбрался. Времени? Да нет. Взять хоть самого задрипанного крестьянина в Речи Речь — по-польски «республика».

Посполитой. Он за обращение «холоп» от любого, кроме своего пана, такое устроит — мало не покажется. А к мелкому купцу и шляхтичу уже сам король должен обращаться: «пан». Холопство — это уже российская специфика… Терпеть её не могу! Но раз уж решил что-то менять, то надо принимать условия игры, а не артачиться. Ладно бы только себя погубил, а ведь еще Дашку с сыном подставил. Идиот!»
Он поднялся и походил по камере. Конечно, он будет когтями и зубами цепляться за жизнь и пытаться спасти семью. Но зачем лгать самому себе? Шансов мало. Презумпцию невиновности здесь и знать не хотят, адвокатов нет, а судьи, скорее всего, вынесут обвинение заочно. Впрочем, есть одна лазейка для Дарьи. Если подьячего Сергея Чигирева засудят за «учиненную бузу в постельном приказе», как отрапортовал о случившемся сотник Федор Семенов, то Дарье и сыну ничего фатального не грозило. Тогда Чигиреву за необузданное поведение грозили публичное битье кнутом, изгнание со службы и, возможно, ссылка в какой-нибудь из отдаленных маленьких городков. Конечно, с мечтами о государственной карьере придется проститься, да и великую программу преобразования государства Московского надо будет забыть. Но главное — будет спасена семья.
«Впрочем, почему это «забыть»? — Чигирев резко остановился прямо посреди комнаты. — А почему я вообще решил, что преобразования можно проводить только через Годунова? Неужели год службы в приказе так ничему и не научил? Не нужна Годунову никакая свобода, прогрессивные реформы, сближение с Европой. Более того, он их боится. Его вполне устраивает холопская закабаленная страна. Дороже всего ему власть, и, как любой абсолютный правитель, он понимает, что правоспособное население — это угроза его самовластию. Поэтому и прикрепляет к земле крестьянство, притесняет казачество. Просто, в отличие от Ивана Грозного, он понимает, что одними репрессиями крепкого государства не построишь. Его реформы — это попытка укрепить державу, но державу, в которой он — всевластный самодержец. Он к царскому венцу два десятка лет шел и уж теперь его так просто не упустит. А я-то, идиот, ему писал: «Великий Государь, дабы сборы хлебные приумножить да народ православный в довольстве и богатстве держать, надобно крестьянам крепостным волю дать, да казакам привилегии жаловать».
Вот он мне и ответил. Передал грамоту Смирному, научи, мол, дурака уму разуму… по-отечески. Работник-де ценный, о грядущем голоде предупредил да хлебушек припас без мздоимства. Дьяк и выполнил поручение. По-отечески, в здешнем понимании: кулаком в зубы, плетью по спине да посохом по макушке. Потому что не «по-отечески» — это ноздри рвать да голову рубить.
Стало быть, может, и не так плохи дела мои. Ну забузил дурак подьячий, к вольности в Сибири привыкший. Так ведь если доказать удастся, что против государя ничего худого не имел, то и впрямь смогу ссылкой отделаться, а там… Ведь даже если бы не ссылали, ничего я в Московии годуновской не изменил бы. Это я уже понял. К Отрепьеву надо бежать, к Лжедмитрию. Его поддерживать, к нему в советники пробиваться. Ведь если не допустить его убийства, то уже через четыре-пять лет Россию действительно можно сделать европейской державой…»
И тут он услышал лязг отпираемого замка. В комнату вошел стрелец с факелом в руке и сумрачно посмотрел на узника:
— Ступай-ка, тебя на дознание велят.
Чигирев тяжело вздохнул. «Ну вот, началось, — подумал он. — Теперь кнутами и дыбой будут признание вырывать, что такого я супротив государя имел».
В сопровождении стрельца он прошел узкими коридорами и вошел в большой зал, освещенный светом факелов. Там, за конторкой в дальнем углу, сидел повытчик, ведший протокол допроса. Двое обнаженных по пояс палачей пытались привести в чувство висевшего на дыбе без сознания голого человека. С первого взгляда было видно, что дознаватели крепко поработали над подследственным. На несчастном не было живого места, все тело покрывали многочисленные кровавые рубцы и следы от ожогов, из растрепанной бороды палачи, должно быть, вырывали целые клоки волос. Перед пытуемым в обитом красной материей золоченом кресле понуро сидел Борис Годунов. Чигиреву показалось, что в глазах у царя застыла смертная тоска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48